ГЛАВА 5
ОБРАЗ ЛЕСНОГО ЦАРЯ В ПОЭЗИИ И. В. ГЕТЕ И И. А. БРОДСКОГО
Перевод В. Жуковским баллады И. В. Гете «Лесной царь» давно стал фактом русской литературы. Далее, уже в XX веке статья Марины Цветаевой «Два Лесных царя» (1934), в которой сделан блестящий сравнительный анализ этого перевода с немецким оригиналом, приближается по тонкости восприятия одним поэтом расхождений между произведениями двух других, к самостоятельному художественному произведению.
Следует отметить, что эта статья Цветаевой в то же время является своеобразным итогом ее размышлений о сущности переводческой работы. Как пишет она в одном из писем: «Стихотворение усвоила в процессе работы, помог, конечно, слух... Могла бы сейчас написать теорию стихотворного перевода, сводящуюся к транспозиции, перемене тональности при сохранении основы. Не только другими словами, но другими образами. Словом, вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю. Что взять на себя может только автор»1. И вот происходит еще одна встреча с Лесным царем – в стихотворении И. Бродского «Ты поскачешь во мраке...» (1962).
И если рассматривать балладу Гете и стихотворение Бродского как два произведения, между которыми намечается интертекстуальная связь, то, на наш взгляд, статья Цветаевой могла бы послужить своеобразным промежуточным звеном и сыграть определенную роль в том, как Бродский воспринял и переосмыслил структуру и образную систему «Лесного царя».
Знакомство Бродского с творчеством Цветаевой произошло, по его словам, когда ему «было лет девятнадцать-двадцать»2, т. е. в самом начале 60-х годов, когда и было создано его стихотворение-аллюзия.
Бродский в своей поэзии, и особенно в ранний период, нередко обращался к творчеству поэтов разных эпох и национальностей – от Овидия и Джона Донна до современных, и этот диалог давал не только новые импульсы его творчеству, но и то ощущение свободы души и мысли, которое так необходимо каждому поэту. Особенно напряженным и плодотворным был этот диалог в 60-е годы, накануне его вынужденной эмиграции. И знакомство с поэзией Цветаевой, пусть пока в «самиздатовском», отрывочном варианте, и с ее «Поэмой Горы» было для Бродского своего рода « уроком поэтической речи». Переводы Цветаевой стали для него примером того, что «чем более поэт технически разнообразен, тем интимнее для него контакт со временем, с источником ритма... Цветаева – один из самых ритмически разнообразных поэтов. Ритмически богатых, щедрых.»3.
Следует отметить, что тема Гете в творчестве Бродского возникнет еще не раз. Так, в его стихотворении «Два часа в резервуаре» гетевские аллюзии подаются в резко иронической, даже сатирической тональности, в русскую речь вклиниваются немецкие слова, герои Гете выступают в комических ролях и т. д. Но в стихотворении «Ты поскачешь во мраке» сохранены многие особенности художественной системы баллады о Лесном царе, диалог с Гете ведется в более « уважительном» тоне. Ведь оба произведения сближает не только общая тема, но и то место, которое они занимают в эволюции авторов, какими разными они ни были бы по своей творческой манере, масштабности и эпохе.
Оба они еще молоды, но как поэты уже достигли зрелости. «Уже написан « Вертер» в случае Гете, и обретена известность, но только в неофициальных литературных кругах Ленинграда – в случае Бродского. И для обоих этот период переломный. Гете начинает осваивать жанр баллад, Бродский – крупных «сюжетных» стихотворений. Гете в недалеком будущем предстоит «судьбоносное» путешествие в Италию, Бродскому – ссылка и вынужденная эмиграция; оба страдают от несвободы – Гете в своем веймарском окружении, Бродский – в условиях уже кончающейся хрущевской «оттепели», и у обоих одной из скрытых «пружин» творчества является тоска по свободе – в самом широком смысле слова. Баллада « Лесной царь» Гете – это один из первых творческих «экспериментов» в этом жанре. «Годом баллад», как известно, станет для Гете, как и для Шиллера, год 1797.
Толчком для широкого распространения баллады в европейской литературе второй половины XVIII века, как известно, послужили « Поэмы Оссиана» Джеймса Макферсона – гениальная литературная мистификация, созданная на основе, в стиле и в духе древних шотландских сказаний и, в частности, баллад. Европейскому читателю открылся совершенно незнакомый ему мир, представляющий резкий контраст миру, организованному и воспринимаемому по канонам «риторической культуры». Именно с поэм Макферсона начнется внутреннее противостояние просветительского « рацио» и «эмоцио» как отдаленное предвестие романтизма.
Как пространство « Поэм Оссиана», так и поэтическое пространство баллады создавались по совершенно новым канонам и принципам, и очертить их границы легче, исходя «от противного»: в этом пространстве отсутствуют детали быта, обыденной жизни – того, что в переводе на художественный язык романтизма получит название «местный колорит»; здесь нет ни античных богов, ни христианских святых, ни картин умиротворенной, благостной природы. Иными словами, баллада по самой своей сути противостоит, с одной стороны, господствовавшей в европейской поэзии пасторали, в которой имплицитно наличествовал мотив « светлого прошлого», Золотого века; с другой стороны – салонной сказке, для которой были характерны черты пародии на современность и, как правило, счастливый конец. Герои баллады – люди, вырванные по своей или чужой воле из человеческого, патриархального, в большинстве случаев – дохристианского коллектива и противопоставившие себя ему. Такие герои, лишенные корней и связей, обречены на вечное движение в пространстве и во времени – отсюда мотивы скитания, странствия, бегства, погони, плавания по бурному морю. Мотивы ветра, вихря и бури становятся доминирующими в балладном пейзаже. Из «Поэм Оссиана» приходит образ героя, который сам подобен буре: «Я силен, как буря морская, как вихрь в горах»4, «Будь же в сражении бурей ревущей»5. И отсюда ж пришло в новые, уже авторские, баллады ощущение одновременно чего-то хаотического и вместе с тем возвышенного. Как отмечает Ю. Д. Левин, современник Макферсона Г. Блэр указывал в своих лекциях « на пять качеств, которые встречаются в природе и вызывают представление о возвышенном. Это – безмерность, мощь, торжественность, неясность и беспорядочность. Понятие возвышенного он связывал с горами и равнинами, морями и океанами, раскатами грома и воем ветров, мраком, безмолвием, одиночеством, а также с явлением сверхъестественных существ. Неясность может быть вызвана туманом, мглою, но также и удалением в пространстве и во времени.»6 Мы не ставим себе задачи сравнительного анализа оригинала «Лесного царя» с переводом Жуковского, но хотели бы подчеркнуть, что с первой же строфы проявляется значительное расхождение между двумя локусами – у Жуковского действие происходит «под хладною мглой» в то время, как у Гете «Durch Nacht und Wind» – сквозь ночь и ветер, т. е. движение героя в самую сердцевину ночного леса, самой природы, где встреча с Лесным царем просто неминуема.
Баллада противостоит не только пасторали и сказке, но и аллегории. Лес в фольклоре северной и западной Европы выступает как место тайн, опасностей и, вместе с тем, испытаний и посвящений. Природные стихии предстают уже не как антропоморфные олицетворения природных сил, имеющих, как правило, имена, а, как бы сбросив аллегорические «маски», в своей первозданной мощи. На всем протяжении действия баллады вообще не упоминается ни одного имени. Зато человек сталкивается с природой в лице четырех ее стихий. Это воздух (ветер, туман), вода (берег реки), стихия огня, замененная на прямо противоположную (ночь, мрак), и, наконец, земля, хотя и не упоминаемая непосредственно, но сам ритм – топот копыт скачущей во весь опор лошади – в начале и конце баллады – напоминает о твердой земле. Образ Лесного Царя выступает на фоне и в связи с четырьмя стихиями. Он тоже резко отличается от аллегорической фигуры, зримой и гармонической, и тем более, от персонажей пасторали. Как отмечает Цветаева, Гете обозначил его образ двумя деталями – короной и хвостом.
Иными словами, перед нами какое-то подобие наспех созданного маскарадного костюма, таинственная фигура, закутанная в непроницаемое покрывало, с короной и хвостом. Но тем страшнее слова и действия Лесного царя, он все время рядом со всадником, как быстро бы тот ни скакал. Всадник, искушаемый скачущим рядом дьяволом, злым духом или неким искусителем, – этот образ нередко появляется в германском искусстве, начиная со Средних веков и вплоть до романтизма (гравюра А. Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол», рыцарь Гюон и король эльфов Оберон в поэме К. М. Виланда «Оберон», рыцарь Гульдбранд и водяной Кюлеборн в повести де Ла Мотт Фуке «Ундина» и т. д.). Но безымянный всадник в балладе Гете отличается от всех остальных – гордых, духовно сильных, едущих, как правило, шагом, – своим внутренним состоянием растерянности и испуга, которые внешне проявляются в его стремительном бегстве от Лесного царя.
– это маленький шедевр противостояния двух сознаний: обыденного и поэтического, которое открыто фантастическому миру и в то же время предопределяет скорую гибель человека в мире реальном. А диалог Лесного царя и ребенка, сына всадника – это страшное искушение чистой и наивной души земными суетными благами и соблазн, ведущий к грехопадению и гибели. Следует отметить, что оба этих момента получат дальнейшее развитие уже в «Фаусте» – это диалог Фауста и Мефистофеля, нередко ведущийся как бы на разных языках, это искушение богатством и чувственными радостями; да и сам мотив бешеной скачки « сквозь ночь и ветер» тоже как бы предваряет скачку Фауста и Мефистофеля с Брокена в город, где в тюрьме ждет казни Маргарита. И еще один мотив сближает, на наш взгляд, «Лесного царя» с «Фаустом» – это гибель невинного 106 ребенка, мотив, который мог восходить либо к инициации (она должна была совершиться в лесу – в месте испытания и посвящения, но закончилась гибелью посвящаемого), либо к жертве (сын погибает, а отец, живой и невредимый, добирается до безопасного места). Пространство баллады предопределило еще один момент – отец ни разу не обращается за помощью к Богу, что было бы так естественно в его положении.
Таким образом, «Лесной царь» может послужить своеобразным свидетельством того, как изменяется сам поэтический космос Гете – от пейзажа рококо к природе, характерной уже для «Бури и натиска», когда при сохранении емкости слова и обобщенности образа мира ( лес как театр действия четырех стихий) на смену гармонии и покою приходит динамизм и буря – в пейзаже и в душе героя.
Образ всадника, которому открывается потаенная сущность мира, возникнув в творчестве Гете, получит новую интерпретацию в поэзии романтизма и далее, в романтической традиции в различные эпохи. Конь ассоциируется с Пегасом, который, как известно, возникнув из головы горгоны Медузы становится конем – сначала героя Персея, а затем Беллерофонта. В Ш веке до н. э. в александрийской поэзии он из мифологического образа превращается в символ поэтического вдохновения и созерцания, становится конем поэтов. Образ всадника-поэта возникает в литературе самых разных стран.
Так, в грузинской и армянской поэзии у Николоза Бараташвили и Даниэла Варужана возникают аналогичные образы и их сравнительный анализ мог бы стать достаточно интересным научным исследованием. Мерани – крылатый конь Пегас, он стал одним из популярных образов грузинского фольклора, символом неустанного стремления вперед. Следует отметить, что переводы их стихов Б. Пастернаком и А. Налбандяном также стали фактами русской позии.
Возвращаясь к творчеству И. Бродского, отметим, что его стихам раннего периода тоже присуща особая динамика, «темп разгоняющейся речи»7, которая предельно концентрирована: «первый попавшийся сюжет стремительно восходит к судьбе человека во вселенной... и любое слово... могло превратиться в метафору этой судьбы.»8. Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам, вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме к треугольным домам, вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну, освещенный луной и ее замечая одну9. Уже в этих начальных строках стихотворения Бродского появляется образ, сквозной для всего цикла – «холмы», давший название циклу и книге. Следует отметить, что и в самом стихотворении «Холмы», которое по своим размерам граничит с небольшой поэмой, тоже появляются многие « балладные» мотивы – в единый образ холмов соединяются трагические и счастливые мгновения, убийство и свадьба, прекрасная природа и человеческая жестокость.
Холмы – это наши страданья.
Холмы – это наша любовь.
Холмы – это крик, рыданье,
Уходят, приходят вновь.
Свет и безмерность боли,
Наша тоска и страх,
Наши мечты и горе,
Все это – в их кустах.
…………….…………………
Смерть – это только равнины.
Жизнь – холмы, холмы10.
Образ холмов мог бы возникнуть у Бродского и как отголосок « Поэмы Горы» Цветаевой. Но в то же время сочетание – «холмы и рощи» представляет собой явственную отсылку к знаменитой оде Клопштока «Холм и роща» (1767), где в беседе немецкого поэта с тенью древнего грека возникают образы холма – обиталища муз и рощи – места, где любили собираться барды, – а это, в конечном счете, отсылка к поэмам Оссиана, – к первоисточнику « балладности» в европейской литературе XVIII века.
– это « ты» и « он», два лица единого героя, скачущего лунной ночью по холмам и оврагам, поросшим лесом. Но, в отличие от героя баллады Гете, он ближе всаднику из народной волшебной сказки. Он сам ищет встречи с Лесным царем, как Иван-царевич искал встречи с Кащеем Бессмертным.
Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю,
обращаясь к природе от лица треугольных домов,
кто там скачет один, освещенный царицей холмов11.
И дальше идет описание действий всадника, за которыми просматриваются «ступени» ритуала инициации – испытания и посвящения в таинственном лесу:
Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
кто глядит на себя, отраженного в черной воде,
тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте.
……………………………………………………………
Ты мой лес и вода, кто объедет, а кто, как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк.
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте, на спине, в леденящем ручье12.
И всадник, заглянув в лицо Лесному царю и пройдя обряд инициации, он, в отличие от ребенка из баллады Гете, ее выдержал! – он возвращается домой и к себе самому:
Обращаюсь к природе: это всадники мчатся во тьму,
Создавая свой мир по подобию вдруг своему,
………………………………..……………………
Все равно – возвращенье! Все равно даже в ритме баллад
Есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат13.
еще одной трансформацией его образа.
J. W. GOETHE.
DER ERLKöNIG
Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind.
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er faßt ihn sicher, er hält ihn warm.
Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht? –
Siehst Vater, du den Erlkönig nicht!
Den Erlenkönig mit Kron’ und Schweif? –
Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.
«Du liebes Kind, komm, geh’ mit mir!
Gar schцne Spiele, spiel ich mit dir,
Manch bunte Blumen sind an dem Strand,
Meine Mutter hat manch gülden Gewand.»
Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht,
Was Erlenkönig mir leise verspricht? –
Sei ruhig, bleibe ruhig, mein Kind,
In dürren Blättern säuselt der Wind. –
«Willst feiner Knabe du mit mir geh’n?
öchter sollen dich warten schön,
Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.»
Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkönigs Töchter am düsteren Ort? –
Mein Sohn, mein Sohn, ich seh’ es genau:
Es scheinen die alten Weiden so grau. –
«Ich lieb dich, mich reizt deine schöne Gestalt,
Und bist du nicht willig, so brauch ich Gewalt!»
Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an,
Erlkönig hat mir ein Leids getan. –
Dem Vater grauset’s, er reitet geschwind,
Er hält in den Armen das ächzende Kind,
Erreicht den Hof mit Mühe und Not,
In seinen Armen das Kind war tot.
ЛЕСНОЙ ЦАРЬ
(Перевод В. Жуковского)
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» –
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой».
«О нет, то белеет туман над водой».
«Дитя, оглянися; младенец, ко мне:
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».
«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит». –
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».
«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять.»
«Родимый, лесной царь созвал дочерей,
Мне, вижу, кивают из темных ветвей». –
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
». –
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой». –
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
(Без названия)
Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме к треугольным
домам,
вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный луной, и ее замечая одну.
Гулкий топот копыт по застывшим холмам – это не с чем
сравнить,
Это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,
там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей,
Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах,
возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах,
мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по
лицу,
говоря сам с собой, растворяется в черном лесу.
Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов – не отыщется след,
даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет.
Все равно ты его никогда, ни за что не сумеешь догнать,
кто там скачет в холмах, я хочу это знать, я хочу это знать.
Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю,
обращаясь к природе от лица треугольных домов,
кто там скачет один, освещенный царицей холмов.
Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет,
кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.
Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд,
Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте.
Нет, не думай, что жизнь – это замкнутый круг небылиц,
ибо сотни холмов – поразительных круп кобылиц,
из которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ,
засыпая, во сне, мы стремительно скачем на юг.
Обращаюсь к природе: это всадники мчатся сквозь тьму,
создавая свой мир по подобию вдруг твоему,
от бобровых запруд, от холодных костров пустырей
до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей.
Все равно – возвращенье! Все равно даже в ритме баллад
есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
даже если Творец на иконах своих не живет и не спит,
появляется вдруг сквозь еловый собор что-то вроде копыт.
Ты мой лес и вода, кто объедет, а кто, как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте, на спине, в леденящем ручье?
Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.
1962
РЕКОМЕНДАЦИИ И ВОПРОСЫ К ПРАКТИЧЕСКОМУ
ЗАНЯТИЮ
Для детального анализа стихотворения И. Бродского «Ты поскачешь во мраке» следует предварительно рассмотреть творческий метод поэта, для которого характерны открыто подаваемые разнообразные и глубокие связи с традициями европейской и мировой поэзией.
В поэзии Бродского явные и скрытые цитаты, аллюзии и реминисценции отсылают читателя к произведениям литературы самых разных стран и эпох, начиная с античности (Гомер, Овидий) и древнего Востока ( Китай – «Письма династии Минь») .
Студенту предлагается прочитать ряд стихотворений из сборника « Холмы», определить их тональность и черты поэтики, а также охарактеризовать образ лирического героя и «автопортрет» самого поэта.
Другим аспектом подготовки к практическому занятию должно стать изучение поэзии Гете, в первую очередь, его баллады « Лесной царь». Студент должен ясно представлять различие между балладами « южными» (Италия, Франция) – танцевальными веселыми песнями и северными ( Англия, Германия, Скандинавия), сохранившими связь с эпосом, повествующими о трагических событиях.
В заключение занятия студент должен самостоятельно выяснить, в каком направлении движется творческая мысль Бродского, когда он подвергает переоценке как сюжет баллады Гете, так и ее отдельные элементы. Для подготовки к практическому занятию студенту предлагается ответить на следующие вопросы:
1. Произвести сравнительный анализ оригинала и перевода баллады «Лесной царь» В. Жуковского и уточнить, в чем русский поэт отступает от подлинника, создавая свой образ Лесного царя?
2. Сравнить концовки баллады Гете и стихотворения Бродского: как меняются образы Лесного царя и всадника?
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАДАНИЯ
НИКОЛОЗ БАРАТАШВИЛИ
(Перевод Б. Пастернака)
МЕРАНИ
Стрелой несется конь мечты моей.
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Вперед, вперед, не ведая преград,
Ты должен сохранить мне дни и годы.
Вперед, вперед, куда глаза глядят!
Пусть оторвусь я от семейных уз.
Мне все равно. Где ночь в пути нагрянет,
Ночная даль моим ночлегом станет.
Я к звездам неба в подданство впишусь.
Я вверюсь скачке бешеной твоей
И исповедаюсь морскому шуму.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Пусть я не буду дома погребен.
Пусть не рыдает обо мне супруга.
Могилу ворон выроет, а вьюга
Завоет, возвращаясь с похорон.
Крик беркутов заменит певчих хор,
Роса небесная меня оплачет.
Вперед! Я слаб, но ничего не значит,
Вперед, мой конь! Вперед во весь опор!
Я слаб, но я не раб судьбы своей.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Пусть я умру, порыв не пропадет.
Ты протоптал свой след, мой конь крылатый,
И легче будет моему собрату
Пройти за мной когда-нибудь вперед.
Стрелой несется конь мечты моей.
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей!
1842
ДАНИЭЛ ВАРУЖАН
(Перевод А. Налбандяна)
ПЕГАС
Пегас, мой огненный конь!
Нам в дорогу пора –
Видишь, над миром
Сверкает сапфиром
В небо вонзившаяся гора –
К вершине ее,
Ты унеси меня!
В седло я алмазы горящие вдел,
Вышил уздечку нитями молний.
И вихрем на спину тебе взлетел,
Жажды полета полный.
В путь!
И пусть моя плеть языками огня
Лижет бока твои, болью пьяня,
Пусть извивается змеем голодным –
Над пропастями, над мраком холодным,
Над белизною вечных снегов,
Выше и выше – сквозь мглу облаков, –
Выше – туда, где солнца лучи,
Мчи!
Вот он вытянул шею и поскакал
Рысью меж скал.
Ноздри, раздувшись, жадно трепещут,
Ветры студеные в грудь ему хлещут,
И от внезапного их порыва
А голова так гордо взметнулась
В ржанье коротком,
Что соприкоснулась
С моим подбородком.
Мчится и мчится, даль рассекая...
Гора содрогнулась!
Искры подковами высекая,
Мчится и мчится... В камни вбит
Топот копыт!
Внизу, в ущелье глухом,
Тяжелые змеи, свернувшись клубком,
От страха выкинули приплод.
А конь все мчится, взметая прах,
И только ветер в ушах
Свистит и ревет.
О эта грудь! Бугрится мышцами кожа.
Яро клокочет кровь, на вулкан похожа.
О эта мощная грудь,
Что в стремленье упрямом
Гордясь каждым новым шрамом!
Хвост изогнут дугой,
Он мечется, воздух стегая,
С крупа крутого подобно солнцу стекая.
О восхитительная голова и темень зрачков,
Которая словно саму бесконечность впитала!
О копыта с лунами вместо подков,
Что слившись с дорогой в сталь Идеала,
Песню поют, истую песню мужскую,
И чтобы до капельки выпить ее,
Я сердце раскрыл свое
Как раковину морскую!
В диком галопе все выше и выше он мчится,
Над пропастями взмывает, как птица.
Новых просторов ширь
Нам открывает дорога крутая,
Скачет конь-богатырь,
Все ненасытней пространство глотая.
По склону горы,
Где можжевельник, разросшийся пышно,
Дурманные запахи льет,
Стремительный, словно молнии вспышка,
Летит он вперед.
Напрасно деревьев упругие ветви
Вцепляются в пряди моих волос,
Напрасно хватают, как руки невесты,
Шипы расцветающих роз;
Растерзанные лепестки кружат подо мной
И падают на стремена багровой волной, –
А я проношусь, проношусь напролом,
Не слыша их жалобных вздохов и кличей,
Слившись с седлом,
Точно ястреб с добычей!
Вот утес угрожающе встал на пути –
Не пройти!
Но врезается конь мой в утес, не колеблясь, –
И градом
Осколки уносятся вниз, грохоча камнепадом.
– расколет гранит,
Грудью ударит – в прах обратит,
Высечет искры из каменных плит.
Звезды-глаза
Плавают в облачной дымке гривы,
Взмыл в небеса
Крик его, победно-счастливый,
И полетел, исчезая мгновенно
В безбрежье вселенной.
Внизу, из блаженной прохлады садов,
Деревья, воздевшие ветви в мольбе,
Напрасно, напрасно глазами плодов
Манят меня к себе.
Напрасно гранатов красные рты
Кричат, чтобы я сошел с высоты.
Девушки у родника
Напрасно зовут меня издалека,
С тоской простирая
Кувшины свои, наполненные до края
Страстью, перебродившей в вино,
Мне желанней их чар
Буйство этой стремительной скачки,
Гложет душу мне жар –
Он сильнее любовной горячки!
Напрасно неистовствует водопад,
Пеной хлеща возмущенной,
А после, петляя в траве наугад,
Бежит струей укрощенной –
Мне милей этих вод
Хлопья пены, что ветер сорвет
С губ коня и швырнет их жестоко
Под пронзительный хохот и визг
Мне в лицо или в солнечный диск,
Словно в желтое око Циклопа.
Выше, выше, Пегас!
Взбирайся по склонам
Туда – к границе вечных снегов,
Впечатывай в черные брюха драконам,
Как клейма, следы подков,
Панцири их, мерцающие аметистом!
Вот грифы, доселе не знавшие робости,
Дрожа, срываются в пропасти,
Вот сверху,
Тяжела и густа,
С клюва беркута.
На лету раздирающего крота,
Капля крови упала –
Сверкнула ало...
Все ближе и ближе сиянье вершины,
И горы уже пустынны,
Уже не настигнут нас дальние кличи,
Ни гром водопада, ни зов девичий –
Будто коснулись головы наши
Синей небесной чаши.
Выше, выше, Пегас!..
Но что за простор открылся для глаз
Там, впереди, ослепляя нас
Светом внезапным и резким?
И острым, игольчатым блеском
Впивается в наши зрачки.
О Пегас, это снег вершины!
За веком век
Сюда из-за пазух своих
Ледяных
Звезды сыпали снег
Незапятнанный, матово-синий...
Так бросайся с разбега
В это море хрустального снега,
Как бросаются в море дельфины,
И плыви, плыви, мой Пегас!
Нам осталось немного,
Ибо в небо уводит нас
Эта дорога.
Не пески пустыни
Под тобою вихрятся ныне –
Белоснежные волны ложатся на грудь,
Преграждая нам путь.
Эти волны холодного снега.
Стань живым кораблем
И помчимся вдвоем
К звездной пристани неба!
Борозду нашей Мечты пропаши
В снегах серебристых.
Пусть там и тут
Белые лилии расцветут
– следах копыт твоих быстрых.
И пускай где-то рядом
Бездны скрывает снежная пелена –
Если гибель нам суждена,
Мы низринемся водопадом!
–
Обители гордых богов, –
Снег взметая до облаков.
Лавины обрушиваются на нас.
О какая борьба, Пегас!
Ты встаешь на дыбы, устрашающе выпятив грудь,
И вонзаешь копыта в их чрева,
В их клубящуюся муть,
О божественный конь!
– замерло эхо в горах
И стихают лавины,
Обращенные
В прах.
Ну еще усилье, еще рывок!
Каждый твой выдох рождает у ног
Маленькие метели.
Ветер в твоей захлебнулся гриве,
Мечут глаза палящий огонь,
Ты взметнулся, мой конь,
И застыл изваянием гордым
На гребне горном!
О Пегас!
Зыблет черты горизонтов далеких.
О Пегас!
Лазурь омывает нас – точно гигантский
Вал океанский.
Только для нас!
Здесь, на вершине, мы мир собою венчаем,
Сами увенчаны солнцем.
Чей свет нескончаем.
– горстка песка,
И под ногами у нас облака
Ползут вереницей неспешной,
Молнии пряча в глуби своей кромешной.
Внезапно, грозу возвещая, сверкнет зарница
И гром громыхнет,
И молния в землю вонзится.
Мир облетело, Пегас, твое звонкое ржанье,
Даль расстояний переборов,
Грозди звезд,
Как пламя костров.
И вот я слезаю с седла, Пегас:
На этой вершине,
Мы путь завершили.
Живительной свежестью нас обдает
Ветер высот.
На сутулых плечах земли я стою,
Тело свое и душу свою
Купаю в лучах золотых, в их горячем разливе,
И все, что дарует мне Солнце, –
Я людям даю.
Сердце, в котором пылает гений,
Ради будущей жатвы людской,
Ради завтрашних поколений.
Я мог бы затмить этот день,
–
Без конца, без краю, –
Но посмотри,
Я багряницу зари
Над землей простираю!
Я поднимаю Мысли своей паруса
И нас окрыляет безбрежного света дорога:
Теперь,
Когда с солнцем лицом к лицу я стою
Пою
Свободу Человека и рабство Бога, –
Пегас, мой огненный конь,
Легким копытом тронь
Рой копытом его, Пегас,
Пока не отыщешь незримый для глаз
Эдельвейс солнцелистый.
В губы возьми, вкуси эти чудо-цветы –
Здесь, на этой вершине,
Погруженные в свет
И в снег незапятнанно-синий,
Мирно цветут, нежны и чисты,
1. Николоз Бараташвили (1817-1845) – грузинский поэт- романтик. «Мерани» – одно из самых известных его стихотворений, оно начертано на его могильном камне в Пантеоне грузинских писателей на горе Мтацминда в Тбилиси. Переводчик его стихов Борис Пастернак писал о его поэзии: «Может быть, тот вид, в котором лежат его стихи перед нами, не представляет их окончательной редакции, и автор предполагал еще подвергнуть их дальнейшему отбору и шлифовке. Однако след гения, оставшийся в них, так велик, что именно гениальность, проникающая в них, придает им последнее совершенство, более, может быть, значительное, чем если бы автор имел больше времени позаботиться об их внешности»14.
2. Даниэл Варужан (1884-1915) – один из самых талантливых и ярких армянских поэтов, сочетавший в своем творчестве национальную и европейскую литературную традицию. Жил в Западной Армении, учился в Константинополе, в Венеции и Генте, был широко образованным человеком и полиглотом; публиковал свои стихи в армянской периодике во Франции, Египте, Болгарии, Италии и других странах, преподавал в армянских школах и издавал сборники стихов. 24 апреля 1915 года по приказу турецких властей Даниэл Варужан был арестован вместе с 200 представителями армянской интеллигенции Константинополя и убит 26 августа того же года. Основные сборники Варужана: «Сердце племени» (1909), «Языческие песни» (1912), «Песнь хлеба» (1913-15, издан посмертно в 1921 году).
1. Сравните это стихотворение Бродского и его же «Осенний крик ястреба».
2. Сравните художественную систему стихотворений Гете и Бродского со стихами Н. Бараташвили и Д. Варужана (описание природы, образ поэта, описание коня)
– какое значение имеет мотив возвращения к людям?
4. Найдите сходные образы в поэзии других народов.
РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ТЕКСТЫ
1. J. W. Goethe. Der Erlkönig. Im Buch: Goethe. Gedichte. Eine Auswahl. 1969.
3. И. Бродский. Холмы. СПб. 1991.
4. Николоз Бараташвили. Мерани. В кн. Борис Пастернак, Собр. соч. в 5 томах. Т. 2. М. 1989.
5. Даниэл Варужан. Пегас. В кн. Даниэл Варужан. Стихи. Ереван. 1985.
КРИТИКА
«Бури и натиска». В кн. История немецкой литературы. Том II. АН СССР. М. 1963.
2. В. М. Жирмунский. Гете в русской литературе. Л. 1981.
3. Интервью с И. Бродским Свена Биркетса // Звезда. 1997. №1.
4. Колкер Юрий. О стихах Иосифа Бродского. Несколько наблюдений. – http:/br00.narod.ru/10660053.htm
5. Кублановский Юрий. Поэзия нового измерения // Новый мир. 1991. №2.
7. Рейн Евгений, Бродский Иосиф. Человек в пейзаже // 1996. №3
8. Солженицын А. Иосиф Бродский – избранные стихи // Новый мир. 1999. №12
9. Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными. Поэты- метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский // Вопросы литературы. 1998. №6.
10. Гаспаров Михаил. Три типа русской романтической элегии. Контекст-88. М. 1989.
12. Неупокоева И. Язык мировой поэтической классики (Николоз Бараташвили и европейская поэзия). Литературная Грузия (на русском языке). 1969. №1.
13. Чередниченко В. Временные отношения в поэзии Николоза Бараташвили. Литературная Грузия ( на русском языке). 1985. №1.
14. Габриелян В. А. Даниэл Варужан. Жизнь и поэзия. Ереван. ЕГУ. 1991.
15. В. Габриелян. Даниэл Варужан. Жизнь и поэзия. Ереван. ЕГУ. 1978.
17. Тамразян Грант. Судьбы западноармянской поэзии. В кн. Тамразян Грант. На литературных путях. М. 1973.
Примечания
1. Цветаева М. Об искусстве. М. 1991. С. 451. 2. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М. 1998. С. 45.
3. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М. 1998. С. 45.
«Поэмы Оссиана» Макферсона Дж. // Макферсон Дж. Поэмы Оссиана. Л. 1983. С. 464. 5. Там же. С. 467. 6. Там же. С. 472.
7. Лурье С. Свобода последнего слова // И. Бродский. Холмы. СПб. 1991. С. 351.
8. Там же. С. 353. 9. Бродский И. Холмы. С. 44. 10. Там же. С. 22-23.
11. Там же. С. 45. 12. Там же. С. 45-46.
13. Там же. С. 45.