ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ И ТЕРНИСТАЯ ТРОПА БИОГРАФА
В истории немецкой и мировой литератур немного найдется таких писателей, чьи жизнь и творчество вставали бы перед изумленными потомками как ослепительная горная вершина, окруженная ореолом недоступности. Если уж искать сравнения, то наряду с Гёте так же величественно и загадочно высятся немногие вершины, к примеру Достоевский, который в значительно более позднюю историческую эпоху, с поистине фаустовской страстностью вглядываясь в неожиданные зигзаги истории и человеческого духа, искал решение основополагающих вопросов бытия. Крайности в оценках обоих писателей — еще при жизни, но в гораздо большей степени после их смерти — как раз и подчеркивают мысль, что многие тропы к их вершинам заводили исследователей в тупик.
Творчество Гёте, отстоящее от нас уже примерно на два столетия, совершенно невозможно понять вне исторических условий раздробленной и разобщенной Германии XVIII века, вне сложнейшего контекста развития общественной, философской и художественно-эстетической мысли той далекой эпохи. Многие упрощенные и утрированные оценки Гёте, возникавшие в последующем, обусловлены нежеланием или неспособностью увидеть поэта именно в контексте его эпохи, в условиях именно той Германии, в которой он жил и творил. Легко указывать на то, что он должен был делать и как должен был себя вести, исходя из опыта будущего, который был еще закрыт для Гёте. В то же время именно в нашу сложную эпоху, поворачивающую самыми неожиданными гранями старые и, казалось бы, незыблемые истины (например, веру в безусловную благотворность технического прогресса, на которой зиждется вся современная цивилизация), особенно важными представляются раздумья Гёте о роли преемственности в истории человеческой культуры, о том, что прогресс совершается не только на путях решительного перелома, но и с помощью ежедневной, будничной, созидательной работы, без которой никакое движение вперед вообще невозможно.
Остановимся на нескольких сложных вопросах творчества Гёте. Наиболее важным из них с точки зрения общей идеологической оценки жизни и творчества поэта представляется вопрос об отношении Гёте к свободе и необходимости в истории, о соотношении эволюционного и революционного моментов в развитии природы и общества. Часто и походя Гёте упрекают в "примирении с действительностью", не углубляясь в конкретные детали его личной биографии и не анализируя логику движения его философской и эстетической мысли. Больше всего поверхностный взгляд приводит в раздражение тот факт, что свободолюбивый уроженец вольного имперского города Франкфурта, глава "бурных гениев" добровольно пошел в услужение к веймарскому герцогу, став тайным советником, а затем даже министром карликового государства. И действительно, вопрос этот ни в коей мере нельзя представлять упрощенно. С одной стороны, постоянные, и даже в "первое веймарское десятилетие" не прерывавшиеся, раздумья о ничем не сковываемой свободе человеческой личности (и уж тем более не сковываемой никакими сословными предрассудками и ограничениями), о безграничных возможностях человека, конечная вера в возможность построения гуманного человеческого сообщества ("народ свободный на земле свободной"), с другой стороны — будничное и неприметное участие в делах мирских: успешные и безуспешные попытки сократить герцогскую армию, упорядочить систему налогообложения, наладить горнорудное дело, наказать взяточников и лихоимцев, улучшить дороги и проезды в герцогстве, ввести прогрессивные методы в сельское хозяйство, улучшить систему высшего образования, развить любительский и профессиональный театр, повысить общую роль науки и культуры в народной жизни и т. д. и т. п. Этот контраст высокого полета мысли и заземленных житейских будней в случае с Гёте особенно изумляет, нередко раздражает и в конечном итоге приводит к ставшей уже расхожей формулировке о том, что Гёте, с одной стороны, был "гением", а с другой стороны — "филистером", которая возникла еще в кругу современников Гёте. С оценкой же личности и творчества Гёте дело всегда обстояло очень сложно, начиная с "Гёца фон Берлихингена" и "Страданий юного Вертера". Эпохальные для всей истории немецкой литературы произведения, сыгравшие огромную роль также и в развитии европейских литератур, были весьма критически восприняты многими современниками. Мы хотим лишь подчеркнуть, насколько важен в сегодняшней оценке Гёте конкретно-исторический подход, детальное и скрупулезное вхождение во все тонкости и сложности его эпохи и его личной судьбы.
"Гёте. Жизнь и творчество", два тома которого были опубликованы в ФРГ соответственно в 1982 и 1985 годах. Прежде чем приступить к работе о Гёте, К. О. Конради приобрел разностороннюю филологическую подготовку, выдвинувшись в число крупнейших современных литературоведов ФРГ прогрессивно-демократического направления. Уже первый его научный труд, "Латинская поэтическая традиция и немецкая поэзия XVII века" (1962), привлек внимание широкой научной общественности как масштабное исследование глубинных, порой "микроскопически" тонких процессов взаимодействия традиций латинской и немецкой поэзии на очень сложном и важном для немецкой литературы этапе. Являясь с 1961 года профессором по новой немецкой литературе (с 1969 года в Кёльнском университете), Конради регулярно выступает с серьезными литературоведческими исследованиями, а также как издатель поэтических антологий, снискавших широкую популярность 1. Посвятив многие годы жизни тщательному изучению биографии и творчества Гёте, Конради поставил себе целью выработать объективную и непредвзятую концепцию. Эта концепция не претендует на сенсационность — в ее основании лежит научная добросовестность автора, не пожалевшего времени на тщательное изучение произведений Гёте, на прочтение огромного количества писем и воспоминаний его современников, на анализ многочисленных научных трудов, посвященных писателю, не говоря уже о тех знаниях, которые оказываются необходимыми всякому исследователю, пытающемуся увидеть Гёте в контексте его эпохи. Исследователя интересует также судьба Гёте в последующую эпоху, включая реминисценции в творчестве современных писателей — будь то роман Ульриха Пленцдорфа "Новые страдания юного В.", в котором молодой рабочий из ГДР с изумлением и восторгом зачитывается "Страданиями юного Вертера", или повесть Кристы Вольф "Нет места. Нигде", в которой разгорается внутренняя полемика между эстетическими взглядами и жизненными позициями Гёте и Генриха фон Клейста (как эти позиции представляет себе Криста Вольф). Сам Конради, свободно владеющий всем разнообразным литературным материалом, словно бы остается сторонним наблюдателем рассказываемых им событий, не навязывает своих мнений читателю, хотя и старается пробудить его активность. При этом очень важно, что научная добросовестность Конради, его стремление к откровенному и непредвзятому разговору о жизни и творчестве великого человека вызывают ответную реакцию читателя, сказывающуюся прежде всего в доверии к автору, в желании соразмышлять, дополняя прочитанное собственным жизненным опытом.
В своей книге о Гёте Конради сознательно поставил перед собой популяризаторскую задачу: читатель не найдет у этого автора историографических вводных обзоров, которые, как правило, занимают большое место в серьезных научных трудах, почти нет у него и ссылок на многочисленные частные исследования. Но Конради ни на йоту не поступился главным: отказавшись от внешнего наукообразия, он написал по-настоящему научную и проблемную книгу. Читатель с удовольствием прочитает эту книгу, подробно рассказывающую о жизни и творчестве великого писателя на фоне широкой картины его эпохи. Конради удалось о сложнейших проблемах жизни и творчества Гёте рассказать предельно простым и ясным языком. Он лишь в отдельных, наиболее сложных случаях прибегает к литературоведческой терминологии, чтобы разъяснить читателю путаницу и смешение различных понятий, например, таких, как "классицизм", "классика", "веймарский классицизм", "веймарская классика".
Популярные книги очень часто пишутся из вторых рук", то есть авторы не проводят собственной исследовательской и текстологической работы, а основываются на имеющихся материалах, лишь перекраивая их в нужном для себя ракурсе и излагая материал благозвучным литературным языком. Конради же — прирожденный исследователь, попытавшийся укрыться за маской популяризатора. Он работает только по первоисточникам и по ходу изложения ненарочито, но настойчиво учит своего читателя, как надо читать первоисточники, показывает, каким образом из некритического, неграмотного чтения их проистекали и проистекают те или иные ошибки в оценке жизни и творчества Гёте. Например, сразу же после изложения родословных отца и матери поэта и специфических обстоятельств рождения его самого Конради вводит специальную главку "Автобиографические произведения. Письма. Дневники. Воспоминания", в которой дает краткий обзор всех найденных на сегодняшний день документов о детстве Гёте, степени их достоверности, имеющихся в них пробелах, сознательных и бессознательных искажениях, несоответствиях, противоречиях и так далее. Эта главка, с одной стороны, раскрывает важную тему собственного отношения Гёте к своему детству и юности в разные периоды его жизни, с другой стороны, очень тактично учит читателя, как надо читать мемуарную литературу, письма, дневники, что и как в них можно брать на веру и что и почему необходимо тщательно проверять и перепроверять, если хочешь добраться до истины.
Назвав свою книгу о Гёте "Жизнь и творчество", Конради неукоснительно выдерживает "равновесие" между "жизнью" и "творчеством" писателя, его в равной степени интересуют и жизнь и творчество, но еще больше — те трудноуловимые пути, по которым житейский и духовный опыт Гёте перевоплощался в художественные образы его многочисленных произведений. Важнейшие исследовательские открытия Конради находятся именно на переходах от "жизни" Гёте к его "творчеству" и от "творчества" к "жизни". Весьма показательна в этом плане хотя бы глава о "Страданиях юного Вертера", где Конради лаконично, но с крайне редкой в литературоведческих трудах емкостью и точностью обрисовывает трагические коллизии судьбы Гёте в начале 1770-х годов, выявляет характер художественного перевоплощения непосредственного жизненного опыта в "Вертере", набрасывает эскизно историко-литературную ситуацию в Европе и объясняет причины неслыханного резонанса этой юношеской книги. При этом детальнейшие фактические знания, которыми оперирует Конради, как правило, значительно превосходят знания его предшественников. Один лишь пример. Конради сравнивает текст первоначальной публикации "Страданий юного Вертера" (1774) с текстом собрания сочинений (1787) и находит существенные отклонения, касающиеся не только стиля, но и содержания и даже сюжета. Эти изменения можно правильно понять, только учитывая ту разнообразную и бурную реакцию, которую вызвало первое издание "Вертера": в частности, со стороны друга Гёте Кестнера, который узнал себя в Альберте. Если мы в этой связи специально просмотрим многие монографии и книги о Гёте (М. Шагинян, С. В. Тураев, H. Н. Вильмонт, Э. Людвиг, Г. Ю. Геердтс и др.), то убедимся, что практически все исследователи принимали текст 1787 года как само собой разумеющийся и даже не задумывались над тем, что первоначальный текст "Вертера" просто должен был претерпеть определенные изменения после столь бурной и противоречивой полемики вокруг него (которая включала в себя и негативный отзыв Лессинга, и небезыскусную пародию Фридриха Николаи, переиздаваемую еще и в наше время)2
Обратим внимание на еще один немаловажный аспект книги К. О. Конради, который не должен пройти незамеченным для читателя. Вся книга состоит из больших глав, посвященных тому или иному важному отрезку в жизни Гёте, главы же в свою очередь разбиты на подглавки, число которых свободно варьируется. Но секрет здесь в том, что каждая подглавка лишь на первый взгляд носит частный или локальный характер, на самом же деле она практически всегда является проблемной, ибо в ней концентрируется научная постановка и обсуждение какого-то вполне определенного и важного момента жизни и творчества Гёте. Например, в главе "Союз с Шиллером" есть подглавка "Разговоры немецких эмигрантов", которая на первый взгляд может показаться локальной или эмпирической, но все же внимательный читатель не может не заметить, что речь здесь идет о гораздо большем, чем просто о разборе данного конкретного произведения, — речь идет о роли и месте жанра новеллы в творчестве Гёте, об освоении им богатого опыта итальянской и французской новеллы как в творческом, так и в теоретико-эстетическом плане. Опустив эту главку, мы упустим из нашего поля зрения не только идейно-художественный разбор конкретного произведения, но проблему целого — и немаловажного — жанра в его творчестве. Еще один пример. В подглавке второго тома "Художественное воспитание посредством конкурсов и премий" К. О. Конради всего на нескольких страницах дает лаконичный и необычайно информативный анализ неудавшейся попытки Гёте (прежде всего на страницах журнала "Пропилеи") навязать свои художественные вкусы немецкой живописи на рубеже веков. Но сама проблема, которую поднимает здесь автор, значительно шире: речь идет об общих взглядах Гёте на живопись, его суждениях о старых и современных художниках, его личных взаимоотношениях с некоторыми из современных ему художников. И в других местах книги можно встретить отдельные замечания на эту тему, но как научная проблема она возникает именно в этой подглавке. Такой композиционно-проблемный принцип, положенный в основу всей книги, делает ее особенно ценной для читателя, уже более или менее знакомого с творчеством Гёте.
Очень серьезным достоинством книги Конради является и то, что он подает биографию и творчество Гёте на очень широком социальном и общественном фоне. Если проанализировать его общественную и философскую позицию в книге о Гёте, то, условно говоря, можно отнести его к левому крылу буржуазного гуманизма (как, например, Томаса Манна и Генриха Манна или Лиона Фейхтвангера в их позднем творчестве, когда они выступали и за обновление буржуазной демократии (Т. Манн), и за воинствующий гуманизм (Г. Манн), с оружием в руках отстаивающий свое достоинство перед лицом фашистской угрозы, и по-своему симпатизировали идеям социализма). Поэтому книга Конради не чужда советскому читателю и в смысле ее идейной позиции — позиции по-настоящему образованного и скептически настроенного буржуазного гуманиста, который трезво вглядывается в историю и современность, ничего не идеализирует и не абсолютизирует, но все обобщает, взвешивает, суммирует и анализирует. Подобная позиция оказывается особенно плодотворной именно в случае с Гёте, вокруг которого в современности скопилось слишком много противоречивых и порой взаимоисключающих оценок — в особенности в связи с "большой волной" увлечения романтизмом, которого Гёте якобы не принял и не понял. (Гёте действительно не принял Гёльдерлина, Клейста, Гейне и некоторых других немецких романтиков, хотя в то же самое время с восторгом и уважением относился, например, к Байрону, которого даже символически изобразил во второй части "Фауста" в образе Эвфориона — сына Фауста и Елены.)
Поскольку жизнь и творчество Гёте поистине неисчерпаемы, как неисчерпаем и всемирно-исторический контекст его творчества, для советского читателя представляется особенно важным расширить этот контекст с точки зрения русской литературы, вовлечь в поле своего зрения некоторые существенные факты оценки Гёте его крупнейшими русскими современниками, тем более что сам Конради совершенно этих моментов не касается.
Общеизвестно, с каким глубоким уважением и искренним почитанием всю жизнь относился к Гёте В. А. Жуковский, переведший в 1809—1833 годах 18 стихотворений немецкого поэта. Жуковский оставил в том числе замечательный стихотворный портрет позднего Гёте, в котором сумел разглядеть черты негасимого творческого огня за официальной маской веймарского министра; этот портрет заметно контрастирует с некоторыми другими впечатлениями современников, видевших Гёте в эти годы.
Я сохраню в душе моей
Очарование мгновений,
Столь счастливых в близи твоей!
Твое вечернее сиянье
Ты юноша среди созданья!
Твой гений, как творил, творит.
Я в сердце уношу надежду
Не скоро скинет гений твой.
В далеком полуночном свете
Твоею Музою я жил,
И для меня мой гений Гёте
Почто судьба мне запретила
Тебя узреть в моей весне?
Тогда душа бы воспалила
Свой пламень на твоем огне.
Иной, чудесно-пышный свет;
Тогда б и обо мне остался
В потомстве слух: он был поэт!
(К Гёте, 1827)
общеизвестным, менее подчеркивается то, что и Гёте необычайно привязался к Жуковскому (они познакомились в 1821 году и затем переписывались и встречались неоднократно). Гёте привлекла не только нравственная чистота личности русского поэта, но, по-видимому, не в меньшей мере и просветительское, педагогическое направление общественной деятельности Жуковского, понимание той гуманизирующей роли, которую играл или стремился играть Жуковский при русском императорском дворе (вспомним заботы об опальном Пушкине и о декабристах). По-видимому, именно на почве взаимных государственных интересов и прежде всего сходных и непреодолимых трудностей, с которыми оба поэта сталкивались в своей общественной деятельности почти ежедневно, возникли особая человеческая симпатия и взаимопонимание — хотя об этом они не всегда говорили вслух. Для Жуковского Гёте был не только великим поэтом, но и поэтом, который не погнушался общественной деятельности, попытался соединить гуманистические устремления своего творчества с ежедневной практической работой. Именно в этом плане прочитывается знаменитое четверостишие "К портрету Гёте" (1819), так восхитившее Пушкина:
Свободу смелую приняв себе в закон,
Всезрящей мыслию над миром он носился.
И в мире все постигнул он —
И ничему не покорился.
"Истории русской литературы", над которой он работал в 1908— 1909 годах, в разделе о Жуковском особо выделил процитированное четверостишие, отметив поэтическую зоркость русского поэта: "Здесь в 4 строках не только дан очерк Гёте. Это — выше Гёте: здесь заключен общечеловеческий лозунг:
— Служи свободе, все познавай, ничему не покоряйся! Таких строк немного в литературе мира" 3.
Особенно показательно то, что великий пролетарский писатель и Гёте и Жуковского рассматривает в орбите идеи свободы и человеческого бунта, столь важной для него самого.
"сделал для него красный сафьянный футляр, над которым было надписано: "Перо Гёте", и дорожил им" 4. Науке известно, что Гёте активно интересовался русской литературой, знал Ломоносова, Державина, Карамзина, "Древнероссийские стихотворения Кирши Данилова" и особенно Пушкина, которого он читал на английском языке и в некоторых немецких переводах. О значительном интересе Пушкина к "Фаусту" Гёте свидетельствует в том числе известная "Сцена из Фауста", напечатанная в "Московском вестнике" в 1828 году. "Сцена из Фауста", являющаяся совершенно оригинальным произведением Пушкина, говорит и о том, с какой интенсивностью перерабатывал Пушкин в своем творческом сознании произведения, поразившие его воображение.
"Фаусте" Гёте. В марте 1827 года в "Литературном музеуме" были опубликованы афоризмы В. Л. Пушкина, дяди поэта, в которых содержалась в том числе и некоторая негативная оценка Гёте ("я предпочитаю Мольера — Гёте и Расина — Шиллеру") 5; это одностороннее суждение В. Л. Пушкина в свою очередь побудило А. С. Пушкина точнее определить свое отношение к Гёте. Помимо пародии на афоризмы своего дяди ("Дядя мой однажды занемог") А. С. Пушкин написал, по существу, целую статью ("Есть различная смелость..."), в которой на конкретных примерах охарактеризовал различные виды поэтической и творческой смелости. Статью эту он закончил следующими словами: «Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию, — такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гёте в "Фаусте", Молиера в "Тартюфе"» 6.
Эти примеры из необъятной русской гётеаны 7 должны лишь подчеркнуть, что общий контекст и мировой резонанс творчества Гёте были значительно шире и глубже, чем это хотел и мог показать в своей книге К. О. Конради. Как раз восприятие творчества Гёте в России (вспомним восторженное отношение к Гёте декабриста В. К. Кюхельбекера, а позднее В. Г. Белинского) показывает, что широкий и непредвзятый взгляд, свойственный передовой русской интеллигенции, позволял четко и зримо определить основополагающие черты творчества Гёте: неукротимый порыв к свободе человеческого духа, постоянные раздумья о смысле человеческого бытия, новаторский художественный поиск.
Не ставя своей задачей анализ или тем более пересказ основных научных положений и выводов фундаментального исследования К. О. Конради, хотелось бы все-таки обратить внимание на некоторые лейтмотивы, повторяющиеся моменты в книге, которые, собственно говоря, и позволяют автору, а вместе с ним и читателю по-новому увидеть и оценить некоторые нравственные аспекты жизни и творчества Гёте. Эти нравственные аспекты К. О. Конради удается выявить на переходах от жизни к творчеству и от творчества Гёте к его жизни, о чем бегло уже упоминалось и теперь необходимо сказать несколько подробнее.
"бурным гением", отнюдь не случайно ставшим во главе всего движения "Бури и натиска" в Германии. Но вспомним о цепи трагических судеб его сотоварищей, нашедшей продолжение и в судьбах многих романтиков! Старший товарищ и наставник Гёте Иоганн Генрих Мерк застрелился в 1791 году — ироничный, насмешливый, разносторонне одаренный и образованный Мерк, один из главных прообразов Мефистофеля в "Фаусте", Мерк, которого, казалось, ничто не в силах было испугать и уж тем более сломить... В 1792 году замерз на пустынной московской улице Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц, с которым Гёте связывали не только общие идейные узы "Бури и натиска", но и непосредственно дружеские узы и общий предмет страстной любви — Фридерика Брион: оба писали ей настолько схожие по духу и чувству стихи, что и до сих пор нельзя считать окончательно решенным вопрос о том, какие стихи и строфы из "Зезенгеймских песен" принадлежат Гёте и какие Ленцу... Если опустить десятки менее крупных судеб, то все-таки нельзя не вспомнить о неслучайном безумстве Фридриха Гёльдерлина, несчастная судьба которого была Гёте известна; в 1804 году ударом кинжала в сердце покончила с собой талантливая романтическая поэтесса Каролина фон Гюндероде (а ведь ее ближайшая подруга, небезызвестная Беттина фон Арним, с детских лет вела переписку с Гёте и с его матерью); в 1811 году, застрелив свою возлюбленную, покончил с собой Генрих фон Клейст, незадолго до того грозившийся "сорвать лавровый венок с чела самого Гёте". Этот список можно существенно умножить, но в данном случае это уже ничего не меняет. Трагическая неустойчивость человеческой жизни, которая неотступно преследовала Гёте в дни его юности и позднее (сам Гёте считал, что раздумья о непрочности всякого блага — как выразился он в "Германе и Доротее" — преследовали его со времен землетрясения в Лиссабоне в 1755 году), находила постоянное подтверждение не только в его собственной смятенной судьбе, но и на примере судеб людей, близко окружавших его. Достаточно в этой связи напомнить еще о судьбе несчастного Иерузалема, положенной в основу "Страданий юного Вертера". Согласно многочисленным свидетельствам, Гёте и сам неоднократно попадал в ситуацию на краю духовной и жизненной катастрофы. Кто возьмется всерьез упрекать поэта в том, что он пытался выработать духовный противовес вулканическим наклонностям своей натуры? Этот противовес Гёте искал и нашел прежде всего на двух направлениях: в неутомимой творческой деятельности, позволявшей ему преодолевать очередной кризис с помощью воплощения волновавшего его конфликта в художественные образы, и на путях самовоспитания, самоограничения, сознательного сообразования своей натуры с конкретными жизненными обстоятельствами. Порой создается впечатление, что некоторых критиков Гёте раздражает прежде всего необычайная жизнестойкость этого человека, упорство и воля, с какими он умел не только выйти из очередного жизненного кризиса, но даже извлечь из него плодотворные импульсы для своего творчества. Правильно эту проблему можно было бы сформулировать таким образом: Гёте не столько специально искал самоограничения, сколько был вынужден ограничивать себя, чтобы не поддаться разрушительным силам, подтачивавшим его изнутри и снаружи, и сохранить в себе возможность творческого, продуктивного отношения к жизни. Гёте с возрастом все точнее и глубже узнавал себя, все лучше понимал свои границы и возможности, те рамки, в которых он мог жить и творить. Собственно говоря, познание самого себя в своих пределах и возможностях является важнейшим условием развития каждой полноценной человеческой личности, и то, что Гёте познавал самого себя, в том числе и с помощью самоограничений, можно рассматривать скорее как его достоинство, чем как его недостаток. В этой связи вынужденный отказ от идей "Бури и натиска" можно объяснить и с вышеозначенных позиций. Автор книги, Карл Отто Конради, поступает здесь как объективный исследователь: признавая необходимость постоянных самоограничений Гёте, он в то же время каждый раз подчеркивает те упущенные возможности, а порой и невосполнимые утраты в творчестве и в человеческом общении, которые были вызваны этими самоограничениями. Важнейшая проблема жизни и творчества Гёте встает, таким образом, во всей диалектической сложности и полноте.
Одним из наиболее показательных примеров таких "ограничений" и "самоограничений" в жизни и творчестве Гёте является его отношение к проблеме революционного насилия, складывавшееся у него прежде всего в процессе осмысления хода и последствий Великой французской буржуазной революции. Наблюдая развитие событий во Франции после штурма Бастилии в 1789 году, Гёте, естественно, оценивает их не только как поэт и просвещенный гражданин, но и как веймарский министр, пекущийся о безопасности вверенного ему государства. В историю вошла крылатая фраза, брошенная поэтом 20 сентября 1792 года после победы французов при Вальми своему герцогу, которого он сопровождал в походе против революционной Франции: "С этого места и с этого дня начинается новая эпоха всемирной истории". Антигуманный и жестокий мир феодальной государственности Гёте обнажил в сатирической поэме "Рейнеке-Лис" (1794). Но он отнюдь не идеализировал и наступающие буржуазные порядки, антигуманные черты которых прозорливо замечал как во Франции, так и в Германии.
Уже поэтому вопрос о неприятии Гёте насильственного переворота как средства решения общественных проблем нельзя вырывать из исторического контекста, не учитывать тот факт, что Гёте очень рано осознал буржуазно-ограниченный конечный результат французской революции, а якобинский террор лишь укрепил его опасения.
К. О. Конради в главе "В тени великой революции" рассматривает отношение Гёте к событиям 1789—1794 годов во Франции во всех подробностях и нюансах. Стремясь избежать упрощений, автор дает широкую панораму общественной ситуации в Европе и в Германии, подробно взвешивает различные позиции немецкой интеллигенции по отношению к событиям во Франции — именно на таком широком фоне и становится возможным правильное понимание специфической позиции Гёте. Отношение же самого Конради к Великой французской революции не негативное, но и не восторженное. В данном случае он излагает события несколько объективистски — явно в расчете на западногерманского читателя. Советский же читатель в целом очень хорошо и значительно подробнее информирован о событиях Великой французской революции 8.
133 тома литературного наследия, составляющих знаменитое веймарское издание Гёте 910. Все это дает наглядное представление о постоянном неутомимом труде, которым была заполнена вся долгая жизнь Гёте. Об этом труде небесполезно напомнить и читателю книги о Гёте, особенно если он наивно полагает, что гению все дается само собой. Об этом не случайно напоминает и Конради в авторском предисловии к книге — словами самого Гёте: "Меня всегда называли баловнем судьбы. Я и не собираюсь брюзжать по поводу своей участи или сетовать на жизнь. Но, по существу, вся она — усилия и тяжкий труд, и я смело могу сказать, что за семьдесят пять лет не было у меня месяца, прожитого в свое удовольствие. Вечно я ворочал камень, который так и не лег на место. В моей летописи будет разъяснено, что я имею в виду, говоря это. Слишком много требований предъявлялось к моей деятельности как извне, так и изнутри" 11.
На страницах двухтомного исследования Конради особенно ярко высвечивается и еще одна грань нравственного и творческого облика Гёте. Речь идет о необычайной впечатлительности его натуры, о необычайной открытости внешнему, объективному миру, миру природы, человеческому обществу, различным проявлениям человеческого духа. Эта активная устремленность Гёте к познанию многообразия всего объективного мира заставляла его углубляться практически во все науки и искусства своего времени, с педантической дотошностью вникать во все практические сферы человеческой жизнедеятельности и везде искать общие закономерности развития.
В свете огромной и поистине необъятной деятельности Гёте в самых различных областях, которая впервые с такой наглядной убедительностью встает со страниц книги Конради, особую важность приобретают постоянные раздумья Гёте о коллективности материального и духовного опыта, о преемственности в истории человеческой культуры. Такой общепризнанный новатор в искусстве, как Гёте, утверждал, что в основе подлинного новаторства лежит, по существу, более глубокое осмысление и переосмысление уже накопленного опыта: "По сути дела, мы все существа коллективные, что бы мы там ни думали, что бы о себе ни воображали. Да и правда, много ли мы собой представляем в одиночку и что есть в нас такого, что мы могли бы считать полной своей собственностью? Все мы должны прилежно учиться у тех, кто жил до нас, равно как и у тех, что живут вместе с нами. Даже величайший гений немногого добьется, полагаясь лишь на самого себя. Но этого иногда не понимают даже очень умные люди и, гонясь за оригинальностью, полжизни ощупью пробираются в темноте...
Своими произведениями я обязан никак не собственной мудрости, но тысячам предметов, тысячам людей, которые ссужали меня материалом. Были среди них дураки и мудрецы, умы светлые и ограниченные, дети, и юноши, и зрелые мужчины. Все они рассказывали, что у них на сердце, что они думают, как живут и трудятся, какой опыт приобрели; мне же оставалось только взяться за дело и пожать то, что другие для меня посеяли" 12.
в эпоху данного художника, чтобы понять внутреннюю логику его духовного развития, специфику его связи с традицией, его индивидуальность. На важность этой стороны исследования обращал внимание и В. Г. Белинский: "Задача критики состоит совсем не в том, чтобы решить, почему Гёте жил и писал не так, как жил и писал Шиллер, но в том, почему Гёте жил и писал, как Гёте, а не как кто-нибудь другой..." 13 С этой точки зрения книга Конради полностью удовлетворяет требованию, выдвинутому в свое время Белинским. Автор не стремится подогнать Гёте под те или иные расхожие схемы или навязать ему собственный взгляд на мир, его целью, напротив, как раз и было наиболее полное выявление особенностей индивидуального жизненного пути Гёте. Оттого-то он так педантичен в деталях, так дотошен в подробностях, словно опасается, что какой-то опущенный им за кажущейся незначительностью нюанс помешает читателю наглядно представить себе ту или иную черту индивидуального облика Гёте.
Постоянную открытость Гёте объективному миру, неиссякаемую пытливость его творческой мысли можно проиллюстрировать многими примерами, прежде всего, конечно, анализом его художественных произведений, таких хотя бы, как "Годы странствий Вильгельма Мейстера", "Западно-восточный диван" и, конечно, "Фауст". Об этих произведениях Конради говорит достаточно подробно и убедительно. Но и в сферах общегуманитарной и общественной раздумья Гёте были необычайно плодотворны. Так, лишь в наше время получила развернутую характеристику и соответствующую оценку выдвинутая Гёте идея всемирной литературы, которая его особенно занимала в последние годы жизни и которая родилась у него, по сути дела, как закономерный итог неутомимой жизнедеятельности и проникновения в сущность развития современного ему мирового искусства 14. Одну из любопытных страниц, свидетельствующих об открытости позднего Гёте новейшим общественно-политическим идеям, представляют собой раздумья Гёте об идеях сенсимонизма, получивших особенно широкое распространение уже с 1820-х годов. Французский утопический социализм интересовал Гёте в течение многих лет, не приводя его к однозначному и определенному выводу. С одной стороны, Гёте находил в сенсимонизме "непосредственно направленный на нравственно-практическую сферу жизнедеятельности и отталкивающийся от общественной действительности образ мышления, который не уклоняется от принципиальной критики социально-экономических пороков капитализма и принципиальных сомнений в его государственном и экономическом устройстве" (письмо К. Цельтеру от 9 ноября 1829 г.). Как честный художник и мыслитель, Гёте стремился охватить представшее перед ним явление в его исторических границах и возможностях. Он находил для себя много важного и поучительного в изучении взглядов утопических социалистов. По всей вероятности, последний монолог "Фауста" и описание "педагогической провинции" в "Годах странствий Вильгельма Мейстера" отражают определенные симпатии Гёте к французским сенсимонистам. В то же время Гёте правильно понимал ограниченность и историческую бесперспективность сен-симонизма. В научной литературе уже отмечены определенные точки соприкосновения критики Сен-Симона у Гёте (например, в письме К. Цельтеру от 28 июня 1831 г.) с более поздней критикой К. Марксом "истинного социализма" Прудона в "Нищете философии" 15.
Гёте критикует антиисторизм и идеализм социалистов-утопистов, резко выступает против абстрактно-морализирующих тенденций в сенсимонизме. "Кто берет на себя смелость судить, что такое человек, тот должен принять в расчет, чем был человек раньше и как он им стал", — не без иронии замечает Гёте в вышеупомянутом письме К. Цельтеру, имея в виду механистичность французского материализма, сказавшуюся и в сенсимонизме. Гёте хорошо понимал, что развитие отдельных индивидуумов протекает под воздействием повседневной практики общественной жизни, со всеми ее превратностями и случайностями. В отличие от сенсимонистов Гёте уже тогда отрицал возможность серьезных общественных преобразований при помощи одной только пропаганды с морализирующей позиции. Еще в 1810 году он указывал, что "мировую историю нельзя писать с точки зрения морали" (письмо К. Рейнхарду от 22 июля 1810 г.). Современные исследователи нередко подчеркивают, что Гёте было доступно понимание сложного многообразия взаимообусловленных факторов общественного прогресса, без понимания которых невозможно научное познание законов истории. "Гёте был одним из первых мыслителей, который правильно включил историческую случайность во всеобщую диалектическую взаимосвязь" 16.
Разумеется, нет. За бортом вынужденно остаются вопросы порой даже весьма немаловажные. Как правило, это какие-то сквозные проблемы, интересовавшие Гёте в течение всей жизни, но не привлекшие специального интереса исследователя, либо вещи глобального характера, касающиеся места творчества Гёте во всемирном историко-литературном процессе. Но эти проблемы настолько обширны, что каждая из них заслуживала бы отдельной книги. Обозначим в нескольких словах для примера одну из, казалось бы частных и тем не менее очень существенных для Гёте проблем, занимавших его не только в пору юности но и в течение всей его жизни. Рассказывая о встрече молодого Гёте с Гердером в Страсбурге осенью 1770 года, Конради, разумеется, упоминает об их общем интересе к народной песне, о том, какую роль сыграла народная песня в становлении творчества Гёте. Но раскрыть тему "Гёте и народная песня" в перспективе всей жизни у исследователя, по-видимому, не возникло внутренней необходимости, хотя в различных местах книги — например, говоря о балладах Гёте — Конради упоминает и о воздействии народной песни. А между тем проблема народной песни в творчестве поэта — значительно более комплексного свойства. Уже в страсбургском собрании народных песен молодого Гёте преобладают баллады, которые он записывал вместе с мелодиями, обращая внимание и на манеру исполнения. Старинные народные песни подтверждали для Гёте идеи Гердера о связи слова и мелодии, равно как и собственные представления Гёте об эпическом, лирическом и драматическом. "Как в словах, так и в мелодиях его больше привлекало типическое, оформленное, симметричное, нежели грубое, чужеродное и "варварское". Больше всего по душе ему приходилась мелодия, музыкальная структура которой обладала особой соразмерностью и гармоническим снятием напряжения" 17. Современные исследователи приходят к выводу о том, что склонность Гёте к "классическому" имела под собой не только литературную, но и музыкальную основу.
итальянской и восточной народной поэзией. Гёте был далек от восхищения народной песней только потому, что она поется народом (как это нередко случалось с романтиками), и всегда подходил к ней с серьезными эстетическими требованиями, и далеко не все, бытующее в народе, было для него подлинно народным.
Эстетические представления Гёте о народной песне позволяли ему осваивать источники, освобождая их от локальных и сугубо национальных частностей, но не мешали ему постигать своеобразие духовной культуры других народов с целью взаимного обогащения различных языков и культур (см. примечания Гёте к "Западно-восточному дивану"). Этой же цели служила и идея "мировой литературы", противопоставленная Гёте ограниченному национализму, пускавшему в это время глубокие корни в Германии. Говоря о эстетике народной песни Гёте, необходимо помнить и о той роли, которую она сыграла в развитии немецкой музыкальной эстетики, в частности в развитии так называемых Первой, а затем и Второй берлинских песенных школ. Лирика Гёте, к примеру, имела решающее значение в становлении Второй берлинской песенной школы (Цельтер, Рейхардт), которая "преобразовала застывшую рационалистическую правильность в живую классическую форму, а затем, уже против воли Гёте, разрушила эту форму в романтической песне-настроении" 18. Нельзя забывать и о том, что народная баллада была для Гёте прообразом искусства, его первичной национальной формой как в силу соединения эпического, лирического и драматического начал, родственных для баллад всех народов, так и в силу связей баллады с музыкой, пением, а нередко и с танцем.
ставить вышеназванные обстоятельства в упрек автору книги. Скорее даже напротив — особую заслугу автора следует видеть в том, что он сумел сконцентрироваться пускай и не на всех, но тем не менее на очень важных и сложных вопросах, создав динамичную и убедительную картину поистине подвижнической жизни Гёте. К сожалению, наша отечественная наука последние десятилетия не слишком-то баловала Гёте особым вниманием Последнее монографическое исследование с более или менее полным обзором его жизни и творчества было опубликовано в 1959 году 19, последняя же переводная книга о Гёте вышла в 1965 году 20.
Книга Карла Отто Конради "Гёте. Жизнь и творчество" несомненно будет способствовать углублению интереса советского читателя к Гёте и, можно надеяться, даст некоторые дополнительные продуктивные импульсы дальнейшему развитию отечественной гётеаны.
А. Гугнин
Примечания.
— eine deutsche Wissenschaft, 1967; Conrady K. O. Literatur und Germanistik als Herausforderung, 1974; Deutsche Literatur zur Zeit der Klassik (Hrsg.), 1979; Das grose deutsche Gedichtbuch (Hrsg.), 1977; Gedichte der deutschen Romantik (Hrsg.), 1979; Jahrbuch fur Lyrik 2 (Hrsg. mit B. Pinkerneil), 1980.
2 В ГДР, например, пародии К. Ф. Николаи были в 1982 году изданы с послесловием Гюнтера де Бройна.
3 Горький М. История русской литературы. М., ГИХЛ, 1939. с. 58.
4 См.: Литературное наследство, № 4—6. М., 1932, с. 350.
5 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти тт. Т. 7. Л., Наука, 1978, с. 465
7 См.: Жирмунский В. М. Гёте в русской литературе, Л., Наука, 1982 (первое издание книги опубликовано в 1937 г.).
8 См., например, книги последних лет: Манфред А. З. Великая французская революция. М., Наука, 1983; Жорeс Ж. Социалистическая история французской революции в 6-ти тт. Т. 4. М., Прогресс, 1981; т. 5. М., Прогресс, 1982; т. 6. М., Прогресс, 1983.
9 Goethes Werke. Hrsg. im Auftrag der Grosherzogin Sophie von Sachsen, Weimar, 1887—1919 ("Weimarer Ausgabe").
10 Goethe J. W. Die Schriften zur Naturwissenschaft. Vollstandige mit Erlauterungen versehene Ausgabe. Weimar, 1947 ff. (28 Bde); Goethe J. W. Amtliche Schriften. Bd. 1—4. Weimar, 1950 ff.; Der junge Goethe. Neu bearb. Ausgabe in funf Banden. Berlin—New York, 1963—1974.
12 Эккерман И. П., там же, с. 637—638,
13 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. T. VII M., 1955, с. 310.
14 См.: Аветисян В. Гёте и его концепция мировой литературы. — "Вопросы литературы", 1984, № 10, с. 104—144.
15 Кah1e W. Goethes Verhaltnis zum Saint-Simonismus im Spiegel seiner Altersbriefe. — In: Goethe-Jahrbuch, Bd. 89. Weimar, 1972, S. 81—85.
18 Ibid., S. 119.
19 Вильмонт Н. Гёте. История его жизни и творчества. М., ГИХЛ, 1959.
20 Людвиг Э. Гёте. М., Молодая гвардия, 1965 ("Жизнь замечательных людей").