ГЛАВА 12
Свифт беспомощен, как слон
Для камердинера не существует героя.
Гёте
Конечно, для камердинера не существует героя; но не потому, что герой не герой, а потому, что камердинер -- камердинер!
Гегель
Радостное, оживленное возбуждение захватило маленький домик, расположенный на уединенной дублинской уличке, против церкви Сент-Мэри, где живут в одиночестве две женщины -- мисс Эстер Джонсон, тридцатилетняя, но кажущаяся еще очень молодой со своей тонкой девичьей фигурой, большими, черными, грустными глазами и прекрасными густыми волосами, и круглая, веселая старушка, ее компаньонка, мисс Дингли. В руке у мисс Дингли большой плотный пакет с печатями и штампами, только что прибывший из Лондона.
-- Будем сейчас читать, дорогая Эстер?
-- Нет, нет, Дингли, как всегда, вечером, когда никто не сможет помешать...
Поздний вечер. Спокойная, мягкая тишина. Не мигают свечи в колпачках. С ласковым ворчанием пожирает угли пламя камина. Эстер в ночном халатике, с распущенными волосами глубоко уселась в большом кресле, поджав ноги, внимательно вглядываясь в огонь. Мисс Дингли, аккуратная и затянутая, по другую сторону стола, в таком же кресле. На столе -- пакет и разрезальный ножичек.
-- Что ж, начнем, -- тихо вздохнула Эстер.
Мисс Дингли взяла ножичек, бережно, почти благоговейно взрезала пакет. На стол выпали восемь-десять листков плотной, хорошей бумаги с ворсистыми краями, густо исписанные с обеих сторон властным, настойчивым почерком. Листки были перенумерованы. Дингли взяла, подняла первый листок, приблизила его к глазам, вооруженным очками. Эстер вся как-то подобралась, напряглась, полуоткрыла губы. Старческим, но еще четким голосом мисс Дингли прочитала:
"Лондон, января 4-го 1711. Я был сегодня в Сити, где и пообедал, и своими собственными прекрасными ручками передал мое двенадцатое в почтовую контору, возвращаясь в девять часов домой. Я обедал с людьми, о которых вы никогда не слыхали, да и не стоит вам о них слышать -- с авторшей и типографщиком. Затем я совершил прогулку для моциона и к одиннадцати лег; и все время, пока я раздевался, я болтал в воздух всякие забавные пустяки, как будто бы вы тут рядом, и опомнился лишь тогда, когда улегся".
Был уже третий час ночи, свечи догорали, пламя в камине умирало под густым слоем пепла, когда мисс Дингли усталым, но еще четким голосом дочитывала последнюю фразу последнего листка тринадцатого письма. Всего их было получено в маленьком домике на уединенной дублинской уличке против церкви Сент-Мэри -- за период с октября 1710 года и по июнь 1713 года -- шестьдесят пять...
А в одном из них, в тридцать четвертом -- было оно начато 3 ноября и закончено 17 ноября 1711 года,-- прочла Эстер Джонсон сначала про себя и затем повторила -- дважды, трижды -- прерывающимся голосом короткую, странную фразу:
"Я беспомощен, как слон..."
Эстер всплеснула руками. Нежно-смуглая кожа ее порозовела, глаза расширились, вопрошающие, изумленные...
... Конечно, она знает, доктор Свифт, Джонатан, ее учитель, ее любимый, он могуч, он велик, он единственный -- как слон. Она это знает давно, уже много лет, но как странно -- она никогда этого не думала, -- значит, беспомощен слон!
Полтора десятка больших и малых памфлетов, среди которых такое объемистое сочинение, как "История Утрехтского мира", писавшееся Свифтом около двух лет; тридцать три номера "Экзаминера", статьи в других журналах; громадное количество сатирических стихов; редактирование памфлетов и статей других журналистов -- такова литературная деятельность Свифта.
Присутствие на дворцовых приемах, ежедневные деловые встречи с министрами и политиками, политические обеды, долгие беседы с издателями -- такова общественная деятельность Свифта.
"Братьев"; вечерние встречи в кофейнях с литературными друзьями -- Аддисоном и Стилом, затем с Попом, Гэем, Прайором; визиты к лондонским букинистам; посещения светских гостиных -- для шутливых бесед, для игры в карты (Свифт любил играть по маленькой и терпеть не мог проигрывать); прогулки по Лондону и окрестностям, то в одиночку, пешком, то в карете, в обществе знатных дам,-- таковы развлечения Свифта.
День заполнен без остатка.
Но все ли это? Исчерпаны ли этим перечислением занятия и досуги Свифта?
В течение тысячи без малого дней -- с 9 сентября 1710 года и по 16 мая 1713 года -- почти ежедневно, за небольшими исключениями, утром, а особенно вечером, еще или уже в постели, в течение десяти минут, получаса, а то и часа и двух занят Свифт еще одним делом -- или развлечением? -- строго секретным, почти таинственным, глубоко личным и, пожалуй, самым важным для него.
В эти утренние и ночные часы, при тусклом свете свечей, при отблеске пламени камина, в шлафроке, в ночном колпаке на голове, улыбаясь, морща лоб, жестикулируя, радуясь и печалясь, негодуя и смеясь, жалуясь и балуясь, Свифт беседовал и рассказывал ворчливо, нежно, сердито и любовно. И эти беседы его и рассказы за время тысячи утренних и ночных часов образовали в совокупности своей единственную, оригинальнейшую, глубоко захватывающую книгу, вошедшую в историю мировой литературы под скромным, условным названием: "Дневник для Стеллы".
Дневники, письма, мемуары...
Богатую, долгую жизнь числит за собой этот жанр произведений, написанных вне литературных целей и все же ставших достоянием литературы. Своя поэтика и технология у этого жанра и свои точно очерченные разновидности.
Как определить в плане этого жанра "Дневник для Стеллы"?
Как будто это коллекция писем, отправлявшихся регулярно дважды в месяц из Лондона в Дублин, на адрес Эстер Джонсон и мисс Дингли, -- всего шестьдесят пять писем.
Но это и дневники, поскольку почти каждое письмо -- это совокупность ежедневных записей, ведшихся на протяжении двенадцати-пятнадцати дней.
Но это мемуары по характеру своему: ведь тут налицо связное повествование о событиях общественного и политического характера.
И, однако, отсутствует основной, специфический элемент мемуаров: автор рассказывает не для потомства.
Но в то же время тут нет и установки дневника: записи предназначены автором не для себя.
И какие же это письма, если в них нет главного признака эпистолярного жанра -- внутренней законченности каждого отдельного письма, самостоятельного в нем сюжета?
Итак: и письма, и мемуары, и дневники; и в то же время -- ни письма, ни мемуары, ни дневники.
Может быть, поэтому некоторые литературоведы считают, что перед ними просто... роман, первый и оригинальнейший роман в английской литературе. Они приводят достаточно остроумных соображений в подтверждение своего мнения, но не могут все же не признать, что автор "романа" никогда, ни одной минуты в жизни своей не подозревал, не предполагал, что писавшиеся им строки могут быть прочтены одним хотя бы живым человеком, помимо адресата.
И не менее, чем литературоведов, запутал "Дневник для Стеллы" психологов. Правы те, кто говорят, что "Дневник для Стеллы" -- откровение о таких сторонах свифтовского характера, которые, не будь эта книга опубликована, остались бы неизвестными. Но как раз эти строки путают все концепции, без них было бы куда легче! Каждый из биографов Свифта обращается к дневнику как к неисчерпаемой сокровищнице аргументов для подкрепления своей концепции -- и ни одному из них не отказывает сокровищница в обильных доказательствах; но этим самым не обесценивается ли сокровищница; служа всем, не служит ли она в действительности никому?
Так оно и есть, когда имеешь дело с растянувшимся на три года "внутренним монологом", единственным в мировой литературе, по сравнению с которым "Исповедь" Руссо -- вялая и аккуратная диссертация на соискание премии. Значит, и нужно отнестись к "Дневнику для Стеллы" как к внутреннему монологу, капризному и страстному; и нужно, войдя в этот грандиозный лабиринт противоречий, отмечая важнейшие углы и повороты, не стремиться примирить и сгладить противоречия во славу предвзятой концепции.
Какой же возможен иной путь, чтобы увидеть и осмыслить все облики Свифта?
Этих обликов было достаточно и помимо обликов "Дневника".
Личность почти легендарная, министр без портфеля, власть за кулисами -- таков он в представлении широких политических кругов Лондона и Англии.
Обаятельный лев гостиных, сверкающий безжалостным остроумием, холодно-уверенный, -- таков он для своих светских знакомцев.
Человек строгой морали и твердых принципов -- и в политике, и в жизни, неустанный в ненависти, властный настолько, что становится деспотом, и одновременно способный на трогательную нежность, мужественную и верную дружбу, утонченное внимание, очаровательную застольную беседу, -- таким предстает он своим политическим друзьям, высокопоставленным "опекаемым", литературным соратникам.
Казалось бы, достаточно обликов!
Но ведь есть еще "Дневник для Стеллы". И если б кому-нибудь из них -- лицам из этих кругов -- пришлось бы прочесть некоторые записи "Дневника", удивление их граничило бы с потрясением.
Значит ли это, что перед ними оказался бы настоящий, подлинный Свифт, человек без маски, а тот, кого они знают, он имитатор, притворщик, актер? Это значит лишь, что помимо того, также пoдлинного Свифта был и иной, из "Дневника". Метафизическим был бы вопрос -- кто ж из них "настоящий".
В его внутреннем монологе достаточно часто встречаются интонации и эмоции того Свифта, каким его знают окружающие. Но еще чаще, рельефней, выразительней слышны мотивы, оставшиеся для современников неизвестными.
Был Свифт -- капризный чудак, режиссер и автор "театра для себя", осторожный, педантичный, подчас мелочный буржуа, болезненно чувствительный неврастеник и, наконец, просто беспомощный, а иногда и жалкий человек.
Этот новый, незнакомый "Свифт в ночном колпаке", дискредитирует ли он того?
Нет, лишь оттеняет облик того, в нарядном парике, создает для него фон богатого, изумительно сложного рисунка, и возникает тогда фигура подлинно объемная, трехмерная. Свифт "внутреннего монолога" никак не умаляет Свифта "Гулливера" и памфлетов.
"ПДФР будет сегодня очень занят... нет, не ПДФР, а другой я..."
"Другой я" -- в этом все!
"Дневник для Стеллы" возник неожиданно для самого Свифта.
В третьем своем письме (первое было написано с дороги, второе коротко извещало о прибытии в Лондон) Свифт натолкнулся на эту своеобразную форму: письмо представляет ежедневные записи с 9 по 21 сентября включительно.
Создалась какая-то система: сделав последнюю запись 21-го утром и запечатав третье письмо, 21-го же вечером он начинает первую запись четвертого письма. Игра в эту систему увлекает Свифта и непрерывно продолжается до сорок пятого письма, то есть до 8 апреля 1712 года,-- год и семь месяцев.
В течение всего этого периода запись производится каждый день, иногда два раза в день, но обязательно два раза в день по тем дням, когда производится отправка писем, -- последняя запись в отправляемом и первая запись в начинаемом письме. Игра далее усложняется: автор аккуратно нумерует свои письма, настаивает, чтоб адресат аккуратно осведомлял его, когда был получен такой-то номер -- письма из Лондона в Дублин идут двенадцать-пятнадцать дней,-- и устанавливает такой порядок, чтоб в то время, как номер шестой, например, был получен адресатом, номер седьмой находился в пути, а номер восьмой составлялся.
И чтоб еще более серьезной сделать игру, получив ответ, он часто носит его в кармане, не вскрывая, не читая,-- день, два, три, пока не будет закончено очередное пишущееся письмо; очевидно, это делается, чтоб не нарушить функционирование системы, согласно которой ответом на номер четвертый из Дублина должен быть номер седьмой из Лондона, но никак не номер шестой.
Далее: автор считает законченным очередное письмо, когда в нем записано определенное количество дней, от двенадцати до пятнадцати; и это тоже один из элементов системы -- записи за это количество дней заполняют в среднем восемь больших листов бумаги, исписанных с обеих сторон, и каждое письмо вмещает определенное количество материала -- около половины печатного листа. А чтоб не ошибиться, автор часто считает строчки на странице, не преминув сообщить об этом адресату (то есть в известной мере самому себе): так, в пятом письме, из записи от 10 октября,-- как раз в те дни, когда происходили важнейшие свидания с его министрами, -- известно, что на данной странице уместились семьдесят три строчки.
Игра нарушается и система ломается в письмах от No 45 до No 57, с 27 апреля по 13 декабря 1712 года. Это обычные письма, написанные в один прием, отделенные одно от другого значительными промежутками и отправляемые тут же по написании. Свифт в это время болел, был плохо настроен, и главное -- вмешались некоторые обстоятельства живой жизни (о них в своем месте), которые оттеснили игру на задний план.
Но затем игра возобновляется и последовательно идет вплоть до отъезда его из Лондона в мае 1713 года.
Но обыгрыванием педантически аккуратной системы не исчерпываются элементы этой своеобразной игры в свифтовском монологе.
"С сегодняшнего дня я буду каждый день что-нибудь писать для МД и буду всегда в беседе с МД, а МД с ПДФР".
Это фраза из второго письма.
Как сказано, письма адресовались Эстер Джонсон и Дингли, но ни в этом, ни в остальных шестидесяти четырех письмах не найти имени Эстер и редко встречается имя "Стелла" -- как обычно называл Свифт мисс Эстер. В письмах она МД и иногда, в особо нежных абзацах, ППТ. Четырьмя же буквами ПДФР обычно подписаны письма, и они же встречаются в тексте, когда Свифт говорит в третьем лице о самом себе,-- и как раз эти места писем наиболее интонационно выразительны.
Нетрудно догадаться, что эти сочетания букв -- аббревиатуры ласкательных и интимных слов, но это только часть сочиненного, Свифтом "нашего маленького языка", по его собственному определению.
И на этом, с трудом поддающемся расшифровке "маленьком языке" выписан ряд фраз и абзацев писем; а когда говоришь на этом языке, нужно губы складывать особым образом: "Когда я пишу на нашем языке, я складываю губы так, как будто говорю на нем",-- гласит одна запись.
И тут же, строчкой ниже, запись о важном политическом событии.
Дальше идет игра.
Монолог то и дело театрализуется, превращаясь в прямой диалог между ПДФР и ППТ:
"8, утром. Мне кажется, молодая женщина, я уже много сделал за четыре дня, находясь у конца этой страницы, а очередного письма от МД еще нет. Оказывается, я пишу МД о государственных делах. Как ей это нравится? Помилуйте, ведь желанна каждая строчка, приходящая от ПДФР! Но чтоб сказать правду, я предпочла бы, если бы имела право выбора, чтоб он писал не так таинственно. А теперь, ПДФР, я вам должна сообщить, что вы становитесь дурачком, -- говорит Стелла. Ну, это только вы одна так думаете, мадам. Я обещал сегодня утром зайти к Сент-Джону, но мне лень, и я не пойду..."
Это далеко не единственный образчик непринужденного, как бы подслушанного и кем-то записанного диалога.
"12, утром. Я еще не спросил Патрика, какая сегодня погода. Эти два дня шел дождь. Дождливая погода плохо отражается и на моих легких и на моем кошельке. Патрик говорит, что очень ветрено и облачно -- горе моим шиллингам! Итак, я встаю и иду к моему камину, -- Патрик говорит, что он растопил камин, а ведь сегодня не холодно и не день бритья -- все это очень убыточно. Стелла сейчас поднимает свою белую ногу и надевает на нее туфлю... Передайте ей мои приветствия и скажите ей, что я буду сегодня обедать у декана -- пусть она тоже придет, или, лучше, Дингли, -- напишите ей записку... Это утренний диалог Стеллы, нет, я хочу сказать -- утренняя речь. Доброе утро, сударыня, дайте мне наконец встать. Но я вам говорю, она не может сегодня обедать у декана, она должна быть у миссис Проби, эта Уоллс, и пойти с ней в лавку купить ярд муслина и кружев для нижней юбки. Еще раз говорю -- доброе утро, сударыня".
После этого можно не удивиться и такой строчке:
"Ну, довольно, слезьте с постели и дайте мне встать", -- обращается автор к адресату в одной утренней записи, а перед этим горько жалуется, что Роберт Харли до сих пор еще не представил его королеве.
И на всем протяжении монолога идет нарочитое вплетение элементов игры и забавы в ткань сложной жизни Свифта в этот лондонский период.
То и дело перебивается проза монолога рифмованными строчками, мистификационно выдаваемыми Свифтом за народные пословицы, чужие стихи и т. д.; тут же, рядом, детские загадки, смешные шутки, дурачества -- вот он пишет несколько слов с закрытыми глазами, чтоб показать устойчивость своего почерка, то вдруг имитирует почерк Стеллы, то сердится на сделанную кляксу, намекая, что сделал ее нарочно, или сочиняет нарочито плохую остроту и безмерно ею наслаждается...
Не нужно думать, что все эти игры "театра для себя" -- теперь, через двести двадцать пять лет, они могут показаться равнодушному исследователю слащавыми, приторно сентиментальными, наивно-глуповатыми, -- практиковались Свифтом только в "Дневнике для Стеллы"; он их выносил -- вспомнить хотя бы процессию к Кингу, а еще раньше постановку Исаака Бикерстафа -- и на широкую общественную сцену. Но, конечно, только в своем внутреннем монологе давал он себе в этом смысле полную волю, не сдерживая размаха бурной своей фантазии.
В этих забавах Свифт отдыхал.
Отдыхал не только "благодетель", "опекун", но еще один Свифт, о котором рассказывает монолог: методический, аккуратный, деловитый буржуа, совсем купец из Сити, добропорядочный, расчетливый, даже скуповатый, и уж во всяком случае отнюдь не грозный боец...
Случилось однажды, что добродушный лентяй Патрик, так мучивший Свифта своей неаккуратностью, купил на свои гроши птичку коноплянку и клетку для птички.
"6 января. Утром. Вчера вечером, когда Патрик еще спал, я вышел, чтоб добавить угля в камин, и увидел в его каморке клетку с коноплянкой, которую он купил, чтоб отвезти ее в Дублин. Он заплатил за нее шесть пенсов. Я уверен, что через неделю она подохнет от тоски. Патрик посоветовался со мной перед тем, как купить ее... Я честно указал ему на величину затраты и на легкомыслие всей затеи, объяснив, что невозможно будет перевезти живой груз через море, но он не хотел последовать моему совету и принужден будет раскаяться..."
Это очень серьезно. Отнюдь не с большей серьезностью рассказывает Свифт в этом же и других письмах, что Харли и Сент-Джон не слушаются его советов и принуждены будут раскаяться.
за обед; обстоятельно рассказывает, как дорого обходится ему уголь для камина; в какое потаенное место прячет он на ночь свой кошелек; каковы суммы, проигранные им в карты в великосветских гостиных, -- двадцать три шиллинга за 1712 год!-- сколько заплатил он за новый парик ("три гинеи, и, клянусь богом, я разорен!"); как он переехал за город на дачу -- он платит за нее шесть шиллингов в неделю; и как он иногда для здоровья ходит из города на дачу пешком, и он сосчитал количество шагов -- пять тысяч семьсот сорок восемь; и как он по утрам завтракает молочной кашей -- "я ее не люблю, я ее ненавижу, черт возьми, но это дешево и полезно для здоровья"; и как он катается верхом -- "в камлотовом сюртуке, с красными бархатными отворотами и серебряными пуговицами"; и как он переменил квартиру и живет теперь в районе Листерфилд, платя десять шиллингов в неделю -- "долго я таким образом не выдержу -- честное слово!"; и как две знатные леди, каждая в отдельности, обещали ему подарить шарф,-- хитро подмигивая, он заявляет: "Конечно, я посмотрю, какой лучше, и тот возьму..."
И кажется -- он подмигивает самому себе: "Вот какой я практический и деловой человек..."
До того практический и выдержанный, что несколько раз торжественно заявляет, что преодолеет свою пагубную, разорительную страсть... покупать книги. Помилуйте! Вот он заплатил сорок восемь шиллингов за три тома французского издания Лукиана, вот купил Плутарха, вот истратил двадцать пять шиллингов на Страбона и Аристофана, да еще пришлось два шиллинга отдать извозчику; мало того, у лондонских букинистов той поры практиковался хитрый трюк, специально для "практических" покупателей, -- они устраивали что-то вроде лотереи -- отзвук мании лотерейной игры, охватившей Лондон в те годы; Свифт и проиграл однажды почтенную сумму -- четыре фунта семь шиллингов -- в такую лотерею, получив за эти деньги полдюжины малоценных книг.
Много огорчений у деловитого буржуа! Этот подлый обычай тратиться на рождественские, новогодние и пасхальные "на чаи" лакеям и швейцарам министров; да еще эти проклятые лорды меньше полукроны не дают... А постоянный расход на извозчиков из-за этого гнусного лондонского климата (хотя стоило бы Свифту лишь заикнуться, и ему был бы предоставлен постоянный и бесплатный выезд)... А вот все тот же Болинброк, черт его побери, прислал ему в подарок ящик прекрасного испанского вина -- семь шиллингов и шесть пенсов пришлось заплатить слугам за доставку, а он еще боится, что вино прокисло -- попробовал одну бутылку, она с кислинкой, -- "какой я несчастный, и должен еще благодарить Сент-Джона...". Да еще в этот день, как раз после важной беседы с Робертом Харли, "опять пришлось заплатить два шиллинга извозчику, честное слово, я разорен!" Да еще Патрику нужно сшить новую ливрею стоимостью в фунт стерлингов, этому ленивому негодяю Патрику; ливрея сшита, но Патрик ее еще не получит, нужно ведь решить важнейший вопрос: возможно, что он все же расстанется с Патриком -- неудобно ведь будет тогда отнимать ливрею. Словом, деловитого, практического буржуа просто заедают все эти сложнейшие обстоятельства, есть от чего прийти в отчаяние. Неважная, конечно, деталь, что этот приходящий в отчаяние от пустяковой проблемы человек между прочим вершит судьбами государства, что от него зависят карьеры герцогов и графов, что стоит ему лишь пальцем пошевельнуть, чтоб иметь самые обильные доходы...
Но зато --
"мы долго думали с Эразмусом Льюисом, как бы заработать триста-четыреста фунтов, но решили, что ничего не выйдет".
Но практический человек все же стремится разбогатеть.
Встретился он в Лондоне со старым школьным товарищем Стрэтфордом (Стрэтфорд стал богатым коммерсантом в Сити и ведет крупные биржевые операции). И он предлагает Свифту свои дружеские услуги. Свифт колеблется, раздумывает и наконец решается на нижеследующую сложную и глубокомысленную финансовую операцию с акциями Английского банка:
"Мой проект был таков: у меня есть в Ирландии триста фунтов, и я написал Стрэтфорду, чтоб он купил для меня акций на триста фунтов, и чтобы акции остались у него, а я за них заплачу и рискну: поднимутся ли они или упадут, я уплачу ему пока проценты за одолженную мне сумму... Стрэтфорд, великодушнейший из людей, сделал все это, процент мне стоил тридцать шиллингов -- это было сделано неделю назад, и я уже заработал пять фунтов".
Свифт очень гордился этой своей операцией, но понимает ли практический человек, что на такой глубокомысленный проект хватило бы интеллекта и у Патрика и что Стрэтфорд, ворочавший громадными суммами, -- тридцать шиллингов процента он все же взял,-- только головой покачивал, думая о финансовом гении своего странного друга!
И догадывался ли Свифт, что "великодушнейший" Стрэтфорд вознаградил себя не только процентом: Свифт ведь и сообщил ему, что, судя по политической ситуации, акции банка должны подняться,--за это сообщение Стрэтфорд охотно заплатил бы ему и пятьсот фунтов, но, зная характер своего практического друга, и помыслить об этом не посмел.
В другой раз, с помощью подобной же операции, деловитый буржуа заработал значительно большую сумму -- в двенадцать фунтов.
Но вот предпринимается операция грандиозного масштаба. Свифт, получив из Ирландии деньги, вручает Стрэтфорду около четырехсот фунтов, чтобы тот купил ему акций знаменитой в то время спекулятивной "Компании южных морей": предстоит заработать до ста фунтов. Но тут как раз разоряется один из должников Стрэтфорда, тот терпит на этом крупные убытки, ожидается его банкротство, и в этом крахе могут погибнуть и свифтовские четыреста фунтов. И Свифт заносит в "Дневник":
"Я вернулся домой несколько задумавшись, я призвал на помощь мою философию и религию -- и я могу сказать, что заснул лишь всего на четверть часа позже, чем обычно".
Он мог спать спокойно -- на другой день он узнал, что его деньги в целости.
И он сентенциозно замечает:
"Стелла очень посмеялась бы надо мной, если б вышло, что такой осторожный и подозрительный человек, как я, оказался бы обманутым".
Свифт был искренне уверен, что он весьма осторожный, подозрительный и вообще практический человек. Но ему в голову не приходило, что всякий непрактический человек в его положении мог бы сделать себе крупное состояние, хотя бы своей деятельностью "благодетеля" -- это было вполне в порядке вещей в ту эпоху.
Мало того: наш практический человек брезговал даже возможностями честного литературного заработка: он категорически отклонил предложение друзей выпустить отдельным изданием сборник памфлетов "Экзаминера" -- ему гарантировали пятьсот фунтов прибыли. Это делали и Аддисон и Стил со своими журнальными памфлетами; Свифт считал это вполне нормальным для них, но не для себя.
И в то же время, живя на свои ларакорские доходы -- около двухсот пятидесяти фунтов в год, он был действительно бережлив, даже скуп и действительно искренне жалел о шиллингах и пенсах, потраченных на извозчиков и чаевые. Но можно ли не заметить, что в деловитой этой бережливости добропорядочного буржуа был все тот же мотив увлекательной игры в бережливого буржуа...
И было что-то еще.
"опекуна" и "благодетеля" было, может быть, и скрытое стремление уйти от сознания своей парадоксальной беспомощности в этом мире.
А об этой беспомощности никто не сказал выразительней и лучше, чем сам Свифт, воскликнувший однажды в "Дневнике": "Я беспомощен, как слон!"
Он был, конечно, сердит в этот вечер 8 ноября 1711 года, беспричинно как будто бы сердит; отрывочен его монолог:
"Рассчитывал сегодня погулять в городе, просто для развлечения,-- и ничего не вышло; так всегда бывает в этой жизни; и мне не удалось встретится сегодня с лордом Дортмутом, а у меня было к нему дело. Вот ничего не вышло и из дела и из развлечения. Вы всегда можете пойти к вашему декану, а если не к нему, то к Стоит, к Уоллс, к Мейли и играть в карты и пить кларет. А я обедал где-то с приятелем -- селедка, цыпленок и полбутылки плохого вина. По утрам холодно, и я топлю камин. Патрик говорит, что мои ночные колпаки уже изношены. Не знаю, как достать новые. Я беспомощен, как слон".
Откуда же взялось это странное определение?
Молния прорезалась и бросила неожиданный свет в самые глубины духа Свифта. Через десяток лет объяснил сам себе Свифт, что это значит -- "беспомощен, как слон",-- и можно ли не увидеть в этой изумительной формуле зародыш мысли о Гулливере среди лилипутов? Но сейчас он лишь роняет эту формулу -- мимоходом, ворчливо, удивленно, подчиняясь необходимости сказать именно так, только так.
Долго ли искать иллюстрации к "беспомощности слона"?
В плане комическом эту иллюстрацию дают взаимоотношения Свифта со слугой его Патриком.
Он был милейшее существо, этот долговязый, голубоглазый, ленивый ирландец, но как он мучил Свифта! В каждом почти письме возвращается Свифт к теме Патрика. Комнат не подметает, камин забывает топить, почему-то в припадке аккуратности убирает чернила, как раз когда Свифт должен писать, все поручения путает, не прочь он и выпить, и однажды, уйдя с ключами и не вернувшись вовремя, вынуждает Свифта искать ночлега под чужой кровлей. И с какой беспомощно-комической яростью обрушивается Свифт на Патрика в своем монологе, превосходящей подчас ярость, направленную на Уортона и Мальборо... Увы, пришлось Патрика в конце концов уволить.
Была, однако, и другая иллюстрация "беспомощности слона" -- более серьезная, развертывавшаяся в трагическом для Свифта плане. Была история "Свифта-карьериста", заполнившая самые тяжелые страницы внутреннего монолога и показавшая вот этот глубоко затаенный облик Свифта, облик беспомощного слона в царстве мышей.
Чего Свифт хотел для себя в этот период -- в плане практическом, не говоря о мечтах о "третьей партии", об осуществлении своей морально-политической программы?
Хотел того же, что и раньше, в 1704--1709 годах, -- покинуть Ирландию, получив видный священнический пост в Англии.
Он мог претендовать, будучи доктором богословия, не только на должность каноника или пребендария, но и на пост епископа; он имел моральное на то право, отстаивая уже много лет в своих выступлениях интересы англиканской церкви; он считал, что будет с честью и пользой занимать этот пост.
И теперь, при феерическом своем взлете, при исключительном положении министра без портфеля, мог ли он полагать, что желание его неосуществимо?
желании, но эти умные и порядочные люди -- Харли и Сент-Джон, которые так его уважают, так любят, они сами поймут, что они должны сделать.
Обнаженно красноречива серия высказываний, относящихся к концу 1711 года и ко всему следующему, 1712 году.
"Я думаю, Харли услужил бы мне, если б я остался здесь".
"Вернусь (в Ирландию), как только смогу, но, сказать правду, министерство нуждается во мне. Возможно, они окажутся благодарны мне не более, чем другие".
"Я уже много сделал для них, и я думаю, они честнее предшествовавших им; я уверен, что мне не придется разочароваться".
"Мои новые друзья очень любезны, и у меня достаточно обещаний, но я на это не рассчитываю. Во всяком случае, мы увидим, что будет сделано, и если ничего -- я не буду разочарован".
"Честное слово, если б я мог все бросить и вернуться, я б это сделал и расстался бы навсегда со всей этой цолитикой и честолюбивыми планами".
"Сотни людей охотно одолжили бы мне деньги".
"Меня удерживает здесь капризная игра судьбы, и честь и приличие не позволяют мне пойти ей наперекор. Возвратиться без какого-либо доказательства успеха -- это будет выглядеть весьма плачевно. И помимо этого, я хотел бы быть немножко богаче, чем я есть".
"Если со мной поступят гадко и окажутся неблагодарными, как это было раньше, я к этому вполне готов и отнюдь не удивлюсь. И, однако, все мне завидуют, и каждый день самые значительные люди умоляют меня хлопотать за них".
"Я ничего не рассчитываю получить здесь, и если бы они отпустили меня, я бы вернулся немедленно".
"Харли и Сент-Джон сказали мне, что они говорили обо мне королеве, но она никогда не слыхала обо мне".
"Боюсь, что министры останутся в долгу у меня до самой моей смерти".
"У меня с министерством осталось одно лишь дело, и когда оно будет выполнено, я расстанусь с ними. Я ни разу не получал от них ни одного пенни и не рассчитываю получить. С меня хватит дворцов и министров, и я хотел бы быть уже в Ларакоре".
"Я об этом (его назначении на пост епископа) ничего не слыхал -- это кажется, по-моему, более далеким, чем когда-либо, хотя весь город полон слухов об этом".
И через месяц с небольшим -- мучительный стон:
"Ожидаю с недели на неделю, что-нибудь произойдет в моем деле, но ничего не происходит, и я не знаю -- произойдет ли: люди так медлительны, когда они оказывают милость..."
А еще через месяц с лишним -- попытка обмануть самого себя:
"Они мне все надоели, и как только смогу -- скроюсь отсюда. Меня совсем не страшит возвратиться к моему прежнему положению".
И наконец -- через шесть дней -- 28 октября 1712 года:
"Мое пребывание в Лондоне не затянется. К рождеству будет закончена моя работа, и тогда меня здесь ничто не удержит".
Работа ("История Утрехтского мира") была действительно закончена, и, однако, покидает Свифт Лондон лишь через пять месяцев -- в мае 1713 года.
Жалостная эпопея, беспомощно-тоскливый голос! И новый, совершенно новый Свифт!
И вот уже вырывается у него словечко -- "милость", и как же скрыть от себя, что он в унизительном положении, созданном им самим, именно им самим! И это Свифт, человек, восхищавший всю Англию силой своего разума и воли...
"карьеристом", он не обусловил с самого начала с Харли и Сент-Джоном, чего он хочет.
Чего бы проще сказать: "Я работаю с вами, милостивые государи, не из-за корысти, не в целях карьеры, мы идейные союзники, но совершенно естественно, чтоб мое положение в обществе соответствовало той роли, которую я фактически призван играть!"
Тем более это было просто, что не к каким-либо неслыханным достижениям стремился Свифт (забавный парадокс в том, что их-то он как раз и осуществил), а всего только к должности епископа или декана...
"политика". Отсюда все и возникло.
А потом, к концу 1712 года, возникло объективное обстоятельство, мешавшее Свифту.
Наступает 1713 год. Проходит январь, февраль, март. Свифт все ждет. Последняя его работа закончена, он не хочет предпринимать никаких новых вплоть до выяснения положения, он словно объявляет забастовку. Но вот в начале апреля он узнает, что открылись три деканские вакансии в Лондоне и Англии: декан, настоятель крупного собора -- последняя ступень перед саном епископа, -- но о его назначении на одну из вакансий ничего не слышно!
Какой безумный гнев должен был охватить Свифта! Безумный и беспомощный...
Но он задушил его страшным усилием воли: отдаться гневу значило бы нанести себе еще большее унижение...
"Сегодня утром мой друг Льюис зашел ко мне и показал мне распоряжение о назначении трех новых деканов -- меня среди них нет. Я это предвидел всегда и принял известие спокойнее, чем он ожидал. Я просил Льюиса сообщить лорду-казначею, что я ничего против него не имею и в претензии лишь на то, что он своевременно мне об этом не сообщил: он обещал это сделать в том случае, если узнает, что королева против меня".
Осуществлению пустяка препятствовал другой пустяк: злобное упрямство Анны. Она терпеть не могла Свифта и вдобавок была восстановлена против него как "безбожника". "Сказки бочки" она, конечно, не читала, но переизданный в 1710 году этот памфлет читали другие, в числе прочих -- влиятельное лицо в англиканской церкви, архиепископ Йоркский Шарп, виг и интриган, близкий к королеве. Находясь под его влиянием, королева и не разрешала все время представить себе Свифта; друзья его тщательно от него это скрывали.
И кроме того, активную роль в подпольной кампании против Свифта играл герцог Ноттингэм. Слишком больно ударил его хлыст свифтовской стихотворной сатиры, и он решился даже выступить в палате лордов с обличением "одного священника, стоящего за кулисами министерства и добивающегося сана епископа, несмотря на то что он отъявленный безбожник". Аналогичное выступление было сделано в палате общин новым лидером партии вигов Робертом Уолполом.
И самым ярым врагом Свифта оказалась герцогиня Сомерсет: "рыжая кошка": ей было за что ненавидеть сатирика -- не зажила еще рана, нанесенная ей "Виндзорским пророчеством".
Как-то в начале 1713 года в опочивальне Анны собралась вся почтенная троица: Шарп, Сомерсет и Ноттингэм. "Рыжая кошка" бросилась к ногам королевы, умоляя ее, чтоб она не разрешала сделать Свифта епископом; герцог и архиепископ присоединили свои аргументы. Впрочем, королеву и не пришлось долго убеждать.
Свифта ни с чем означало бы расписаться в своем бессилии, признать победу вигов. И, заручившись мощным союзником в лице Эбигейл Мэшем, ныне уже баронессы, он ринулся в бой.
По существу, это была дуэль между двумя дамами: красноносой Эбигейл и "рыжей кошкой". Победила первая, но победа далеко не была полной. Харли хотел для Свифта епископства в Англии -- Свифт в палате лордов был бы весьма полезен для него. Но удалось добиться не епископства, а деканства, и не в Англии, а в Ирландии;
23 апреля был подписан указ о назначении Свифта деканом собора св. Патрика в Дублине. Но и это назначение проходило тяжело.
Правда, полученное назначение было весьма почтенным. Дублинский собор св. Патрика был самым большим и богатым в Ирландии и уступал по своему значению лишь немногим английским соборам Декан св. Патрика пользовался прекрасным материальным положением -- доход с поста превышал семьсот фунтов в год.
Но как мучительно долго все это тянулось! Одно это сознание должно было отравить всю радость.
Где теперь эта "третья партия"? Ведь декан св. Патрика -- не политическая фигура, ведь Ирландия фактически изгнание!
Снова Ирландия... В 1700 году первая попытка занять место в жизни окончилась Ирландией: в 1709 году все блестящие перспективы привели только в Ирландию; и теперь, в 1713 году, после "Экзаминера" и "Поведения союзников", после головокружительных успехов "министра без портфеля", "опекуна", "благодетеля", -- все та же Ирландия!
"Беспомощен, как слон!" И трагикомически беспомощен слон в мышином царстве, когда от этих мышей, от мышьей суетни и склоки зависит путь слона по земле.
Рассказывает.
И нет основания сомневаться в жестокой искренности рассказа
И в то же время вырывается у него вздох, почти стон -- это было 18 апреля, когда уже обеспечено было назначение:
"Не могу я радоваться от сознания, что проведу мою жизнь в Ирландии; и признаюсь, я думал, что министры не согласятся отпустить меня, но, по-видимому, они ничего не могут сделать".
"Сказки бочки" автором "Гулливера"; пир Свифта должен был закончиться предъявлением счета.
А в дублинском домике -- лихорадка ожидания. Последнее, шестьдесят пятое письмо из Честера, по дороге -- всего несколько коротких строк. Он будет через неделю -- она наконец увидит его после трех с лишним лет. И вот эту неделю, день за днем, час за часом, Эстер Джонсон, Стелла, МД перечитывает шестьдесят пять писем, где столько боли, гнева, робости, капризов, сарказма и нежности и любви к ней, только к ней! Ведь он ее любит, этот единственный, могучий, беспомощный человек!