ГЛАВА 13
Свифт получает счет
Жизни мышья беготня...
Пушкин
-- Ты этого хотел, Жорж Данден!
Мольер
В начале июня 1713 года Свифт покидает Лондон и направляется в Дублин, чтоб принять свой новый пост. Лишь две недели проводит он в Дублине, удаляется затем в Ларакор, в уединение.
Недолго длилось уединение, немного времени дали Свифту для раздумий, хоть и было о чем подумать декану собора св. Патрика, расставшемуся с двором, с министерством, с фантастическими мечтами.
Но нет! Рано, оказывается, расставаться ему и с положением и с мечтами. Свифт нужен в Лондоне.
9 июля пишет Эразмус Льюис, секретарь Роберта Харли, тревожное письмо Свифту:
"... Все мы здесь очертя голову бежим к катастрофе... От всего сердца мы хотели бы, чтоб вы были здесь, вы оказались бы очень полезным для нас вашими усилиями примирить их..." (речь идет, конечно, о Роберте Харли графе Оксфорде и Генри Сент-Джоне виконте Болинброке).
А через три недели:
"Лорд-казначей очень просит вас поторопиться насколько возможно, ибо мы крайне нуждаемся в вас!" -- пишет Свифту все тот же Льюис 30 июля. И Свифт, который, уезжая, не думал вернуться в Лондон, спешно снимается с места, бросает свой новый пост. В начале сентября он снова в Лондоне.
Но вернуться теперь и, вернувшись, возобновить свою политическую деятельность -- это означало больше, чем когда-либо за все это время, выполнять роль защитника торийского министерства вовне, роль опекуна, примирителя, посредника между Оксфордом и Болинброком -- изнутри.
Положение было простым, но достаточно безнадежным. С заключением Утрехтского мира историческая задача торийского министерства могла считаться выполненной. И неотвратимо стал перед Оксфордом и Болинброком грозный вопрос: что же дальше?
Невозможность уйти от этого вопроса, она и обострила их конфликт.
"Нельзя было найти двух людей более различных и по методу своих занятий и по характеру своих развлечений, по выбору друзей, по манере беседы, по деловым привычкам", -- писал о них Свифт вскоре после наступившей катастрофы.
А как многого он еще не знал, верней, не хотел, боялся знать...
А крах надвигался неотвратимо.
Со второй половины 1713 года здоровье Анны резко ухудшилось, смерти ее ожидали каждую минуту. И вопрос о престолонаследии стал центральным.
круги склонны были им верить, что партия тори готовит маленький переворот, имея в виду после смерти Анны передать трон "претенденту", притом не без помощи Франции. И хотя один из пунктов Утрехтского договора устанавливал, что Франция отказывается от всякой поддержки "претендента" и даже удаляет его из пределов Франции, но ходили слухи, что Болинброк -- один из авторов этого договора -- ввел туда тайные статьи, аннулировавшие этот пункт.
Какова же в действительности была позиция Оксфорда и Болинброка в этом вопросе и во всем комплексе политических вопросов дня?
Увы, определенной позиции и политической программы ни на настоящее, ни тем более на будущее не было у одного из них -- графа Оксфорда.
Только бы продержаться -- в этом заключался пафос политической деятельности Роберта Харли графа Оксфорда. Конечно, он не верил в будущность партии тори; и поэтому он все время страховался, забрасывал удочки в лагерь вигов и всеми силами замедлял, несмотря на требования своих коллег и особенно Болинброка, процесс очищения правительственного и административного аппарата государства от вигов. Он был бы не прочь просто переметнуться к вигам, если б это было возможно. Но, чувствуя, что это вряд ли возможно, Оксфорд подумывал и о лагере "претендента", поддерживая в то же время сношения с ганноверской династией. К сложной системе перестраховки сводилась, по существу, вся его тактика.
Но была и позиция и программа у Генри Сент-Джона виконта Болинброка. Хаотическая, правда, утопическая, но смелая, далеко идущая.
Не отразилось ли на этой программе могучее воздействие Свифта?
Да, Болинброк презирал тори как партию невежественных сельских сквайров, с яростной насмешкой оценивал он, глубокий атеист, роль тори как "защитников церкви" и вместе с тем считал эту партию молотом в своих руках, чтоб сокрушить вигов. А вигов он ненавидел как представителей денежных интересов, как партию Английского банка, Ост-Индской компании, "шерстяного мешка", на котором восседал в палате лордов лорд-канцлер... Чувствительнейший удар вигам хотел он нанести, разработав одновременно с Утрехтским договором проект англо-французского торгового договора. Это был замечательный проект, очень смелый по тем временам, в основе которого лежал принцип открытых дверей и свободной торговли, главным образом в отношении вывоза необработанной шерсти: осуществление такого проекта должно было подорвать устои Ост-Индской компании и монополию английских экспортеров сукон -- в большинстве своем вигов. Сити приняло в штыки этот проект, он был сорван еще до его обсуждения, и лишь впоследствии, через несколько десятков лет, при изменившейся политико-экономической ситуации, Уильям Питт вдохнул новую жизнь в старый проект Болинброка и тесно связал идеологию вигов с принципами свободной торговли.
И точно так же оказался впереди своего времени Болинброк, планируя, очевидно не без влияния Свифта и предвосхищая Вольтера, систему "просвещенного абсолютизма" как наилучшего государственного строя: эту систему изложил он впоследствии в своих политических трактатах. Понимал он, конечно, что такая система может быть осуществлена лишь новыми людьми, и отсюда его стремление к созданию "третьей партии" -- по существу личной партии Болинброка. И так как ганноверская династия тесно связана с вигами и не приходится на нее надеяться как на выполнителя болинброковской политической концепции, -- мыслим был лишь один политический план: передача трона "претенденту", при первом министре и фактическом распорядителе судеб Англии Болинброке. И если серьезные историки не подтверждают слухов о тайных статьях Утрехтского договора, то трудно сомневаться, что Болинброк все время находился в тайных сношениях с "претендентом".
То была авантюристическая и утопическая программа, обрекавшая Болинброка на политическую гибель также и в том случае, если б сумел он договориться с Оксфордом и превратить его в свое орудие. Болинброк все же не был политиком крупного масштаба, не умел он прикладывать своего уха к пульсу страны, не мог понять, что вторая реставрация Стюартов объективно противоречит историческому ходу развития страны, что пребывание тори у власти -- это лишь случайный эпизод, что будущее за вигами, стоящими на центральной линии интересов господствующих группировок.
И были совершенно правы виги, заявлявшие во всеуслышание, что правительство Оксфорда -- Болинброка не может, да и не хочет обеспечить после смерти Анны безболезненный переход трона к Георгу Ганноверскому.
Вот с этим основным аргументом вигов предстояло боротьса Свифту в качестве правительственного памфлетиста по возвращении в Лондон.
Свифт боролся. С ненавистью слепой, неистовой обрушился он на это обвинение вигов в нескольких своих новых памфлетах и, переходя от обороны к нападению, ожесточенно доказывал, что это обвинение провокационно и выставлено вигами лишь для того, чтоб замаскировать их собственные подпольные интриги с "претендентом".
Можно ли было так грубо ошибаться, так безжалостно насиловать логику и здравый смысл!
Свифт ошибался грубо, но добросовестно.
Этот человек могучего ума, яркого дара логического мышлений всю свою жизнь, а особенно в этот период, направлял и разум свой и логику в русло потока страстных эмоций, в опору стихийного своего чувства. Его мнение о мире, изначальное, составляющее существо его личности, предопределяло и оформляло его знание мира; в этом принципиальное его отличие от политических мыслителей -- Локка, Тоббса, от людей философского мышления -- Спинозы, Декарта. Он не искал истины, ощущая ее всегда с собою; лишь доказывал ее, вернее, внушал -- страстной диалектикой, мощью темперамента. И этой истиной была в каждый данный момент доминирующая эмоция. А в этот период -- ненависть к вигам: было уже сказано, что в них хотел он видеть концентрат всего лживого, развращенного, гибельного в морали и политике.
И поскольку политическая борьба для него была лишь точкой приложения его деятельности морального реформатора, "подметателя Бедлама", постольку он с гневным презрением закрывал глаза на политические реальности дня.
Известная концепция -- "тем хуже для фактов"? Нет, Свифт еще решительнее: подталкиваемый своей страстной активностью, своим неуемным стремлением реализовать собственную истину, то есть свое чувство, он не только игнорирует факты, противоречащие этому чувству, но как бы создает факты, этим чувством внушаемые.
Но, кроме того, Свифт просто не мог представить себе -- бытово, житейски, -- что он в положении дурачка, что Оксфорд и Болинброк обманывают его.
Как бы там ни было, мало радости доставило Свифту его нынешнее пребывание в Лондоне.
Хороши, все так же хороши, если не лучше, были его политические памфлеты данного периода. Энергия натиска в памфлете против Ричарда Стила -- очертя голову бросился Стил в 1713 года в политическую борьбу -- не была превзойдена Свифтом ни раньше, ни потом; эти памфлеты -- физический почти акт, он стремится не убедить, а победить и даже не победить, а раздавить своего противника, растоптать слоновьей своей стопой. Стил для него не противник даже, а нечто неодушевленное и мешающее, что нужно убрать с дороги, отшвырнуть ногой, брезгливо и небрежно; и сообразно этому тон памфлетов оскорбительно небрежен, Свифт как бы нехотя, сквозь зубы цедит свою ярость, гнев его мрачен и брезглив...
Памфлеты произвели впечатление. Сильное.
"Экзаминера" или "Поведение союзников": общественное мнение Англии входило уже в новую фазу.
А второй из этих памфлетов -- "Общественный дух вигов" -- принес Свифту неожиданные неприятности личного свойства.
В одной части памфлета он обрушился -- по пути -- на целую корпорацию шотландских лордов, заседавших со времени объединения Англии и Шотландии (1707 год) в палате лордов, обвинив их всех оптом в коррупции, практике политического шантажа и прочих грехах. Шестнадцать лордов в торжественной процессии явились к Анне и принесли официальную жалобу против безымянного памфлетиста -- всем было известно, что это Свифт, но фактические доказательства отсутствовали. Анна приказала арестовать типографщика и издателя памфлета -- нелюбовь ее к Свифту отнюдь не уменьшилась оттого, что ее вынудили сделать его деканом св. Патрика,-- и заставила, кроме того, министерство опубликовать сообщение о розыске автора памфлета и о вознаграждении тому, кто раскроет его имя. Правда, Оксфорд принял все меры, чтоб затушить дело, но Свифт мог лишний раз убедиться, как непрочно его положение.
По внешности было почти все так же, как и раньше.
Возобновилась его деятельность "благодетеля", но, очевидно, она доставляла ему гораздо меньше удовлетворения.
Был все тот же круг светских знакомств, все та же обстановка светского успеха, но это повторение уже пройденного -- не должно ли было оно казаться при острой чувствительности и мнительности Свифта каким-то неподлинным, вымученным...
А работа "опекуна" требовала с каждым днем все большей затраты нервной энергии, и с каждым днем все ясней ощущалось, что она унизительно бесцельна: к началу 1714 года отношения между Оксфордом и Болинброком дошли до открытого почти разрыва.
И не существовало уже общества "Братьев". Оно распалось как-то само собой, и вместе с ним ушла, может быть не осознанная до конца, мечта Свифта стать диктатором общественного мнения Англии при посредстве этой своеобразной организации.
Правда, в это время жил довольно интенсивной жизнью другой кружок, организованный и возглавлявшийся Свифтом. Это был "Клуб Мартина Скриблеруса" (Мартином в порядке дружеской шутки называл Свифта граф Оксфорд).
Этот чисто литературный кружок, объединявший Свифта, Арбетнота, Попа, Гэя и, очевидно, как постоянных гостей -- Оксфорда и Болинброка, поставил себе задачу свифтовского свойства: написать диссертацию об истории лженауки и человеческой глупости -- влияние автора "Сказки бочки" чувствуется здесь достаточно ясно, тем более что в приложенном к изданию 1710 года "Сказки бочки" мистификационном списке готовящихся к печати сочинений есть упоминание о подобного рода трактате.
Кружок не успел выполнить поставленную задачу.
Была написана лишь первая часть "Мемуаров Мартина Скриблеруса", это, по существу, лишь черновой набросок или сценарий большого сатирического памфлета. Но имя Мартина Скриблеруса, как и раньше имя Исаака Бикерстафа, оставило свой след в истории английской литературы; под этим псевдонимом выпускал впоследствии свои памфлеты Александр Поп. На собраниях кружка также читалась, обсуждалась, дополнялась и оттачивалась написанная в основном Джоном Арбетнотом знаменитая "История Джона Булля", произведение громадной сатирической силы, могущее быть поставлено вровень в лучших своих местах со "Сказкой бочки" и "Гулливером"; недаром до сих пор во всем мире Джон Булль -- общепризнанная кличка типического англичанина.
"Клуб Мартина Скриблеруса" -- эти дружеские ночные заседания в кофейнях, где за бутылкой вина обшучивала блестящая четверка весь мир и все человечество: Джонатан Свифт -- с горькой своей мудростью, Александр Поп -- с утонченной кокетливостью эстета, под которой таилось болезненное самолюбие горбуна, Джон Арбетнот -- с холодным и разумным цинизмом врача и наблюдателя моральных и физических недугов человечества, и Джон Гэй -- с изящно-грациозной своей манерой беззаботного весельчака-остроумца.
И сюда, на огонек, приходил граф Оксфорд с тайным стремлением в напряженно-веселой болтовне и бутылке вина утопить горестное сознание неотвратимо надвигавшегося краха; приходил сюда виконт Болинброк, нарядный, высокомерный, вызывающе веселый, яростно наслаждающийся всем в себе, милостиво разрешающий и другим любоваться этим всем, великодушно соглашающийся поместить свою звезду -- в нее он верил теперь больше чем когда-либо -- в центр созвездия этой четверки.
А бывало и так: в поздние часы ночи прибегал, запыхавшись, в кофейню, где сидели четверо, лакей Оксфорда: его светлость приказал передать записочку. Ее разворачивали; граф Оксфорд никак не может прийти, но вот, оторвавшись от своих тяжких забот, он сочинил легкие стихи, юмористическую балладу, острую пародию, шуточную оду -- и спешит представить ее на суд своих дорогих друзей.
Стихи читали вслух: "князь рифмы" Александр Поп с брезгливым высокомерием указывал на слабость техники; Джон Гэй наивно удивлялся, как может важный государственный деятель заниматься такими бездарными пустяками; Джон Арбетнот с серьезной торжественностью отмечал удавшуюся строчку; а Свифт?
Свифт единственный среди них понимал жалобную патетичности чудачества Оксфорда -- усталый старый человек, истомленный беспрерывной своей мышьей беготней, хочет как-то, в чем-то отдохнуть, беспомощный, как слон, понимал он беспомощность загнанной мыши.
Как это ни странно, Свифт любил Роберта Харли графа Оксфордда, быть может досадливой и стыдливой любовью. Забавный парадокс: с изумительной силой самообмана хотел он видеть в Оксфорде политика глубоких убеждений и моральной чистоты. Измена своему чувству была для Свифта просто невообразимой, но каждое его убеждение было не чем иным, как логизированным чувством.
Положение все ухудшалось на протяжении зимы 1713--1714 года. И если Оксфорд стремился не столь избавиться, сколь обезвредить Болинброка, то последний, столь презиравший лорда-казначея за вялую его медлительность и угадавший двойную его игру -- страховку у вигов, стал открыто вести кампанию против Оксфорда, склонив на свою сторону влиятельных членов министерства -- Харкура и Ормонда.
Что делать "опекуну"? Конечно, не мог он и помыслить стать на сторону кого-либо из двух: не говорил ли он и себе и другим, что единственный шанс министерства устоять -- в их единстве?
Значит, снова "примирять"?
Эбигейл Мэшем, ныне баронесса (но она по-прежнему спит на полу в опочивальне королевы и стелет ей постель), освободила апартаменты для этого свидания.
Они втроем: Свифт, Оксфорд, Болинброк.
Оксфорд улыбался своей бледной улыбкой, Болинброк был зол и хмур.
А Свифту грустно, как бывает грустно взрослому человеку, который чувствует, что не может больше справиться с глупыми и злыми детьми. Грустно, а также и немножко стыдно...
И слова его звучат приглушенно, почти враждебно.
Он отчаялся в возможности что-нибудь сделать, он не может больше быть свидетелем того, что происходит между министрами, и намерен покинуть Лондон. И вот теперь, в эти последние минуты, он все же хочет еще раз спросить: не считают ли его собеседники, что все недоразумения между ними могли бы быть улажены в две минуты, и понимают ли они, что если этого не последует, министерство не продержится и двух месяцев?
В комнате, устланной коврами, наполненной дешевыми безделушками, заставленной ненужными столиками, этажерками, козетками, было тесно и душно.
Оксфорд вытер пот со лба и продолжал улыбаться ненужной, тусклой улыбкой.
Болинброк вскочил со своего кресла, эти стены давили его; бешеным ударом кулака хотел он сшибить стоявшую на дороге этажерку, загроможденную статуэтками вошедшего в моду китайского фарфора, шатавшуюся на тонких золоченых ножках. Но сдержался, речь его была ласкова, почти нежна.
-- Доктор Свифт глубоко прав. Если я и мой уважаемый друг граф Оксфорд не найдем общего языка друг с другом, министерство будет взорвано. Наши недоразумения с моим дорогим другом состоят лишь в том, что граф Оксфорд не решается встать на единственный путь, ведущий к победе и славе, что для графа Оксфорда политика означает,-- он остановился, пристально глядя на этажерку, -- переставлять фигурки на этой этажерке, в то время как ее надо сшибить!
Болинброк замолчал. Заложив руки в карманы узких штанов, он нащупал через тонкий шелк рукоятку своей короткой шпаги и сильным движением сжал ее, шпага поднялась, оттопырив полу его бледно-голубого сюртука; его черные волосы лежали волнистыми блестящими прядями по обе стороны дорожки пробора, лицо казалось, как всегда, бледной маской, но ярко розовели кончики нежных, маленьких ушей.
-- Мы ждем, сэр Роберт,-- тихо и настойчиво сказал Свифт.
Оксфорд рассмеялся своим слабым, высоким, несколько удивленным смехом:
-- Но, мой дорогой виконт, мой дорогой Джонатан, разве все это так трагично? О, я совершенно уверен, что все будет хорошо,все будет хорошо...
И неожиданно и несмело прозвучало:
-- Может быть, вы завтра пообедаете со мной, мой дорогой Джонатан?
Медленным, трудным, старческим движением Свифт поднялся с кресла и, опустив голову, пошел к двери.
У порога остановился:
-- Граф Оксфорд, виконт Болинброк, джентльмены, я завтра же покидаю Лондон. Свидетелем ожидающей вас катастрофы я быть не могу и не хочу.
Широко распахнув дверь, он чуть не сшиб с ног подслушиваюшую Эбигейл.
для него зрелище похмелья на пиру, на том пиру, где не он ли считал себя хозяином!
Но хозяин должен платить по счету; нет, не в том смысле, что ему лично что-либо угрожает -- для этих опасений время еще не пришло, а в том смысле, что пора наконец открыть глаза и понять свою роль в истории прошедших лет.
А понять это лучше в уединении.
Не в Дублине, на своем новом посту, найдет он это уединение; скрыться в Ирландию -- значит подвести черту под этой страницей своей жизни. Но разве заполнена уже страница, разве ясен итог, разве нет ощущения, что чего-то еще не хватает?
И он удаляется к своему другу, пастору Гири, в его приход в Верхнем Леткомбе, в графстве Беркшир -- несколько десятков миле от Лондона.
В полном уединении проводит Свифт в Леткомбе июнь и июль читает, гуляет, вспоминает и постепенно, неохотно, уклончиво подводит итоги.
Пока еще -- защитительные итоги, в стиле грустной формулы, а все-таки я во всем был прав!
Он пишет здесь последний свой в этом периоде жизни памфлет: "Некоторые вольные мысли о нынешнем положении вещей". Примечательный памфлет!
В политическом плане это -- развитие крайней программы Болинброка: он требует полного удаления вигов из всей системы правительственного аппарата, энергичной борьбы с "денежными интересами", решительных мер в отношении армии -- вопрос этот был одним из пунктов конфликта Оксфорда и Болинброка: высший командный состав армии был в лагере вигов, и Оксфорд не решался выступить против него; Свифт же с характерным своим антимилитаризмом вообще восставал против армии как постоянного организма. И естественно, требовал Свифт в этом памфлете обеспечения интересов англиканской церкви.
и во власти стремления создавать свою иллюзорную действительность посвящает Свифт красноречивейшие строки в этом памфлете доказательству того, что министерство всецело стоит за ганноверскую династию, что с воцарением этой династии связан успех развиваемой программы.
С упорством отчаяния стремится Свифт начертить квадратный круг или круглый квадрат. Но это чертеж смертельно усталого человека. Бессильная меланхолия от сознания безнадежности -- таков подтекст памфлета. И за спокойствием логического рассуждения не слышно голоса непреклонной свифтовской страсти, не прорывается возглас торжествующего сарказма, устало суровое негодование, и не звучит радость битвы. Катастрофа неизбежна, но, верный себе, видит ее причину Свифт не в объективных обстоятельствах, а в характере людей, все тех же Оксфорда и Болинброка, которых, увы, бесцельно убеждать забыть свои разногласия и в этот последний, двенадцатый час...
Катастрофа пришла, предваренная, однако, высокоиронической интермедией.
Торжествует победу Болинброк! И спешно шлет курьера Свифту.
27 июля 1714 года королева отняла у Оксфорда "белый жезл", крикнув, что он "пьяница и бездельник". Болинброк -- хозяин положения, первое лицо в государстве.
"претендента". В письме Свифту, отправленном сейчас же, требует он немедленного его приезда; теперь, как никогда, нужен этот могучий союзник, думает Болинброк, и теперь, когда страна находится перед фактом уже почти совершившимся, можно будет открыть союзнику секретные замыслы этих лет, сдернуть завесу с краеугольного камня, посвятить Свифта в грандиозный болинброковский план. Конечно же, Свифт согласится! Ведь успел же Болинброк в первый буквально час своей власти взять у королевы ордер на выдачу Свифту тысячи фунтов из королевского казначейства (об этом сообщается в письме)...
А в дальнейшем -- разве не поймет Свифт, какие перед ним блестящие перспективы! Если Болинброк будет английским Ришелье при "претенденте", ставшем королем, то кому, как не Свифту, быть "серым кардиналом" за спиной английского Ришелье...
Так не понимать Свифта (тысяча фунтов!) мог, конечно, только Болинброк.
Но нет у Свифта времени оскорбиться предложением Болинброка или соблазниться предложением Болинброка (в письме своем обещал также Болинброк обеспечить Свифту английское епископство), ибо того же 28 июля получает он и другое письмо: от отставного министра Оксфорда, удаляющегося в добровольное изгнание в свое поместье в Херфордшире, с предложением разделить с ним его вынужденное уединение.
Что выберет Свифт?
Не в Лондон это письмо, не Болинброку и не Оксфорду; в Дублин оно адресовано, архиепископу Кингу, с просьбой о продлении своего отпуска, ибо он намерен перед возвращением к своим служебным обязанностям в Дублин провести некоторое время с Оксфордом в Херфордшире.
Таков был выбор Свифта.
Мгновенно понял он, что победа Болинброка -- не его победа. И, поняв это, не понял ли он тем самым, какой жалкой иллюзией были эти четыре года? Не мог не понять, ибо катастрофа Болинброка была и катастрофой Свифта.
Да, катастрофа Болинброка! Вот она -- в нескольких строчках второго его письма Свифту, полученного третьего августа:
"Граф Оксфорд покинул свой пост во вторник, а в воскресенье королева умерла... Что это за мир, и как издевается над нами судьба!"
Развязка была поистине драматико-иронической.
30 июля у Анны начался последний приступ смертельной ее болезни, 1 августа она умерла. Двух этих дней было достаточно, чтобы виги целиком овладели положением, создали свое временное правительство, захватили все командные посты в стране и объявили, согласно закону о престолонаследии, Георга I Ганноверского королем Англии. Были бы безнадежны все попытки сопротивляться, да они и не предпринимались в этот момент -- все живые силы страны стояли за вигов. Партия тори была раздавлена.
А через несколько месяцев Оксфорду и Болинброку было предъявлено обвинение в государственной измене.
И если справедливость обвинения в отношении Оксфорда, заключенного в Тауэр, не удалось доказать, то Болинброк молча признал его, бежав во Францию и приняв пост "министра иностранных дел" у "претендента", еще не оставившего своих надежд.
О, если б дело обстояло лишь так, что он и его друзья оказались побежденными поворотом политических судеб!
Но ведь дело обстояло не так!
Грубо, цинично обманут Оксфордом, а в особенности Болинброком в важнейшем вопросе о тайных сношениях с "претендентом"; все эти годы был в положении жалкого орудия, ворчливой нянькой, которую не пускали дальше передней, -- вот как обстояло дело.
"Опекун"?
"Беспомощен, как слон..."
Но если вдобавок беспомощный слон обманут этими мышами то он к тому же и комический слон!
"Я видел письмо декана Свифта, -- пишет Арбетнот Попу,-- его благородный дух не сломлен, и, хотя побежденный, он сохраняет свою суровую выдержку и готовит удар по своим противникам". Такова первая реакция Свифта на события, и она естественна -- побежден, но не обманут.
Однако готовившегося "удара" не последовало, когда стало ясно, что не только побежден, но и обманут, осмеян в самом глубоком, интимном стремлении своем, которому и не четыре года, а больше десяти лет, -- стремлении взять в руки метлу, чтоб подметать Бедлам!
Как трудно, как бесконечно мучительно признать, что он действительно так осмеян, унижен, запакощен...
"Я могу убедить лишь тех, кто склонны верить мне на слово: будучи в течение почти четырех лет в самых близких и постоянных отношениях с людьми у власти как в области деловой, так и личной, я ни разу не слыхал от них ни слова в защиту интересов "претендента", а между тем я все время был особо заинтересован именно в этом вопросе. И если что-нибудь в этом смысле предпринималось, то у меня должно было быть очень мало здравого смысла или мне должно было очень не везти, если у меня не возникло хотя бы подозрения по этому поводу! Можно скрывать свои планы, но вряд ли кому-либо удалось при наличности такой близости скрыть свои мнения. Я никак не могу поверить, что они (Оксфорд и Болинброк) всегда маскировались, находясь со мной... И хотя все сказанное мной имеет значение лишь постольку, поскольку существует личное доверие ко мне, я заявляю, что никогда не изменю своего мнения по этому вопросу".
"Слишком трудно признать!" -- слышится в этом крике изнемогающей гордости, в этой горькой жалобе загнанного в тупик человека.
Пусть Свифт действительно в последовавшую четверть века жизни своей не признал, что "изменил свое мнение". Но уже теперь, осенью 1714 года, на пути в Дублин, в Ирландию, ту Ирландию, куда он столько уже раз возвращался побежденным, но в первый раз возвращается и униженным и обманутым в цели, и смысле своей жизни,-- уже теперь он знает: грозный счет ему предъявлен.
И если он сторицей не оплатит счета, что ж, значит, он жалкий банкрот, этот Джонатан Свифт, мечтавший "совершенствовать человечество".
Был оплачен грозный счет сторицей, около десятка лет понадобилось для этого Свифту.