ГЛАВА 19
Свифт согласен умереть
Дальше -- тишина.
Шекспир
Эзоп
Мэтью Пилкингтон, скромный дублинский священник, был весьма доволен: наконец-то он приглашен на обед к самому декану Свифту... Правда, Мэтью понимал, что добился лестного приглашения не он, а миссис Пилкингтон, его молоденькая, умненькая и очень деловитая жена, -- недаром она послала недавно декану ко дню его рождения вежливые и приятные стихи (боже, с каким трудом она сочиняла эти двенадцать немощных строчек!).
Но все-таки приглашение получено; теперь остается только понравиться декану. Конечно, не так это просто. Супруги предупреждены: декан Свифт -- чудак, трудный, капризный, неприятный человек.
Но Мэтью полагается на свою жену. А она ведь уже добилась через доктора Дилэни чести быть представленной декану, и тот даже сказал ей несколько ласково-шутливых слов. Потом были написаны стихи, и вот супруги приглашены на торжественный воскресный обед. "Это было все-таки очень трудно, -- пишет миссис Пилкингтон, неглупая, хорошенькая женщина, помогающая карьере своего мужа, в письме подруге. -- Правда, старик был все время в хорошем настроении, но приходилось все время думать, как бы не попасть впросак. На Мэтью, сама знаешь, положиться нельзя, и он чуть не напортил в самом начале обеда. Вдруг он говорит декану, что ему очень нравятся проповеди декана в соборе. Старик сразу помрачнел, я так и замерла. "Не знаю, о чем вы говорите, -- произносит старик этим своим противным, высоким голосом и смотрит на бедного Мэтью взглядом ну прямо василиска, -- я предпочитаю проповедовать вне собора, памфлеты -- вот мои проповеди!" Тут доктор Дилэни -- он сидел рядом -- толкнул меня, я, к счастью, догадалась и спрашиваю: "А о чем были эти памфлеты, мистер декан?" Ну, лоб у него разгладился, и он отвечает: "О вудовском пенсе, вот это были хорошие проповеди". Я уж было открыла рот, чтобы похвалить их, но он, к счастью, успел прервать меня: "Только не говорите, что вы их читали, ведь вы их не читали!" А я ответила: "Нет, я только хотела сказать, что обязательно их прочту". Он тогда улыбнулся, посмотрел на меня даже довольно ласково и говорит: "Признавайтесь, каковы ваши недостатки, миссис Пилкингтон".
"А почему у нее должны быть недостатки, мистер декан?" -- "Видите ли,-- говорит старик, -- когда я замечаю в человеке какие-либо достоинства, я уверен в наличии у него недостатков, иначе нет баланса". Я, конечно, поклонилась и сказала, что это очень лестно для меня. Обед кончился -- кстати, очень скупой обед, всего три блюда,-- и он спрашивает, какой я хочу десерт. Я говорю: "Вашу беседу, сэр!"
Он сморщился и говорит очень тихо, даже жалобно: "Я спрашиваю: какой десерт?" Тут я вспомнила вовремя, что он любит готовить кофе, и смело отвечаю: "Чашку кофе из ваших рук, сэр". И он действительно сам поставил кофейник на огонь и стал рассказывать глупейшую историю, что когда он был молод и беден, то был слугой в кофейне и, подавая знатным посетителям кофе, прислушивался к их разговорам, и от этого у него на всю жизнь испортился характер. Я не удивилась -- ведь я уже знала, что он любит рассказывать про себя всякие небылицы. А за обедом он рассказал Дилэни, как он в университете провалился на экзамене. И когда Дилэни вежливо сказал, что это, наверное, потому, что он не хотел учиться, старик вдруг отвечает: "Нет, я просто был идиотом!" Да, с ним очень трудно... Ну, мы выпили кофе, оно было сварено отвратительно, потом он пригласил меня в свой кабинет. Дилэни и Мэтью ушли, и он сказал, чтоб Мэтью зашел вечером за мной, и он разрешит нам поужинать с ним. В кабинете он сказал, что теперь он будет меня мучить целых два часа. Но я не испугалась и ответила, что согласна на все. Кабинет у него очень большой, и все страшно аккуратно, на стене его большой портрет, а на письменном столе много всяких интересных вещичек. Он вынул из стола толстую рукопись -- она называется "История Утрехтского мира" -- и заставил меня читать вслух. Но все время он останавливал меня и спрашивал, понимаю ли я, "потому что,-- говорит он,-- я хочу, чтоб это сочинение было понятно самому недалекому человеку, и если вы -- то есть, значит, я -- это поймете, тогда все в порядке". Я, конечно, не обиделась. Но читала я всего около получаса, он, наверно, увидел, что мне очень скучно, но не рассердился. Потом он спросил, не хочу ли я помочь ему привести в порядок его письма. Я очень обрадовалась, я решила, что вошла в его доверие. Он вывалил на стол целую груду писем и просил разложить их по отдельным кучкам. Очень много писем было от знаменитого поэта Александра Попа. Я держала одно в руке, и мне ужасно захотелось прочесть его. Я не посмела попросить, но он угадал, взял письмо, просмотрел его, вернул мне и говорит: "Если это нужно для вашего счастья -- можете прочесть". Я было начала: "Помилуйте, сэр, я и не думала..." -- но он прервал меня и крикнул по-настоящему страшным голосом: "Зачем вы лжете? Я запрещаю вам лгать, читайте!" Я прочла. Письмо было очень смешное: Поп рассказывает в нем об очень большом успехе, которое имело сочинение его друга Гэя -- "Опера нищего", и все-таки по письму видно, что Поп этому не очень рад. Я сказала о моем впечатлении декану; тогда он странно улыбнулся и говорит: "Вы хорошенькая женщина, правда (я вовремя успела покраснеть), и вот -- у вас подруга, такая же хорошенькая женщина, -- конечно, вам будет неприятно, если ее будут хвалить в вашем присутствии". Потом он помолчал и прибавил: "Писатели в этом отношении гораздо хуже хорошеньких женщин". Тогда я совсем осмелела и спросила: "А вы сами, сэр?" И он так крикнул, что я задрожала:
"Не говорите глупостей, ребенок, я не писатель!" И он швырнул на стол письмо и задел широким рукавом лежавшие на столе прекрасные золотые часы, они чуть не упали -- я их успела подхватить. Старик очень обрадовался, видя, что часы целы, и говорит: "Стекло обязательно разбилось бы, и починка стоила бы не меньше шиллинга". Я и подумала: "Значит, это верно, что он очень скуп". Тогда он позвал домоправительницу, миссис Брент, дал ей шиллинг и сказал, чтобы она отдала его "номеру пятому". Я не поняла, в чем дело. Но потом, когда он отдыхал, я разговаривала с миссис Брент, ожидая ужина и Мэтью. Она мне рассказала, что, когда декан экономит на каких-нибудь своих расходах, он отдает сбереженную сумму своим беднякам, он даже часто, когда обедает один, пьет пиво вместо вина и тогда дает ей полтора шиллинга для бедняков. А все бедняки, главным образом старые женщины, занесены в специальную книгу, под номерами. Она показала мне эту книгу, и оказывается, они записаны там не только по номерам, но и по именам, то есть не по настоящим, а которые он сам выдумал. Это очень смешные имена, я запомнила такие: Кансерина, Стимфа-Нимфа, Пуллагоуна, Флоранелла, Стумпантеа... А у имени Кансерина, сбоку, рукой декана было написано: "Как и предполагалось, умерла от рака, пришлось быть похороненной без гроба".
Миссис Брент объяснила, что декан строго ей заявил, что помогает людям, только покуда они живы. Ты видишь, он, пожалуй, и не скуп; Брент сказала мне, что он тратит не меньше пятисот фунтов в год на бедняков, подумай только -- пятьсот фунтов! Но все равно -- это ужасный старик! Ну вот. За ужином ничего особенного не произошло, но только он внезапно говорит Мэтью -- тот, бедняжка, даже поперхнулся: "Вы все-таки глупы, Пилкингтон, зачем вы женились на этой даме? Гораздо разумней было бы обзавестись лошадью -- она стоила бы вам гораздо меньше и доставила бы гораздо больше полезного упражнения и удовольствия... Неужели вы предпочитаете женщину лошади?" Мэтью сидел весь красный, даже вспотевший -- декан говорил так строго, не улыбаясь. А я немедленно вспомнила четвертую часть "Гулливера" и говорю ему спокойно: "Сэр, если бы здешние лошади были как в стране гуигнгнмов, но ведь они совсем другие". Тут он улыбнулся и даже похлопал меня по спине. А когда мы уходили, он проводил нас по лестнице и, увидев, что идет дождь, всунул мне в руку шиллинг и сказал: "Это на кеб, вы не должны нести из-за меня расходов". В общем, я очень довольна. Еще несколько свиданий, и я сумею попросить у него рекомендательные письма для Мэтью. Он обещал посетить нас, придется сделать в квартире основательную уборку, -- он просто сумасшедший насчет чистоты. Он высокого роста и худой; руки у него маленькие, красивые, горячие, лицо сумрачное, а глаза странные -- такие пронзительные, -- и все-таки как будто он ничего не видит, что кругом..."
Итак, Мэтью Пилкингтон и его супруга были очень довольны. Действительно, еще несколько визитов -- и муж получил рекомендательные письма, а супруге удалось присоединиться к кругу тех коршунов, что кружились начиная с 1736 года над слабеющим Свифтом. Оррери. Эмори, Диен Свифт, Марта Уайтвей -- последние два родственники декана -- первые в этом сонме лживых биографов, сомнительных мемуаристов, собиравших сплетни, рывшихся в бумагах, подсматривавших, подслушивавших, чтобы в недалеком будущем, когда умрет старик, спекулировать на своей "близости" к нему.
точный диагноз которой был поставлен лишь в конце девятнадцатого века; так называемая "меньерова болезнь", или лабиринтин, выражающаяся в мучительных головокружениях и длительных приступах глухоты.
Сначала приступы длились день, два, неделю. С начала тридцатых годов они становились все длительней и злее. И Свифт с ужасом стал замечать, что они имели своим последствием потерю памяти. Правда, она возвращалась потом, но урывками, клочками, и все большее количество событий, имен, лиц отходило в небытие, погружалось во мрак. Это было страшно: жизнь умирала как бы частицами. И тогда-то возникло у Свифта убеждение, что последние годы жизни проведет он пораженный слабоумием. И от этой угрозы пытался он отгородиться воздвигавшейся им стеной "пустяков". Не он ли сам отчеканил когда-то формулу: "Забавы -- счастье тех, кто не умеет думать". Теперь нужно внести многозначительную поправку: "Тех, кто не хочет, кто боится думать..."
Учащающиеся приступы болезни каждый раз выключают Свифта из мира. Уже раньше Свифт избегал встречаться с людьми, он стыдился своей глухоты. Теперь же он настаивает на полном одиночестве. Каждый новый приступ -- новый тяжелый камень в воздвигаемой им самим стене, отделяющей его от мира. В тюрьме болезнь построила для него другую, внутреннюю тюрьму.
Друзья... Где они? Умер Джон Гэй, умер благородный Арбетнот, умерли Питерборо и другие... Все реже становится переписка с больным Попом, с Болинброком, который не может оправиться от нанесенного ему удара, торжество Уолпола -- крушение всех его планов...
Только Томас Шеридан и Патрик Дилэни в какой-то мере могут поддержать с ним беседу, и то в стиле этой формулы: "Да здравствуют пустяки". А остальные? Разве Свифт не видит, что они друзья-коршуны... вот прилетел и молодой, хорошенький коршуненок, миссис Пилкингтон, и озабоченно хлопает крылышками...
"Клуб Легиона" -- об ирландском парламенте. Этот орган, представляющий англо-ирландских лендлордов и чиновников, провел законы, ущемлявшие и без того скудные имущественные права низшего духовенства в Ирландии.
Повод для Свифта был совершенно достаточным: богатые ограбили бедняков. Бешеная ярость охватила его, ярость против ирландского лендлорда -- "угнетателя духовенства, мучителя арендаторов, спекулянта общественным достоянием, наглого, безграмотного...". Двести строк сатиры -- сгусток гнева: "Дьявол их бог -- пусть же проклянет их сам дьявол!" -- вот последние строки памфлета.
Но сатира осталась неоконченной: небывало сильный приступ головокружения охватил Свифта. Приступ этот имел особо тяжелые последствия. Свифт уже не мог оправиться, промежутки между новыми приступами становились все реже. В конце 1737 года Свифт пишет в письме: "... годы и болезнь разбили меня окончательно; я не могу ни читать, ни писать, я потерял память и утратил способность вести беседу".
И действительно, в оставшиеся годы он не написал ничего сколько-нибудь значительного, если не считать неоконченного "Наставления слугам" -- наставления о том, как должны вести себя слуги в порядочном барском доме: как надлежит им воровать, какими методами обманывать хозяев, как лицемерить, как ненавидеть друг друга...
Но нужно чем-нибудь заполнить оставшиеся годы.
Ухаживает за ним помимо домоправительницы его дальняя родственница, Марта Уайтвей, самый хищный из коршунов; она в сговоре с Оррери и другими, она сумела отвадить от дома Шеридана, Дилэни, она ведет деловую переписку с лондонскими издателями; ведь столько неопубликованных рукописей разбросано повсюду в доме.
Свифт все это видит, знает -- но не все ли ему равно!
Он молчит. Обедает в одиночестве. Из дома он почти не выходит. Врач требует физических упражнений, и несколько часов в день, быстрой походкой, он поднимается и спускается по внутренним лестницам своего обширного, пустого дома... Но в дне столько часов, но ведь есть и ночи. Читать он не может или не хочет. И он пишет -- лихорадочно, жадно,-- пишет письма, по большей части Шеридану. Своеобразные письма!
В стихах и прозе -- на изобретенном собственном наречии -- англолатинском: начало слова английское, окончание латинское, или наоборот... Содержание писем шуточно-заумное.
заставить его замолчать.
... Не все письма он посылает Шеридану -- тот не успел бы все прочесть; значительную часть написанного он сжигает, рвет.
Проходят годы: 1737, 1738, 1739. Все так же, все то же. Изредка Свифт берется за книгу, изредка промолвит несколько слов. К концу этих годов уходит из его жизни и Шеридан: хлопотливой Марте как-то удалось поссорить Шеридана со стариком. Но разве старику не все равно? Он может и не посылать англо-латинских сочинений Шеридану, он может все сжигать...
Но еще бодрствует его разум, жив неукротимый дух. В начале мая 1740 года он редактирует окончательный текст своего завещания: единственное за всю жизнь сочинение, подписанное именем Джонатана Свифта. Сочинение достойно подписи, ибо оно завещает потомкам "суровое негодование". Свифт согласен отдать "пустякам" свой могучий интеллект, но не свое суровое негодование.
Наступает 26 июля 1740 года: слабой рукой набрасывает он последние свои строки, последнюю жалобу в своей жизни, и по своей откровенности это первая и единственная жалоба!
"Всю ночь я невыразимо страдал и сегодня ничего не слышу и охвачен болями. Я настолько отупел и потерял разум, что не могу объяснить, какие муки унижения переживает мой дух и тело. Все, что могу сказать, -- я еще не в пытке агонии, но жду ее ежедневно и ежечасно... Я уверен, что дни мои сочтены, они должны быть недолги и жалки..."
А дальше -- тишина.
Дни агонии были долги. Они длились пять лет.
Но и за эти годы Свифт не лишился разума и сознания.
С 1741 года Свифт почти совершенно перестал говорить. Он не утратил дар речи, его состояние нельзя назвать афазией, изредка он все же произносил отдельные слова, фразы, и не бессмысленные. Но полное отсутствие памяти и глухота привели, очевидно, к утере механической способности составлять слова. Однако сумасшествия, в его клинической форме, не было -- легенда о сумасшествии была пущена впервые в клеветнических мемуарах Оррери. Правда, в августе 1742 года специально образованная комиссия нашла, что Свифт "не в состоянии заботиться о себе и своем имуществе, как лицо слабого ума и лишенное памяти", но нигде в выводах этой комиссии не говорится о сумасшествии.
За последние годы он меньше двигался и потолстел. Лицо его округлилось, в глазах застыло детски-жалобное недоумение... Последняя его фраза относится к 1744 году. Она очень проста: "Какой я глупец..."
19 октября 1745 года шарканьем ног, шумом голосов, почтительно приглушенных, наполнился обширный и пустой дом Джонатана Свифта, декана собора св. Патрика. Тело семидесятивосьмилетнего старика лежало, прикрытое, в его кабинете, на широкой софе.
Люди шли нескончаемым потоком. Жители Дублина, ремесленники, лавочники, бедняки, старухи, те, кто видели его на улице, в церкви, те, кто слышали постоянные толки о странном английском священнике, заступавшемся за ирландцев, помогавшем беднякам, о суровом декане, написавшем веселую книгу, о гневном человеке, ненавидевшем угнетателей и поработителей, о безумном старике, который был мудрецом... Подходили к телу, останавливались, вглядывались в спокойное лицо с закрытыми глазами и седыми прядями волос, свешивавшимися на высокий лоб, на котором разгладились морщины... Кто-то постоял у тела, наклонился, отрезал прядь волос и бережно спрятал у себя на груди. Шорох прошел по комнате, люди сгрудились у тела... Снова стало тихо, и в чинном, торжественном порядке образовали очередь к телу, и каждый получил маленькую прядь седых мягких волос.
в жизни...