Приглашаем посетить сайт

Назаров С. Джонатан Свифт
Смерть доктора Свифта, декана собора св. Патрика в Дублине

ЧАСТЬ III

Смерть доктора Свифта, декана собора св. Патрика в Дублине

Мне бы не стоило вообще писать эту третью часть, потому что все биографы, расположенные к Свифту, останавливались на этом месте, недоброжелательные же, напротив, отсюда начинали. А поскольку последних намного больше, то обыватели знают Свифта именно по этому периоду его жизни - от смерти Стеллы и до его собственной смерти. Первые биографы, Оррери и компания, знали Свифта как раз в это время и заполнили свои писания множеством анекдотов, которые у многих пользуются популярностью. Поскольку я эти анекдоты не люблю и уверен, что многие из них просто выдуманы, то эта часть будет очень короткой.

В одном из писем Свифт писал – «жизнь – это трагедия: какое-то время мы наблюдаем за ней из зрительного зала, затем поднимаемся на сцену сами». Так произошло и с ним самим. После радужных надежд в Лондоне – скучная и мрачная Ирландия, никакого просвета, смерть двух любимых женщин. Затем по одному он теряет своих друзей, как пишет сам – «потеря друга, похожа на потерю кошелька, когда мы проверяем, что же у нас осталось на черный день? И оказывается не так много». Свифт все еще много гуляет - «здоровье в отличие от жизни поберечь стоит». Но больше времени Свифт проводит дома, он стал много читать. Он занят делами большого деканата. Свой собор Свифт превратил в независимую церковную единицу, хотя формально над ним стояли епископы, но они боялись вмешиваться в дела этого странного человека. Сам же Свифт повторял про них такую шутку – все английские священники не доезжают до Ирландии, по дороги их убивают воры, надевают их одежду и прибывают для исполнения обязанностей. Однажды Свифт заметил, что могильные плиты в соборе св. Патрика истерлись, а монументы разрушились. Поскольку Свифт всегда требовал почтения к предкам, то он пишет письма родственникам, друзьям и наследникам покойных с требованием немедленно прислать деньги для ремонта памятников, в противном случае они будут отремонтированы за счет прихода, а адресаты писем будут помянуты недобрым словом в новых надгробиях. Подобное же требование было отправлено и королю Георгу II, когда же тот не соизволил отозваться, на одной из плит было высечено замечание о скупости и неблагодарности короля. Какой епископ, не побоялся бы указывать такому суровому декану? Королева, в бытность принцессой Уэльской, была расположена к Свифту и обещала облегчить положение Ирландии, когда станет королевой. Но Свифт был далеко, а рядом наушничали Уолпол и клика. Для того чтобы скомпрометировать Свифта, эти умельцы посылали королеве подложные письма очень резкого содержания от его имени. Одно из таких эпистол ему переслал Поп, в этом письме стояло имя Свифта, но подчерк был поддельный. «Неужели королева считает меня таким дураком?» - сказал Свифт, прочитав его. Свифт знал, что за этим стоит Уолпол, а потому нанес тому два удара свирепыми сатирическими поэмами - «Рапсодией о поэзии» и «Посланием к одной даме». Уолпол был в бешенстве и решил наконец-то расправиться со своим старым и опасным врагом. Ему были нужны официальные доказательства, и он их получил от Пилкингтона, который предал своего благодетеля134 оправдан. Декан с сожалением узнал, что Уолпол отказался от преследования, ведь это был бы суд не над Свифтом, а над самим Уолполом.

Со смертью Стеллы жизнь Свифта изменилась, стали реже воскресные приемы, где она председательствовала, не было и серьезных сочинений. Свифт пишет, но пишет странные пустяки. «Vive la bagatelle!» - таков его девиз, который он любил повторять в это время. К таким пустякам, например, относится сочинение «Полое собрание вежливых и остроумных разговоров в трех диалогах, согласно дворцовой и салонной практике». Он чувствует, что проиграл – и в деле исправления человеческого рода, и в деле свободы Ирландии. «В роли гуманиста я выступать более не намерен, ибо гуманоидов я ненавижу больше, чем жаб, гадюк, ос, лис». Нельзя с помощью логики сделать народ свободным, поэтому через год он пишет непохожее на письма Суконщика сочинение – «Скромное предложение, имеющее целью не позволить детям ирландских бедняков превратиться в бремя для своих родителей и своей страны и обратить их в источник дохода для общества». Еще в 1727 году из-за дороговизны хлеба, многие семьи покидали свои дома в поисках пищи, сотни людей погибли от голода. Картофель был съеден за два зимних месяца. А в 1728 и 1729 годах случился неурожай картофеля, что обрекло на вымираниецелые селения. Родители калечили своих детей, чтобы те вызывали жалость и таким образом спаслись от голодной смерти.

Английское правительство же препятствовало развитию сельского хозяйства, боясь конкуренции ирландского зерна. «Скромное предложение» написано спокойным деловитым тоном и сопровождается экономическими и статистическими аргументами, но от этого трагическая ирония и гнев только усиливаются. А состоит предложение в том, чтобы дети ирландских бедняков убивались еще в младенчестве и поставлялись на кухню английских ленд-лордов, ведь экспорт этого товара не опасен для монополии Англии! А Ирландия? Она сможет обогатиться даже при скромных ценах на детское мясо. Через три года Свифт пишет «Серьезный и полезный проект устройства приюта для неизлечимых на общую пользу всех подданных Его Величества». Как обычно, здесь нет и намека на юмор – все серьезно и тщательно разработано. Проект этот предлагает создания приюта для всех ущербных людей – дураков, лжецов, мерзавцев, графоманов, бездельников. Я не знаю, писал ли он сатиру на Беттсоурта, сам Свифт это отрицает, а Теккерей сильно искажает факты. По словам самого Свифта это было так… Однажды в дом к Свифту ворвался некий мистер Беттсоурт, и на вопрос кто он, ответил: «Я стряпчий!». «Что же вы стряпаете?» - спросил его Свифт. Беттсоурт обвинил Свифта в написании стихов против него, при этом зачем-то с выражением, отставив ногу, продекламировал их. Далее он стал угрожать и заявил, что Свифт ошибся в одном – он не так глуп. Дальше больше - Беттсоурт совсем распалился, оказалось, что в прихожей стоял человек, который должен был впустить с улицы еще несколько. Как он потом сознался, у него был нож, а целью их нападения было убить или хотя бы изувечить Свифта. Однако слуги помешали их планам. Впоследствии Беттсоурт распустил слух о трусости Свифта и своем героизме.

После этого случая жители Дублина опять организовали бригады из добровольцев для охраны своего любимого декана. Популярность Свифта в Ирландии росла год за годом. Свифт практически перестал общаться с высшим светом, особенно с духовенством, и всегда ходил пешком – здесь, в Дублине, ему незачем было бояться ни грабителей, ни убийц. Народ стал его единственным другом, о чем он с горечью писал к Попу. Прожить жизнь, чтобы добиться популярности у черни? Но эта чернь боготворила его135. Все его называли не иначе как «наш декан». Один раз прошел слух о предстоящем солнечном затмении и сопряженных с ним бедствиях. У дома Свифта собралась толпа испуганных людей, они пришли просить совета и помощи. Вот выходит декан, толпа стихла, и Свифт серьезным голосом говорит:

«Люди! Знайте же, я отдал приказ отменить затмение. Оно не состоится!». Успокоенная толпа разошлась136. Все свои доходы Свифт разделил на три части – одну часть тратил на себя и на деканат, одну откладывал на сумасшедший дом, а из третьей создал кассу для помощи нищим. Среди них выделялись одинокие женщины, лишенные возможности работать – их называли «свифтовский сераль». Рассказывают такой случай. Один раз, обедая с гостями, Свифт разозлился, потому что кто-то назвал его писателем. «Я не писатель!» - крикнул Свифт и, сделав резкое движение, уронил часы, но их успели подхватить, и они остались целы. Декан этому очень обрадовался и сказал: «Если бы они упали, стекло обязательно разбилось бы, и починка стоила бы не меньше шиллинга», он позвал миссис Брент и дал ей шиллинг со словами, что он предназначен номеру пятому. Дело в том, что, экономя на чем-то, например, когда он пил пиво вместо вина, и даже на неразбившемся стекле, Свифт отдавал сэкономленные деньги нищим. А все нищие были занесены в книгу под номерами и вымышленными именами, которые выдумывал сам Свифт137. Но помогал он только живым и после смерти своих питомцев не давал денег даже на гроб. Кроме нищих, Свифт помогал и бедным ремесленникам, давая им ссуды. Говорят, он помог стать на ноги более, чем двумстам семьям. Не только деньгами, но и рекомендациями он помогал всем, кто к нему обращался. Смешно после всего этого слушать сказки психологов о его человеконенавистничестве.

Постепенно редел круг друзей Свифта, одни из них умерли, другие были далеко. В письме Арбетноту он жалуется: «Писать Вам длинные письма для меня сродни умопомешательству; представьте состояние человека, для которого единственный способ перестать чувствовать себя несчастным – это постараться забыть тех, к кому он питает величайшее уважение, любовь и дружеские чувства». «Я прихожу к тому заключению, что скупость и черствость сердца - вот два качества, доставляющие человеку наибольшее счастье...». Смерть Арбетнота поразила его в самое сердце. «Потеря друзей – это налог, которым облагаются долгожители» - написал он после смерти Гея. Пять дней он не мог распечатать письмо, где сообщалась печальная весть о смерти друга. В это время Свифт почему-то перестал подписывать письма. В 1736 году Свифт составил список людей, с которыми был знаком, – всего двадцать семь человек. Всех их он разделил на четыре категории – неблагодарных, благодарных, ни то, ни се, и вызывающих сомнения. Например,

Архиепископ Кинг – небл.
– небл.
Мистер Форд – бл.
Королева – небл.
Мистер Гаррисон – выз. сомн.

В это время некий Джон Мекки (псевдоним) выпустил сборник сплетен о дворе Анны и Георга I. Свифт читал эту книгу в 72 года. Он прекрасно знал всю эту публику и на полях делал замечания, по поводу лиц, описанных там. Эти замечания очень ценны, как для правдивой характеристики многих известных людей, так и для биографии самого Свифта.

тяжелое зеркало. «Какое счастье, что мы успели встать!» - крикнул испуганный священник. «Что Вы успели встать» - мрачно поправил его Свифт. В другой раз, прогуливаясь по саду, он остановился перед высоким вязом со сломанной верхушкой, долго смотрел на дерево, а затем сказал собеседнику: «Со мной будет тоже, что с этим деревом – я начну умирать с головы». С этого 1736 года Свифта окружают не друзья, а стая коршунов – Оррери, Эмори, Пилкингтон, Дин Свифт, Марта Уайтвей – впоследствии они станут первыми лживыми биографами, а пока они собирают сплетни, роются в бумагах Свифта, подсматривают и подслушивают. Эти коршуны постепенно отстранили «от тела» единственных друзей декана в Дублине – Шеридана и Дилени. В этом же году Свифт работает над большой сатирической поэмой «Клуб Легион». Повод был – опять богатые ограбили бедных. Спросив у Дилени, не терзают ли тому плоть и не выматывают ли душу мерзости и подлости, совершаемые людьми, находящимися у власти, и, получив отрицательный ответ, Свифт пришел в негодование: «Почему? Почему? Как можно с этим мириться? Как можно оставаться спокойным?». Бешеная ярость охватила Свифта, вся поэма – один сгусток гнева, но она осталась незаконченной из-за приступа болезни. Дело в том, что еще с тридцатилетнего возраста Свифт страдал хронической болезнью. Тогда названия ей не знали, это меньерова болезнь или лабиринтин. Сначала она выражалась в легких приступах головокружения, которые продолжались день-два, потом неделю, а с начала тридцатых годов приступы стали длительнее и сильнее. Теперь же к головокружениям прибавились приступы глухоты. Слух всегда возвращался, но неделями декан был выключен из мира. И этого мало, меньерова болезнь в развитии предполагает потерю памяти. Память тоже возвращалась, но клочками, все больше и больше событий и имен погружалось во мрак. Это было страшное состояние – смерть по частям. В 1737 году Свифт пишет: «Годы и болезнь разбили меня окончательно. Я не могу ни читать, ни писать, я потерял память и утратил способность вести беседу. Ходить и видеть – вот все, что осталось теперь мне в удел».

Круг одиночества замкнулся, огромный дом при деканате, построенный предшественником Свифта Стерном, пуст... Правда, есть коршуны, например, Марта Уайтвей. Это она отвадила от дома Шеридана и Дилени, она в сговоре с Оррери, она ведет переписку с лондонскими издателями, разыскивая по углам неопубликованные рукописи.

Свифт все видит, но молчит. Он почти перестал выходить из дома, а в качестве упражнения прогуливается по лестницам дома. Причина этому та, что Свифт не хотел внушать к себе жалость, если бы приступ головокружения случился на улице. Бороться всю жизнь, а теперь цепляться за столбы и прохожих? С 5 до 11 вечера Свифт сидит один в комнате, а утром просыпается с таким безразличием, что нет смысла и вставать. «Всякий день проснувшись, я нахожу жизнь еще более бессмысленной, чем накануне». Каждый день он выпивал бутылку вина и стал обедать только дома. «По двенадцать миль я проезжаю часто, но возвращаюсь к себе домой, ложусь в свою постель - в этом вся штука. Выход один – жениться, тогда любая постель будет лучше моей собственной». Свифт стал молчать месяцами, им овладело какое-то безразличие ко всему окружающему. В это время он пишет письма в стихах и прозе на изобретенном им языке - англолатинском. Свифт сошел с ума? Вовсе нет, если не считать потерю памяти, разум его так же силен, как и раньше. Заставить замолчать разум – вот чего хочет Свифт. Каким счастьем для него было бы действительно сойти с ума, но ведь это же просто легкий способ сбежать от судьбы. Свифту этого не нужно! 1738-39 годы стали наиболее мучительными, Свифт совсем перестал выносить общество посторонних лиц. Он обедает один, часто обед оставался нетронутым. В начале мая 1740 года Свифт пишет завещание - единственный документ, подписанный его рукой (автор ошибается, было еще сочинение об исправлении английского языка). Что же в нем? Все скопленные за это время деньги – 12 тысяч фунтов - Свифт оставил на постройку сумасшедшего дома. Это была последняя издевка Свифта над обществом, но в завещании были и другие издевки – над конкретными людьми, коршунами, которые терзали его в последнее время. Вот достопочтенный дублинский священник Роберт Грэттен, скупой и завидующий доходам своего брата, доктора Джеймса Грэттена. «Я завещаю Роберту Грэттену золотой пробочник, который он мне подарил, и мой железный ящик для денег и драгоценностей на том условии, что пользование этим ящиком будет предоставлено исключительно его брату Джеймсу на все время его жизни, ибо у него больше нужды в нем, чем у Роберта». Есть еще один Грэттен – Джон, тоже священник, имеющий противную привычку жевать табак. «Я завещаю Джону Грэттену мой серебряный ящик, который мне подарил муниципалитет города Корка вместе с документом об избрании меня почетным гражданином этого города, с тем, чтобы означенный Джон держал в этом ящичке табак, который он обычно жует, называющийся «свиной хвостик». Глуповатому священнику Уоррэлу Свифт оставил свою лучшую бобровую шапку138. Этот Уоррэл, между прочим, часть своего состояния оставил на свифтовский сумасшедший дом. Были и другие люди, названные в завещании, про Оррери я рассказал выше.

«Всю ночь мне было очень худо, сегодня же я оглох совершенно и страдаю от сильной боли. Я так одурел, так сбит с толку, что не в состоянии даже описать свои физические и духовные страдания... Я с трудом понимаю, что пишу. Сомневаться не приходится: дни мои сочтены...

Дж. Свифт.

Если не ошибаюсь, сегодня суббота 26 июля 1740 года. Если доживу до понедельника, то, надеюсь, увижу Вас – возможно в последний раз».

свою злобу. Один из них – пребендарий Уилсон. Придя в дом к декану, он приложил все усилия, чтобы увезти Свифта без миссис Риджуэй, которая постоянно сопровождала Свифта с тех пор, как он начал терять память. Свифт выпивал два бокала за обедом, но Уилсон налил ему и третий. Лакей, увидев это, предупредил Уилсона, что если декан выпьет третий, то у него закружится голова. В ответ на это Уилсон послал за бутылкой крепкого белого вина и напоил декана так, что тот не мог сам дойти до экипажа. И это еще не все, по дороге, он затащил его в кабак, заставил выпить бренди, постепенно повышая на Свифта голос, и, в конце концов, стал поносить его последними словами. Возле кабака собралась огромная толпа, когда народ услышал, что его декана обижают, и Уилсон был бы разорван на части, если бы не сбежал через заднюю дверь. Неизвестно, бил ли он Свифта, но на утро рука у декана была в кровоподтеках. И при всем при том, Свифт, не успев доехать, домой, спросил: «А где же Уилсон? Разве не он со мной сегодня вечером?» Иногда, в периоды умопомрачения, он расхаживал по дому много часов подряд; иногда вдруг застывал в оцепенении. 17 марта 1744 года он повторял медленно и неоднократно: «Я такой, какой есть» (Теккерей переделал эту фразу в «Я есмь сущий» - пример подлого искажения фактов для очернения Свифта). Последнее, что он написал, была эпиграмма по случаю постройки склада для оружия и припасов, который ему показали, когда он вышел на улицу во время болезни:

Здесь мысль ирландская видна,

Когда проиграна война,

А дальше – пять лет агонии. В 1742 году специальная комиссия решила, что Свифт не может заботиться о себе и своем имуществе, как лицо, лишенное памяти (но не сумасшедшее!), и назначила опекунский совет. Легенда о сумасшествии была выдумана Оррери. Свифт не сошел с ума, он прекрасно осознавал, что с ним происходит, от этого его положение становилось только ужаснее. Последнюю фразу он сказал в 1744 году:

«Какой я глупец...» - так пишет Теккерей... Но и это ложь! Вот что я прочитал у Дина Свифта по поводу этой фразы. Декан иногда, как я уже писал, произносил отдельные фразы, которые Дин записывал. Однажды, увидев себя в зеркало, он произнес: «Бедный старик». Свифт не сошел с ума, но потеря памяти и глухота привели к потере механической способности говорить. Один раз, он хотел сказать что-то слуге, несколько раз называл его по имени, мучительно подыскивал слова и, в конце концов, со смущенной улыбкой произнес фразу: «Какой я дурак». Как бы хотелось Теккерею, что бы эта фраза стала последней! Но ведь это неправда. Тот же Дин пишет и о других случаях, когда Свифт разговаривал. Теперь Свифт погрузился в полную апатию, если раньше он постоянно ходил по лестницам, то теперь его с трудом можно было убедить встать с кресла и пройтись.

потоком шли люди. Они подходили к телу, останавливались, вглядывались в лицо Свифта, кто-то, постояв у тела, достал ножницы и отрезал прядь волос и спрятал у себя на груди. Шорох прошел по комнате, толпа сгрудилась, и каждый получил маленькую седую прядь. Так умер Свифт – умер «несуществующим человеком», как он себя когда-то назвал. После его похорон сгорел громадный дом при деканате, построенный еще Стерном, и на который Свифт так и не получил обещанную тысячу фунтов. Этот пожар стал заключительным аккордом в жизни Свифта. В одном из писем 1731 года Свифт пишет, что надписи на мраморе следует делать с осторожностью, ибо к ним нельзя приложить список опечаток или внести исправление во второе издание. Поэтому Свифт сам сочинил себе эпитафию и внес ее в завещание за пять лет до смерти. «Свифт спит под величайшей в истории эпитафией», скажет потом Йейтс. Каждое слово в ней тщательно взвешено и отобрано, это вызов всему, с чем боролся Свифт при жизни, он, не победивший, но и не побежденный – таким должны запомнить его потомки.


доктора богословия, декана этого кафедрального собора,
и суровое негодование уже не раздирает здесь его сердце.
Проходи, путник, и подражай, если сможешь,

Комментарии:

134 Жена этого Пинкилгтона втерлась в дом к Свифту, а затем привела и мужа Мэтью, который впоследствии получил от декана должность, которой домогался. Миссис Пинкилгтон – одна из стаи коршунов и первых лживых биографов Свифта.

135 Свифт это поклонение принимал мрачно и презрительно. На вершине славы он написал стихотворение «Ирландия»:



Where every knave and fool is bought,
Yet kindly sells himself for nought…

«последние слова» Свифта, так вот по одной такой версии, когда умирающему Свифту сообщили, что вся Ирландия празднует его день рождения, он приоткрыл глаза и сказал: «Все это глупости – лучше бы не валяли дурака».

136 Удивительно пересказывают эту историю очернители Свифта. Толпа де собралась на площади перед домом декана, чтобы посмотреть затмение, а его де раздражал шум. Тогда он вышел и обманул глупых обывателей.

138 Всего этих шапок у Свифта было три, которые он так и называл – лучшая, вторая по качеству и третья.