5
Лирика Андре Шенье, созданная в основном в предреволюционное время, в 80-х годах, знаменует собой возвращение к тем установкам на активность человеческого сознания, с которыми мы встречались в поэзии Малерба и Буало. В ней восстанавливается тот культ человека и человеческого сознания, который был отменен у Шолье и оказался сильно заторможенным у Парни. Она пропагандирует, воспевает силу человеческого ума и воображения, оказывается продолжательницей традиций Возрождения, традиций Монтеня, продолженных Декартом, Паскалем. Она освобождается вместе с тем и от принципа социальной иерархии, социальных дистанций, от установки на подчиненность поэта «высшим силам»,6 на его несвободу, которые были характерны для Малерба и Буало. Она становится во враждебные отношения к абсолютизму и его защитникам. Она продолжает в этом отношении лирику просветительского типа, которую развивает Вольтер7. Ибо последняя, превознося могущество человека, который самочинно производит суд и оценку существующего мира, отказывается вместе с тем от образа героя, подчиненного господствующим в обществе силам.
Для элегии А. Шенье, точнее для принципа деятельного сознания, который ей свойствен, показательна в первую очередь структура образа, лежащего в ее основе. Структура образа у Шенье, как ранее у Малерба, опирается не на предмет, лимитированный эмпирическим полем зрения поэта, а на совокупность предметов, разбросанных в объективном пространстве, но объединенных поэтическим сознанием. Поэт объемлет, как об этом свидетельствует 14-я8 и медленно текущую Марну с ее островами, плодородными полями и рощами на ее берегах (16-я элегия). Он концентрирует в одном образе и рощи, холмы, лужайки, разбросанные по берегу Амио, и прозрачные воды Аретузы (25-я элегия). Поэт как бы парит над миром, объединяя в одном аспекте и Темзу, и Тибр, и Сену, и Ипокрену (32-я элегия). Интересно, что п комментариях А. Шенье к Малербу, точнее в его пометках на экземпляре од Малерба, поэт с особенной похвалой отмечает наличие у последнего образов грандиозного охвата, соединяющих в одном поэтическом видении предметы, удаленные друг от друга в объективном пространстве. А. Шенье чрезвычайно импонировал у Малерба культ внутреннего мира, культ человека, вознесенного над вещами и с высоты созерцающего их.
Характерно для утверждаемой А. Шенье независимости внутреннего мира, для свойственного ему культа человеческого сознания и то, что поэт сравнивает свою музу то с веселящимся кузнечиком (1-я элегия), то с пчелой, которая посещает розу и другие цветы, изображает ее то в виде мотылька, то в виде птицы (4-я элегия), то в виде бродячего ветра. Муза его «обегает» предметы, нигде не останавливаясь, она любопытна и непостоянна (10-я элегия). Повинуясь музам, по прихоти своих мечтаний, душа поэта, как он сам признается, «летает и переправляется» через времена, моря, народы, «живет в других телах, блуждает, странствует, становится всем, чем захочет», ибо «все ей доступно» (4-я элегия)9. Поэт как бы поднимается над ощущениями и предметами, для него перестает существовать материальное пространство. Он как бы преодолевает время, свободно перемещаясь через колоссальные дистанции.
Утверждение приоритета субъективного начала в элегиях А. Шенье проявляется также в том, что поэт признает образ возлюбленной соответствующим не самой объективной реальности, а взгляду поэта на эту реальность. Поэт признается (37-я элегия), что «прелести» возлюбленной принадлежат ему, так как это он сделал ее красавицей. Ее тело, хилое, тщедушное, почти бездыханное, пройдя через его стихи, преобразилось в новое, стало легким, гибким. Стихи придали ему жизнь. Черты возлюбленной, «отделанные» и выправленные его музой, соединили в себе цвет розы с цветом лилии, тогда как на самом деле им была свойственна «вялая бледность». Друзья поэта, поверив его стихам, поразились, увидев его возлюбленную в натуре, нашли, что ее нежные глаза на самом деле «безжизненны».
В тесной связи с этим находится и мысль А. Шенье о зависимости характера изображаемого от состояния души поэта. Если поэт любим, удовлетворен и его ничего не беспокоит, заявляет в 20-й элегии А. Шенье, если он во власти игривых радостей и пылкой юности, его стихи свежи, румяны, пронизаны запахом цветов. Поэт в таком случае считает, что существовать на земле приятно. Если же поэт беден и одновременно с этим щедр, если сердце его страдает, когда перед ним предстает бедняк, которому он не в состоянии помочь, если красавица, которую поэт любит, непостоянна, легкомысленна и часто о нем забывает, то его строки грустны и покрыты длинным траурным покрывалом. Он видит в таком случае на земле только одни страдания и считает, что единственное благо человека на земле — это быстрая смерть.
А. Шенье оказывается чужд односторонний культ разума, выдвинутый Малербом и Буало. Как бы повторяя, только в иных исторических условиях, оппозицию Расина против Корнеля, поэт. выходит за пределы человеческого разума, реабилитирует мир чувств, страстей, эмоций, мир воображения и воспоминаний, мечтаний и предчувствий. На первом плане у него уже не интеллект, а мир человеческой души в целом, единый внутренний мир человека.
Принцип активности внутреннего мира обнаруживается в поэзии А. Шенье и в том, что ее творческий метод предоставляет преобладающую роль не описанию реального окружающего мира, а воспоминаниям о прошедшем, уже не существующем. Поэт вспоминает о далеком прошлом, о юности, о школьных годах (16-я элегия), о былых встречах и беседах со своим другом де Панжем (19-я элегия), о том, как он стал поэтом, какую роль сыграло в этом чтение чужих стихов и путешествий, а также природа и любовь (19-я элегия). Он «закрепляет» и «отражает в своих стихах прошлое», для него недаром «всегда представляющееся настоящим». Желая все больше и больше узнать о себе, он без конца как бы «перелистывает свою душу и свою жизнь» (20-я элегия)10. Поэт рисуется в элегиях А. Шенье погруженным в себя, вновь и вновь переживающим уже однажды им пережитое.
Столь же огромное значение для культа внутреннего мира в лирике А. Шенье имеют фантазии и мечтания героя элегий, обращенные в грядущее. Творческий метод элегий А. Шенье выдвигает на первый план не восприятие героем окружающей действительности, а воображение, направленное в будущее. Герой мечтает о том, как он будет в старости принимать у себя друзей, угощать их на траве, в тени платана, как стол будет украшен цветами и гроздьями винограда, как в годы, когда человек, по его словам, уже не способен любить, он займется садоводством, виноградарством, земледелием, наукой, будет разгадывать тайны природы, открывать закономерность в движении планет и солнца, в деятельности вулканов, в смене фаз луны (24-я элегия). Он задумывается также над тем, что будет после его смерти, какой памятник будет стоять на его могиле, как он будет жить в воспоминаниях друзей, как будет плакать о нем его возлюбленная. Он надеется, что могила его будет находиться под прекрасным небом и тенистой листвой, что рядом с ней будут чистые воды и спокойный лес (6-я элегия). Герой воображает и ближайшее будущее, жизнь в Италии, где он мог бы обрести и покой, и здоровье, и любовь, и музу. Он рассказывает о предполагаемом путешествии, обнимает своим духовным взором места, которые намеревается посетить — Марсель, Венецию, Рим, Афины, Смирну, Константинополь. Он представляет себе, что в пути его, быть может, ожидает смерть и что его спутники, если он умрет, расскажут, возвратившись из путешествия, о его печальной участи. Обращая свой взор к будущему, герой надеется, если ему не суждена смерть, вернуться через два года, когда амбары дважды наполнятся зерном (26-я элегия).
Отсюда, впрочем, не следует, что из стихов А. Шенье совершенно исключено реально существующее, окружающий героя мир, все непосредственно данное, не обусловленное внутренним миром человека. Для творческого метода элегий А. Шенье большое значение имеет повествовательный или точнее драматургический характер многих из них, подчеркивающий значительную роль, которую играют в них явления объективного мира. Элегии Шенье — это не только мечтания или воспоминания поэта, но и его монологи, обращенные им то к возлюбленной, то к друзьям. Содержание элегий А. Шенье поэтому иногда относится к настоящему времени, к сегодняшнему дню. В таком случае они фиксируют определенные моменты, эпизоды из жизни героя. Он расстался вчера со своей возлюбленной и переживает эту разлуку (33-я элегия). Он приближается к ее дому, решившись после ссоры примиряться с нею (18-я элегия). Он разговаривает о ней со светильником (36-я элегия). Он решается оставить ее сегодня одну, наказать за ее капризы и, проходя возле ее дома с другом, показывает ее одинокий сад, ее дом, ее окно на втором этаже, занавеску на окне, трепетный свет ее лампы. Он ощущает, что лен и стекло, занавеска и лампа отделяют его от возлюбленной своего рода тонкой преградой. Он представляет себе за этим окном ее постель (17-я элегия)11.
с боку на бок на постели, возле него ночной светильник. В 14-й элегии герой показан сидящим на берегу реки и наблюдающим, как в ее волнах отражаются холмы, крыши, облака и как венчает все пурпурный отблеск заката. При этом, однако, обстановка, окружающая героя,— только отправной пункт для воспоминаний и мечтаний: в его памяти возникают персонажи любимых писателей — Руссо и Ричардсона, «призраки» Юлии, Клариссы, Клементины. Точно так же описание обстановки, окружающей героя, который находится на ночном ложе, составляя только исходный момент для мечтаний героя о возлюбленной, для писания послания к ней. Драматизированность элегий, передающая непосредственно данное, совершающееся перед нашими глазами, превращающая элегии в отрывки диалога, действия, осложняется также тем, что центральная ситуация стихотворения очень часто продолжает предшествующую, уже не существующую ситуацию, сохранившуюся в сознании поэта, в его памяти. В то же время зачастую центральная ситуация элегии ведет к ситуации последующей, еще не возникшей, которая появится только в грядущем, а пока живет лишь в сознании поэта, в его мечтах. Сообщение о данном состоянии влечет за собой воспоминания о прошлом или мечтания о будущем, на огромную роль которых в элегиях А. Шенье мы указали выше. Герой 19-й элегии, поглощенный мыслями об измене возлюбленной, одновременно с этим вспоминает о том, как она любила его прежде, как много раз радостно замирала она в его объятиях, как упрекала она его в бесчувственности, в холодности, как он сам корил себя за недостаточно пылкую любовь. В той же 19-й элегии герой задумывается над будущим, решает помириться с возлюбленной, попытаться воздействовать на нее не угрозами, а лаской и улыбкой.
Именно от этих воспоминаний или мечтаний об уже или еще не существующем в действительности, но содержащемся в сознании, в памяти, в мечтаниях поэта, идет оценка и определение данного состояния, которое оказывается моментом упадка, деградации, по сравнению со счастливым прошлым, раскрывается как измена неверной возлюбленной, как крушение иллюзий. В то же время по сравнению с будущим настоящее оказывается начальным моментом нового подъема, настоящее ведет к примирению, к возрождению любви. Размышления о будущем свидетельствуют, что не все еще потеряно в настоящем, что может быть еще выход, что впереди возможны и просветы, и герой мечтает о счастье.
в его воображении. В 35-й элегии герой идет утром к возлюбленной и представляет ее себе спящей, воображает, какой именно ее увидит, когда придет к ней и разбудит ее. В 33-й элегии герой разговаривает с отсутствующей возлюбленной, видит ее перед собой, ее образ «блуждает» в его мозгу, преследует его, мучает его ночью, беспокоит днем. Он несет этот образ в своем сердце, как раненый олень, убегая от преследователей, уносит в себе смертельный свинец. В 17-й элегии, проходя мимо дома возлюбленной, герой представляет ее себе спокойно лежащей на постели с откинутой головой и и закрытыми глазами. Составляя в 22-й элегии свое послание к возлюбленной, герой воображает ее спящей, как бы видит ее сомкнутые глаза, се «румяные полуоткрытые уста», как бы слышит ее «благоуханное дыхание», ее вздохи. Он заявляет, что «его душа, как сон, витает вокруг лее». Он предполагает, что завтра при своем пробуждении она будет читать его послание и убедится при этом, как «далеко от покоя его сердце»12.
Главное здесь не в восприятии окружающего, а в мечтаниях о том, что остается невидимым, неслышным, что далеко, находится вне досягаемости, вне поля зрения. Главное в мысли о том, что нельзя увидеть, услышать, осязать, обонять. Отсутствующая возлюбленная подвергается, по собственному заявлению героя, субъективному переосмыслению. Будучи далеко от нее, как рассказывается в 11-й элегии, герой создает себе ее образ при помощи надежды, мечты, «прекрасной иллюзии», забывает об ее гордости, своенравии, о реальных горестях, исходящих от нее. Он вспоминает только об ее «прелестях», видит ее такою, какой желает, воображает ее благосклонной к нему и следующей за его шагами. Образ отсутствующей возлюбленной возникает и при мысли о будущем, о завтрашнем дне. Герой 22-й элегии представляет себе, как возлюбленная будет завтра читать его послание, что она будет при этом думать, как она приблизит это послание к своим устам, а затем прижмет его к своей груди. Он воображает в 17-й элегии, как завтра соседи расскажут ей, что он был около ее дома и не зашел к ней, предполагает, как она, узнав об этом, будет кричать, плакать, называть его «вероломным». Воображая, чем занята в настоящее время возлюбленная, герой делает предположение, что рядом с ней в ее объятиях находится другой, что она целует нового любовника, что она с ним, возможно, смеется над героем и со смехом упоминает его имя (22-я элегия). Герой ревнует возлюбленную на расстоянии к ее возможным успехам и поклонникам. Он хотел бы невидимкой сопровождать ее в ее путешествиях, носить ее на руках, если она устанет. Он желал бы, чтобы она думала о нем в его отсутствие, беспрестанно видела бы его во сне, представляла бы его находящимся возле нее (3-я элегия).
Активное сознание героя, устремленное в себя, во внутрь, в круг воспоминаний и мечтаний, осложняющее дополнительными обертонами образ окружающей действительности, еще более отчетливо выступает на поверхность, когда мы имеем перед собой не отсутствующую, а присутствующую возлюбленную. Герой, как об этом рассказывается в 35-й элегии, приходит утром к дому возлюбленной, находит двери запертыми, слышит голоса возлюбленной и ее служанки, затем встречается с возлюбленной и начинает подозревать, что она только что отпустила от себя другого поклонника, который провел у нее ночь. Уже не мечтая о своей возлюбленной, не воображая ее, не вспоминая о ней, а, видя ее, герой описывает впечатления, исходящие от нее как от явления внешнего мира. Но при этом он сопровождает их гипотезами и предположениями о том, как все только что перед его появлением якобы происходило на самом деле. Он находит свою любовницу «возбужденной», у нее «прерывающееся дыхание, утомленный вид, упавший голос, полуоткрытые и смущенные глаза», волосы ее в беспорядке. Все это вытекает не из того, что было на самом деле, в объективном мире, а из представлений героя, из того, что он подозревает. Это не повествование о бывшем в действительности, а цепь предположений. Герою кажется, что он видит «а лице возлюбленной «огненные ласки», что он замечает на ее «воспаленных» губах «недавние поцелуи»13. «показалось» герою. В образе его на объективное содержание наслаиваются субъективные гипотезы, предположения о том, что могло быть.