9
Мысль о народе как о косной, невежественной, неподвижной силе, порабощенной абсолютизмом и церковью, тесно связывалась в сознании Марешаля конца 70-х годов с образом мудреца, вернее, существовала у поэта в антитезе с ним. Мудрец рисовался воображению поэта одиноким мыслителем, благодетелем человеческого рода, противопоставившим богу всю силу своего ума и восставшим против божества. Он должен был повести за собой народ.
Образ одинокого мыслителя, враждебного священникам и церкви, встречается, впрочем, и в стихах Марешаля третьего периода. Мудрец привлекает внимание Марешаля и теперь потому, что он видит в нем человека, свободно, независимо от всяких давлений извне направляющего свое поведение. В 88-м фрагменте поэт восхищается величием человека, когда тот испытывает свое могущество на «хрупком суденышке», окруженный «мятежным океаном». Марешаль с восторгом мечтает здесь же, имея в виду, очевидно, Франклина, о человеке, который «обезоруживает» руку природы и направляет «по своему усмотрению» гром. В 99-м фрагменте поэт заявляет, что «правилом», регулирующим его поведение, служит его разум, что закон, определяющий его поступки, заключен в его сердце. В 100-м фрагменте поэт сообщает о человеке, который в глубине своего сердца носит «тайную действующую силу» (agent secret) или «молчаливый двигатель» (tacite moteur). Этот двигатель руководит человеком, удерживает или оживляет его, ведет его к добродетели или отвращает его от преступлений.
Это одна сторона образа мудреца, восходящая к 70-м годам, но привлекающая внимание Марешаля и в 80-е годы. Другой аспект, также следующий традициям 70-х годов, связан с одиночеством мыслителя, с его противопоставлением толпе, с его отъединенностью от народа. В одном из стихотворений третьего периода, в 57-м фрагменте, очевидно, созданном, так же как разбиравшиеся выше 99 и 100-й фрагменты, еще до революции, поэт располагает образ мудреца, гордого тем, что он республиканец, ступающий по земле как по свободной почве, рядом с образом «рабов», которые окружают мыслителя, рядом с образом «назойливой толпы», на которую мудрец взирает с жалостью. Ту же идею мы обнаруживаем в 117-м фрагменте, где «безмятежный» мыслитель оказывается стоящим далеко от «лживого мира», углубленным в себя и втайне вздыхающим над горестями, которые приносит «фанатизм», т. е. религия.
Наконец, в ряде стихотворений, написанных после 1781 г., но, видимо, относящихся уже к годам революции, мы находим и третий ракурс образа мудреца. Одинокий мыслитель изображается здесь уже вышедшим из своего уединения. Он уже стал вождем народных масс, руководителем народа, но последний рассматривается здесь все же как второстепенное явление, как сила, следующая вслед за мудрецом. Так в 113-м фрагменте «восставшие подданные», т. е. французы, поднявшие восстание против абсолютизма, характеризуются поэтом как «ведомые мудрецом». А в 119-м фрагменте рассказывается, что здание религии — «колыбель предрассудков» — было сокрушено мудрецом, пало от его голоса. Для Марешаля и в третий период его творчества сохраняет свое значение мысль о великом человеке, способном своими собственными силами перестроить мир. Об этом свидетельствует и 110-й фрагмент, в котором поэт мечтает о появлении человека с сильным характером, способного уничтожить богов. Он полагает, что для сокрушения морального рабства, в котором держат человека священники, нужен, быть может, только один великий человек.
—1786 гг., или с настроениями первых лет революции (1789—1790). Годы революции, когда на первый план общественной жизни выступила народная масса, выдвигают в лирике Марешаля совсем иной образ мудреца. Причем этот образ скрещивается в сознании Марешаля с темой истины, которая находится теперь уже не только во владении мудреца, пропагандирующего ее «по всем концам света» (ср. 49-й фрагмент), но становится и достоянием массы.
Если в стихотворениях, опубликованных в сборнике 1781 г., Марешаль допускал, что полная истина может быть еще не доступна народу, что она составляет пока достояние избранных и немногих, то теперь он думает об этом иначе. Любопытен в этом отношении 55-й фрагмент, написанный, видимо, уже в 90-х годах. Поэт стремится «вывести из заблуждений простонародье», сокрушается при виде «фанатичного священника», который «держит народ под деспотической властью», «бесстыдно злоупотребляет его легковерием» и «обещает ему от имени божества за его действительные мучения воображаемые блага»11. Марешаль, правда, ограничивается здесь еще тем, что отказывается разделять «пагубные заблуждения» народа, считает еще необходимым только «проливать слезы над его ослеплением»12. Но он уже задумывается над судьбами трудового люда.
В другом стихотворении 90-х годов, в 121-м фрагменте, решение Марешаля обратиться к народу, слиться с ним в одно целое проступает еще более отчетливо. Поэт обрушивается здесь на людей, открывших истину, но утаивших ее от большинства, на людей, кичащихся своей просвещенностью и свободомыслием и предпочитающих, однако, оставаться в стороне от борьбы, от схватки. Поэт отвергает здесь тех, кто полагает, что народу «может быть и нужна религия», но что им лично до вопроса о бытии бога «нет никакого дела». Эти люди именно потому, что они безразличны ко всему, их непосредственно не касающемуся, не желают и «проникать в бездны метафизики», как они именуют вопрос о существовании бога. Они признают себя прежде всего мирными существами, выше всего ценят свободомыслящий скептицизм, любят надо всем смеяться, считают за заслугу быть «терпимыми». Они «не примыкают ни к какой группе», наслаждаются жизнью, не хотят дразнить глупцов, вызывать зависть. Они хотели бы предоставить каждому думать и действовать «согласно его вкусам».
«друзьями удовольствий», Марешаль выходит из себя при мысли, что они спят, несмотря на «крики пламенного фанатизма» и в то время, как «наглые авгуры» (так поэт называет священников) излагают свои обманные теории в «переполненных храмах». Поэт возмущен тем, что друг удовольствий оставляет своих братьев во власти подлых предрассудков, забывает, что эти братья погружены в «ночь заблуждений» и что вселенная находится в рабстве. Его раздражает, что в то время как против истины ополчаются ее враги, друзья удовольствий не желают вооружиться и стать на ее защиту. И Марешаль призывает всех «людей добра», чтобы они «покраснели» от своего бездействия, «досуга». Он предлагает им подняться, сплотиться вокруг Истины, двинуться вперед под ее знаменами, принять участие в общем деле, сблизиться между собой. Он хотел бы, чтобы мудрецы пошли одним общим путем, чтобы они направили на народ лучи священного пламени.
Та же мысль в 115-м фрагменте. Марешаль спорит здесь с теми, кто слишком долго верил, что народ — «подлое стадо» и «рожден для невежества», что народом руководит только инстинкт, что он живет на земле растительной жизнью, и — главное — что он недостоин просвещения. Поэт выступает здесь против тех, кто «убаюкивает» народ баснями, держит его в состоянии «детства», считая его «неспособным» проникнуться разумом. Он оспаривает мнение тех, кто полагает в заблуждениях народа основу его счастья. У народа, заявляет Марешаль, завязаны глаза, его права скрывают от него («on lui masque ses droits»). И далее развивается мысль об избранных и толпе. Священник Мемфиса, рассказывает поэт, только посвященных считал за своих братьев, которым он мог бы открыть все тайны. Масса лишь издали приносила богу Апису свои дары и гимны. Истина скрывала свой приход от остальной части смертных. Но поэт против двусмысленных догматов, двойственных систем, против таинственного тона: «Зачем, — спрашивает он, — покрывать Истину черным покрывалом, зачем тушить ее факел в глубине колодца?» Он ополчается на тех, кто «отличает мудреца от непросвещенного простонародья», он уверен, что «все люди рождены для просвещения», что «древо познания всем предлагает свои плоды», что «народ для того, чтобы быть счастливым, должен быть обязательно просвещен»13.
«необходимо заблуждение», так как оно «создает его счастье». Люди, мнение которых оспаривает поэт, именуют народ «глупым простонародьем». Полагая полезным, чтобы с народом почаще «беседовали о религии», они исходят при этом из того, что народ будет в результате подобных бесед «более послушен». Против этих соображений Марешаль выдвигает совершенно иные мысли. Он считает необходимым отменить дистанцию между массой и хранителями знания, видит необходимость «поднять простолюдина на уровень человека».
И здесь при рассмотрении нового аспекта, который раскрывается в образе мудреца у зрелого Марешаля, стоит отметить, что появление этого аспекта в лирике Марешаля вызывает ряд дополнительных изменений в творческом методе, в художественной манере поэта. Наличие образа мудреца сообщало всей лирике Марешаля конца 70-х годов своеобразный рационалистический налет, знаменовавший приоритет мысли над действительностью и во многом сближавший фрагменты поэта с искусством классицизма и искусством Просвещения. И дело было не только в самом жанре медитаций, посланий, обращений. Стихи Марешаля конца 70-х годов недаром содержали чрезвычайно много абстрактных образов, образов-обобщений, чрезвычайно мало индивидуализированных, конкретных. Реальная действительность присутствовала у поэта в очищенном, отвлеченном виде, она проникала в нее опосредствованным путем.
Это наблюдается и в стихах третьего периода, поскольку они связываются с мудрецом в его прежних вариантах. Поэт недаром говорит здесь о «царстве лжи», о «колыбели предрассудков», о «новом свете», который сияет над вселенной. И вместе с тем как следствие выхода мудреца из своего одиночества, из своей изоляции, из мира идей, как следствие его обращенности во внешний мир, к народу в стихах Марешаля появляются, правда, еще очень робко, и образы реального окружения. Весьма любопытно, что среди фрагментов третьего периода мы находим довольно много стихотворений повествовательного типа, рассказывающих о событиях в мире, который окружает поэта, содержащих своеобразные стихотворные новеллы и даже психологические портреты персонажей. Так, 61-й фрагмент представляет собой военную, батальную сценку, 62-й рассказывает об отношениях мужа и жены, 76-й представляет нам учителя в рясе, пьяницу из таверны, новобрачных, в 80-м фрагменте описываются похороны короля, в 118-м выводятся влюбленные, встречающиеся в церкви.
в целом, в обобщенных очертаниях, издалека, адресуется теперь к тому, что стоит возле него, представляется его органом чувств. В 79-м фрагменте он рассказывает о том, что он увидел перед собой, удивляется счастливым переменам, которые произошли вокруг него. Он даже замечает «нежную фиалку» и «гордую ель». Его взорам открывается будущее.