А.П.Огурцов Философия науки эпохи Просвещения
Глава 10. Разум под гильотиной, или "Нуждается ли республика в ученых?"

 Глава 10.
Разум под гильотиной, или
"Нуждается ли республика в ученых?"

Прогрессу человеческого разума способствовало, согласно просветителям, развитие различных наук, с одной стороны, и распространение просвещения - с другой. Развитие разума и прежде всего прогресс наук оказывают, по их мнению, решающее воздействие на все стороны общественной и культурной жизни - и на прогресс техники, и на создание разумного политического устройства, и на совершенствование морали и нравственности, рационализируя их и избавляя от предрассудков и предубеждений. Вместе с тем в идеологической подготовке французской буржуазной революции сыграла важную роль и противоположная линия - критика науки. Она представлена прежде всего Руссо.

Противоборство двух линий отношения к науке в идеологии Просвещения пронизывает все предреволюционные и революционные годы. Защита науки - основное содержание деятельности энциклопедистов. Контрнаучная линия нашла свое выражение в руссоистской критике науки, в различного рода мистических сектах и движениях и, конечно же, в плебейской ярости против существовавших к началу революции научных организаций. Для всех идеологов эгалитаризма ученые были привилегированным сословием, а существовавшие в дореволюционной Франции научные учреждения - Академия наук, королевский колледж, школа военных инженеров в Мезьере, Парижская обсерватория и Королевский ботанический сад - защитниками деспотии и социального неравенства.

Само собой разумеется, среди почетных членов академии в дореволюционной Франции было немало приближенных короля, его министров и государственных советников. Однако следует помнить, что число академиков, получающих жалованье, было невелико (в 1699 г. - 20), а их жалование - небольшим: в 1785 г. все академики (они назывались тогда "пенсионеры") получали 54 тыс. ливров. Из 48 членов академии в начале XVШ в. половина вынуждена была искать приработок на службе в других местах. В то же время члены академии, не включенные в штат ("ассосье"), подолгу ждали возможности перехода в ранг "пенсионеров". Плебейское отождествление ученых с привилегированным сословием, послужившее мощным импульсом для контрнаучного движения в предреволюционной Франции, во многом основывалось просто на недоразумении.

Кроме того, контрнаучное движение имело своим истоком и характер научных исследований в предреволюционной Франции. Наряду с ростом прикладных исследований - механики, химии, физики, географии, навигации и т. д. многие разработки во Французской академии были чужды какой-либо связи с социальными потребностями, с задачами развития промышленности, торговли, техники. Многие темы разрабатывались годами и десятилетиями и не давали положительных результатов. Для малообразованных сословий многие темы научных исследований казались бесполезными причудами изощренного ума интеллектуалов¹.

Следует сказать, что словом "ученый" (savant) называли в этот период скорее эрудита, чем исследователя. Если еще в XVI в. духовенство считалось наиболее типичным представителем слоя образованных людей (clerc), то уже к XVШ в. слово "клерк" употребляется с ироническим оттенком и обозначает скорее педанта, схоласта, чем образованного и ученого. Слово "ученый" приложимо скорее к человеку образованному, а не человеку, посвятившему свою жизнь самостоятельным научным исследованиям и живущему на средства, получаемых за них².

Все эти семантические изменения в словах, характеризующих слой интеллектуалов, показывает, что в предреволюционной Франции лишь начинает складываться особый статус ученого как человека, занимающегося научной деятельностью и состоящего на оплачиваемой государственной службе, что нередко здесь подобный образ ученого замещается иным образом, отождествляющим ученого просто с человеком образованным, обладающим знанием в ряде областей или эрудированного в областях, далеких от реальной жизни.

И все же создание в 1666 г. Парижской академии наук, выросшей из кружка исследований, собиравшихся вокруг М. Мерсенна (1588-1648), было крупнейшим шагом на пути профессионализации науки, институциализации научных исканий и обретения учеными особого статуса. В предреволюционной Франции постепенно начинают складывается научные учреждения и общества, слой ученых- исследователей, оперирующих специфическими нормами взаимной критики, проверки и опровержения исследовательских результатов и вырабатывающих "научный этос". В те же годы интенсивно развертывается система научных публикаций - выпускаются научные труды, журналы, ученые записки, налаживается обмен результатами, полученными в ходе исследований, формируются особые механизмы социальной поддержки научных исследований, в частности система конкурсов на определенную тему, выдвинутую тем или иным научным обществом или академией.

В предреволюционной Франции наряду с университетами во многих провинциях возникли свои академии. Само собой разумеется, многие ученые совмещали исследования с преподаванием в университетах, а исследование было эпифеноменом преподавания. Однако рост академий в провинциях Франции (к 1750 г. их насчитывалось 24) существенно изменил положение и статус ученого. Среди академий наиболее известными были академии в Лионе, Бордо, Дижоне, Монпелье, Марселе. Они проводили конкурсы, в том числе и международные, по определенным научным проблемам.

Например, академия в Бордо за 1715- 1791 гг. объявила 149 конкурсных задач, преимущественно по физике и медицине. С 1702 г. "Газета ученых" ("Journal des SЗavants") становится государственным журналом и фактически органом Академии наук. Рост научных исследований в предреволюционной Франции, изменение отношения к ним можно проде- монстрировать на данных сравнительной статистики о числе статей в различных журналах. В 1722 и 1723 гг. в "Mercure de France" были помещены а) 1 статья по экономическим и социальным вопросам, б) 4 статьи, касающиеся различных естественных наук, в) 3 - по проблемам философии, г) 150 поэм, театральных рецензий, около 50 статей на исторические темы. В 1750 и 1751 гг. пропорции различных по тематике статей изменились: а) 11 статей по экономическим и социальным вопросам, б) 26 статей по естественным наукам, в) 1 статья по философским проблемам, г) 10 поэм, театральных рецензий и проч. В "Journal des SЗavants" в 1720 и 1721 гг. было опубликовано: а) 32 статьи по теологии и религии, б) 6 - по философии, в) 7 - по естественным наукам, г) 7 - о политике. В 1750 и 1751 гг. пропорции уже иные: а) 47, б) 0, в) 70, г) 15. В 1780 и 1781 гг. в этом же журнале было опубликовано а) 37 статей по теологии и религии, б) 135 - по философии и естествознанию, в) 25 - политике.

Следует обратить внимание на рост числа статей по естественным наукам с 1720 по 1781 гг.: 1:26:39 в "Mercure de France"; 7:70:135 в "Journal des SЗavants", т. е. более чем в 35 раз за полстолетие³.

В провинциях Франции наряду с академиями возникают научные общества, объединяющие любителей естественных наук, краеведов, ученых. Возрастает число и активность членов научных обществ, которые обсуждают новинки философской литературы, результаты экспериментов, теоретические проблемы естествознания. Так, в 1742 г. в Дижоне обсуждается проблематика естественного закона, в 1770 г. в Безансоне - влияние философии на науки и др. ⁴

Возникают новые журналы как собственно научные, так и научно- популярные. В 1758 г. "Journal encyclopedique" писал, что "ныне не то время, когда журналы издаются лишь для ученых. Сегодня весь мир читает и хочет читать все"⁵. Однако королевская власть не давала "читать все". За каждой отраслью печати был установлен надзор, строго контролировалось каждое печатное слово. В 1789 г. за юридическими науками следили 33 цензора, за медициной - 21, за анатомией - 5, за математикой и физикой - 9, за художественной литературой - 24 цензора. Книги, которые они нашли крамольными, запрещались и сжигались⁶.

И все же расширение знаний во всех областях, популяризация достижений науки являются фактом духовной культуры предреволюционной Франции. Но столь же несомненно и то, что перед революцией нарастали антинаучные настроения среди различных слоев французского общества, а духовная культура предреволюционной Франции представляла собой причудливую амальгаму сциентистско- просветительского мировоззрения с оккультистскими, мистическими, астрологическими и открыто антинаучными воззрениями.

Наряду с энциклопедистами с их критикой церковной веры и агрессивным скептицизмом существовала вера в розенкрейцеров, алхимиков, астрологов, в чудеса и знамения, в каббалу и дьявола. "Никогда не был Париж столь жаден до новшеств и суеверий, как в ту начальную пору века Просвещения. Перестав верить в легенды о библейских святых, стали искать для себя новых старинных святых и обрели их в шарлатанах - розенкрейцерах, алхимиках и филалетах, толпами притекавших туда; все неправдоподобное, все идущее наперекор ограниченной школьной науке встречает в скучающем и причесанном по философской моде парижском обществе восторженный прием.

Страсть к тайным наукам, к белой и черной магии приникает повсюду, вплоть до высших сфер... Придворные дамы и девицы голубой крови, княгини и баронессы заводят у себя в замках и городских особняках алхимические лаборатории, и вскоре эпидемия мистического помешательства охватывает и простой народ... Ничто необычное не кажется в ту пору слишком нелепым, и никогда не было мошенникам столь удобно, как в ту, одновременно и рассудочную и падкую до щекочущих нервы сенсаций эпоху, увлекающуюся всяким дурачеством, верующую при всем неверии во всякое волшебство"⁷.

Фр. А. Месмер (1734-1815), выступивший в 1766 г. с диссертацией "О влиянии планет", где астрологическое учение о воздействии созвездий на человека было соединено с допущением некоего изначального флюида - силы общего тяготения, пронизывающего вселенную, позднее создает новую теорию "животного магнетизма", проводит магнетические сеансы, во время которых он не только излечивает душевнобольных, но пытается с помощью медиумов прорицать и предсказывать будущее, передавать мысли на расстоянии, заглядывать внутрь тела другого человека и таким способом определять болезни. И хотя Французская академия выносит вердикт о "недействительности магнетизма", в защиту месмеризма выпускаются сотни статей и брошюр; вокруг личности Месмера создается атмосфера религиозного помешательства и истерии.

Немалую лепту в месмероманию внес не только высший свет, среди которого было много фанатиков месмеризма, но и представители различных идейных течений - от масонства до католицизма⁸.

открыто выступавшего против скептицизма просветителей.

С иных позиций критикуют науку и Разум идеологи "Социального кружка" - аббат К. Фоше (1744-1793) и журналист Н. де Бонвилль (1760-1828), тесно связанные с масонскими ложами и с орденом иллюминатов.

Выступая против имущественного неравенства и пытаясь возродить раннее христианство, они отстаивали эгалитаристско-плебейскую программу, в которой наука оценивалась как сила, поддерживающая и во многом ответственная за неравенство между людьми. Развитие искусств и наук влечет за собой увеличение роскоши и привилегий, предоставляемых людям умственного труда. Поэтому ликвидация неравенства, в том числе имущественного неравенства, предполагает не только устранение различного рода привилегий, которыми пользуются представители "аристократии духа" - ученые, священники, художники, но и уничтожение цивилизованного состояния, обусловленного, в частности, дифференциацией и ростом искусств и наук.

Это означало одновременно и противостояние тем социальным институтам, которые обеспечивали культурную жизнь в предреволюционной Франции, прежде всего Академии наук и Академии художеств. Именно в них усматривается основной источник бед и пороков культуры этого периода.

Эгалитаристская линия в контрнаучном движении особо ярко проявилась в движении голодающих низов плебейства - в движении "бешеных", идеологом которых был Ж. Ру (1752-1794).

В учение Г. Бабефа (1760-1796) наряду с коммунистическими мотивами также проникли эгалитаристские, аграрно-ремесленные упования. Поэтому для Бабефа и бабувистского движения будущая республика равных оказывается аграрным государством, а его население - крестьянами и ремесленниками.

В декрете об управлении, предложенном им, перечисляются те знания, которые считаются полезными в будущем обществе "равных". На первом месте среди них - земледелие, на последнем - преподавательская и научная деятельность, которая допускается лишь в тех пределах, которые необходимы для обеспечения крестьянского и ремесленного труда.

Лишь физический труд является бесспорным основанием для приобретения прав граждан в будущем обществе. Ф. Буонарроти, излагая учение Г. Бабефа, отметил, что "основными и наиболее важными занятиями граждан должны быть те, которые обеспечивают им пропитание, одежду, жилище и предметом которых являются сельское хозяйство и ремесла, служащие для эксплуатации земли, постройки зданий, производства мебели и выделки тканей"⁹.

Выступая против "фальшивой (бесполезной) науки", бабувисты проводили мысль о том, что следует ограничить весь массив знаний лишь непосредственно полезными знаниями, которые "должны побуждать их (людей. - А. О.)любить равенство, свободу и отечество и сделать их способными служить ему и оборонять его". Поэтому в их воспитательной программе обучение наукам преследует сугубо утилитарные цели и весьма узко по своему объему¹⁰.

В эгалитаристско-коммунистической программе Бабефа обращалось внимание на то, что с развитием искусств и наук связаны определенные социальные бедствия - "утонченность искусств порождала вкус к излишествам, отвращение к простоте нравов, пристрастие к изнеженности и легкомыслию", рост наук послужил "основанием для отличий, превосходства и освобождения от общественного труда"¹¹. Однако в отличие от радикально-эгалитаристской программы "бешеных" и уравнительно- крестьянской утопии они допускали в определенных границах рост науки: "... следовало бы призвать науки к облегчению человеческого труда путем изобретения новых машин и усовершенствования старых"¹².

В другом месте Ф. Буонарроти замечает: "При помощи наук порой исцеляются либо предупреждаются болезни; они научат человека познать самого себя; они предохраняют его от религиозного фанатизма, настораживают его против деспотизма, делают приятными его досуг и возвышают его душу до самых высоких добродетелей"¹³. Допуская развитие наук в довольно-таки жестких пределах натурально-ремесленного хозяйства, бабувисты проповедовали всеобщий аскетизм и грубую уравнительность: община обеспечивает гражданам равный и умеренный достаток, жилье, одинаковую одежду, предметы питания так, чтобы не было даже признаков кажущегося превосходства одного человека над другим. Само собой разумеется, в рамках такого "казарменного коммунизма" место искусств и наук весьма сомнительно - ведь они просто не нужны при такой аскетической жизни.

Именно эти контрнаучные настроения и движения были той почвой, на которой проводилась политика в области науки в первые годы французской революции. Контрнаучные установки и настроения не могли не найти своего выражения в Национальной ассамблее и Конвенте, на страницах многочисленных газет, журналов, брошюр, в диспутах, развернувшихся в политических клубах Парижа.

Отношение к науке и к ее организациям, конечно, было неоднородным. Одни стремились сохранить в неприкосновенности безнадежно устаревшие формы организации наук и искусств, другие же вообще отрицали ценность не только прежних форм организации, но и самой науки.

Эгалитарный радикализм якобинцев, усматривавших в прежних формах организации нечто совершенно устаревшее и отжившее, неразрывно связанное с королевским режимом, с привилегиями, предоставляемыми королевской властью и системой патронажа, не просто питался плебейскими контрнаучными настроениями и установками городского люмпен-пролетариата и мелкой буржуазии, но и в свою очередь формировал эти установки.

Вполне оправданная критика способов организации наук и искусств в королевской Франции, системы иерархии рангов и классов, недемократических механизмов выбора своих членов и социальной поддержки, зависящей от личных предпочтений, связей и благорасположения короля, его фаворитов и фавориток, двора и министров, нередко превращалась в критику науки как таковой, в неприятие ученых и того дела, которым они занимаются.

Нападки на Королевскую академию наук начались уже в 1790 г. при подготовке и обсуждении проекта ее реорганизации. 17 августа 1790 г. в газете "Друг народа" Марат начинает публиковать памфлет "Современные шарлатаны" (11 писем), где проводит мысль о бесполезности академических ассоциаций, о том, что все открытия были сделаны людьми, не входившими в академию, и что для блага наук и искусств необходимо ликвидировать во Франции академический корпус. По его мнению, академики всегда выступали против подлинных открытий и вели настоящую войну с теми людьми, которые их делали.

Марат не стеснялся в выражениях, называя то одного, то другого ученого "шарлатаном", "выскочкой", "конформистом", "бездушным автоматом" и т. д. В той же самой газете от 27 января 1791 г. Марат называет Лавуазье корифеем среди шарлатанов, самым большим интриганом века, паразитом и т. п. Дело не ограничилось 11 памфлетами Марата, изданными вместе в 1791 г. под общим названием "Современные шарлатаны, или Письма об академическом шарлатанстве"¹⁴.

Еще в октябре 1790 г. выходит анонимная прокламация, где плебейская ярость против Академии наук выразилась в уподоблении академического корпуса священникам, а поскольку Национальная ассамблея декретировала упразднение сословия священников как инструмента королевской тирании, необходимо ликвидировать и Академию наук, названной в этой прокламации башенкой на тюрьме тиранов. В этом же месяце газета "Mercure de France" выступила за упразднение академии.

Если для ученых, стремившихся сохранить Академию наук в реформированном виде, недопустима сама мысль о ликвидации науки, то для якобинцев академия - это привилегированный институт, где собрана аристократия таланта и знания. И надо сказать, что неприязнь к Академии наук и академическому корпусу, выплеснувшаяся на газетные страницы и в многочисленные прокламации, привела к эмиграции многих ученых из Франции, к бегству из Парижа в провинцию. Контрнаучные установки, утвердившись на определенное время в политике революционных кругов, создали атмосферу отвержения "аристократии ученых", "привилегированной касты об- разованных" и в конечном счете привели к ликвидации Академии наук, к репрессиям.

Наука Франции потерпела значительный урон. 10 членов прежней Академии наук эмигрировали. Многие ученые вынуждены были бежать из столицы, среди них анатом и зоолог В. И. Лесепед (1756-1825), математик и физик П. С. Лаплас (1749-1827), химик А. Боме (1728-1804), математик и астроном Д. де Сежур (1734-1794). Многие ученые были арестованы. Некоторые из них, например астроном Ж. А. Кузен (1739-1800), минералог Н. Демаре (1725-1815), астроном Ж. Д. Кассини (1748-1845), минералог Р. Д. Гаюи (1743-1822), дожили до освобождения, другие были казнены, например математик и астроном Ж. Б. Бошар де Саро (1730-1794), астроном Ж. Байи (1736-1793), минералог Ф. Ф. Дитрих (1748-1793), почетный академик Л. А. Ларошфуко (1743- 1792), третьи, такие как математик и философ Кондорсэ, Н. С. Шамфор (1741- 1794), покончили самоубийством.

ее бюджета и размера гонораров как ученым, так и художникам среди членов правительственных организаций, и особенно Комитета народного образования, возникает острая борьба между сторонниками сохранения Академии наук и противниками каких- либо корпораций.

в августе 1793 г. Конвент выпускает декрет о введении единой системы мер и весов, хотя потребовалось еще немалое время для окончательного утверждения единой метрической системы во всей Франции. Все выдающиеся ученые Франции - Лаплас, Д'Аламбер, Лагранж высоко оценивали это первое научное предприятие революции, которое как отмечалось в Декрете Конвента 18 жерминаля III года, есть "творение республики, триумф французского народа и успех в области культуры"¹⁵.

Однако, несмотря на то что Академия наук успешно работала над заданиями революционного правительства, контрнаучные настроения и установки приобретали все больший размах, выражались все с большей силой и все в более яростных выражениях.

Своего накала эта борьба достигла при обсуждении бюджета Академии наук в августе 1793 г., подготовленного Комитетом народного образования. Члены этого комитета, в частности химик А. Ф. Фуркруа (1755- 1809), предлагали исключить из состава академии всех лиц, эмигрировавших из Франции, но все же сохранить Академию как научную организацию. Фуркруа неоднократно выступал с разоблачением клеветы на академию и академический корпус.

Обсуждение статуса Академии наук и ее бюджета в Комитете народного образования закончилось подготовкой проекта декрета, согласно которому все привилегированные и содержащиеся на средства нации академии и литературные общества упраздняются, однако для Академии наук временно делается исключение, поскольку Конвент поручил ей важные исследования. 8 августа в Конвенте развернулись дебаты относительно этого проекта.

Один из членов Комитета народного образования и авторов этого проекта - А. Грегуар (1750-1831) выступил с речью, где доказывал бесполезность Академии наук, подчеркивая, что Королевская академия была инструментом деспотизма и не приняла в свои члены наиболее видных ученых и мыслителей Франции - Мольера, Паскаля, Гельвеция, Дидро, Мабли. Выдвинув предложение запретить все академии без исключения, он предложил создать новую научную организацию во Франции.

протяжении нескольких лет, начиная с мемуара представителям Коммуны Парижа от 25 февраля 1790 г., выступал против прежних Академий и отстаивал идею их полного запрета. Так, в этом мемуаре он писал: "Режим Королевской академии живописи и скульптуры деспотичен, унизителен, губителен для талантов и почти во всем противоречит декретам о равенстве и свободе, которые Национальная Ассамблея и ко- ролевское правосудие только что изложили во Французской конституции"¹⁶.

В дни, когда уничтожаются все узурпированные и противоречащие общественному порядку привилегии, необходимо ликвидировать унизительное ярмо и корыстный гнет, полноту власти и привилегии первого класса академического корпуса, наиболее бездарного и паразитирующего на трудах художников остальных двух классов. Требования Грегуара об уничтожении всех академий как вредных для искусств и наук и "несовместимых со свободным режимом" было поддержано не только Конвентом, но радикальными художниками Парижа. Конвент принял декрет, согласно которому все академии упразднялись. 8 августа 1793 г. была закрыта Академия наук.

За год до этого 17 августа 1792 г. были закрыты 22 французских университета. В 1794 г. была создана Центральная школа общественных работ, позднее переименованная в Политехническую школу. И среди ученых - членов Академии также были сторонники ликвидации этого учреждения. Н. С. Шамфор называл Академию надписей и изящной литературы школой лести и рабства, в которой не только не было духа свободы, но царил дух сервилизма. Критиковал Академию наук и химик Фуркруа, подчеркивавший бесполезность прежней академии, архаичность ее организации.

За сохранение Академии наук выступил прежде всего ее казначей Лавуазье, который оценивал декрет Конвента от 8 августа 1793 г. как гибельный для развития наук во Франции, для запланированных научных предприятий, в частности для финансировании работ по химии, для подготовки метрической системы. Он рассылает письма Лаканалю и Арбогасту, где отмечает, что решение Конвента затрудняет работу Комиссии мер и весов. После дебатов в Конвенте, в ходе которых был принят декрет от 14 августа 1793 г., разрешающий членам Академии наук собираться в обычном месте для занятий, т. е. в Лувре, однако оставленный без всякого внимания Директорией Парижского департамента, сторонники ликвидации всех академии победили.

Академия наук была уничтожена. Началось время преследований ученых. И в этом преследовании науки и ученых оказались единодушными католики и защитники нового культа Верховного Существа. Так, депутат Конвента католик П. -Т. Дюран-Майян (1729-1814), выступая в декабре 1792 г. против засилья науки, отверг саму идею создания каких-либо научных корпораций. Его поддержали при обсуждении проекта реформы высшего образования, предложенного Кондорсэ, председатель якобинского клуба Э. Ж. Сийес (1748-1836) и П. К. Ф. Дону (1761-1840) - депутат от жирондистской партии. Они считали неприемлемым существование Академии наук как государственной монополии в области прогресса человеческого разума. После декрета Конвента от 14 августа 1793 г., проведенного по настоянию Ж. Лаканаля (1762-1845), борьба между сторонниками сохранения академии и ее ликвидации обострилась.

эгалитаристских настроений стала Парижская коммуна, которая направила депутацию в Конвент 15 сентября 1793 г. с тем, чтобы она выступила с твердыми возражениями против сохранения Академии наук и создания новых государственных учреждений в области науки. Ее поддержали депутаты Конвента Ж. Камбон (1754-1820) и Фабор д'Эглантин (1750-1794), выступившие против восстановления академий под другим названием.

Этим контрнаучным настроениям и установкам, этой разрушительной для науки политике противостоял прежде всего Лавуазье, который в письме Лаканалю от 28 августа 1793 г. назвал переживаемое французской наукой время - временем преследований и эмиграции ученых из Парижа. Он особенно подчеркивал, что "если наукам не оказывать помощь, они приходят в упадок в государстве и трудно восстановить даже их прежний уровень"¹⁷. Однако в Конвенте все более утверждается контрнаучная линия. Можно сказать, что зимой 1793 г. она победила в Конвенте. 24 ноября 1793 г. арестован Лавуазье. Рискуя жизнью химики Л. К. Каде де Гассикур (1731- 1799) и А. Боме (1728-1804) обратились в Конвент общественного спасения, требуя освобождения Лавуазье. Лагранж подписал ходатайство ученых о помиловании от Консультационного бюро искусств и ремесел. Но большинство ученых, причем тех, кто активно участвовал в политической жизни Франции и кто мог бы помочь Лавуазье, молчали. Молчали Л. Карно (1753-1823), Л. Б. Гитон де Морво (1737-1816), Г. Монж (1746-1818), Фуркруа.

Последний - один из сотрудников и пропагандистов антифлогистонной химической теории Лавуазье, один из создателей химической промышленности революционной Франции, столь необходимой для ее обороны, был наиболее радикальным членом Конвента, выступавшим за упразднение Академии наук, а в декабре 1793 г. стал председателем якобинского клуба. После государственного переворота 9 термидора и гильотирования Робеспьера Фуркруа предал своих бывших приверженцев, выступив 3 января 1794 г. с докладом в Конвенте, где проводил мысль о том, что якобинцы являются и тиранами, и обскурантами, что они заключили заговор против прогресса человеческого разума и развития искусств и наук. Он принял самое активное участие в обвинении Лавуазье, которого 8 мая 1794 г. казнили. Именно на процессе Лавуазье и были сказаны слова: "Республика не нуждается в ученых!". Они приписываются Ж. -Б. Кофиньялю (1746-1794) - вице-президенту трибунала, арестовавшему Робеспьера.

Некоторые ученые вообще сомневаются в том, что они были вообще произнесены, считая их роялистским анекдотом, пущенным для дискредитации революционной эпохи в глазах интеллигентов. Так, историк французской революции М. Гильом категорически отвергает всякую веро- ятность произнесения этих слов на трибунале, судившем Лавуазье¹⁸ он лишь выразил в отчеканенной форме те установки, которые были присущи массовому сознанию революционной Франции. Так, выступая в Конвенте 12 декабря 1792 г., Дюран- Майян говорил о том, что французский народ для своего счастья не нуждается в науках. В июле 1793 г. депутат Конвента Генц отстаивает мысль, что республика нуждается не в ученых, а в свободных людях и достойных уважения существах. По его словам, нельзя полагать, что завоевание свободы является результатом развития искусств и наук. Среди ученых нет патриотов, а академики, по его мнению, - люди фразы, а не республиканцы. 18 сентября 1793 г. в газете "Moniteur" печатается статья, где "доказывается", что республика нуждается не в ученых, а в прокурорах и адвокатах.

Атака на науку как прибежище "аристократии ученых" сопровождалось одновременно критикой теоретического научного знания как оторванных от жизни спекуляций. В противовес академической науке все более выдвигались идеалы утилитарной и конформистской науки, ориентирующейся на непосредственное применение научных результатов в промышленности и идеологическую лояльность. Само собой разумеется, в этих лозунгах о создании "новой науки", связанной с жизнью, выразились реальные потребности революционной Франции, остро нуждавшейся для своей обороны в развитии ряда отраслей промышленности и создании новых ремесел. Но необходимо видеть и другую сторону этой критики науки - скрытые и явные контрнаучные настроения и установки. Борьба за новую, свободную науку, в корне отличавшуюся от прежней, архаической, спекулятивной науки, была одновременно и способом переориентации французской науки на развитие прикладных и важных с государственной точки зрения задач, формой критики научного знания, его отвержения во имя революционных задач и идеалов. Так, Ж. Букье писал Конвенту, что свободные науки не нуждаются в касте спекулятивных ученых, ум которых постоянно пребывает в царстве грез и химер. Спекулятивные науки, оторванные от жизни людей, уподобляются им яду, который подтачивает силы, истощает их и разрушает республики. И. Ж. Букье был не одинок в отрицании наук¹⁹.

Противоборство двух линий отношения к науке в общественном сознании Франции в революционные годы имело своим итогом прежде всего формирование государственной поддержки научных исследований, создание новых государственно субсидируемых институтов, реорганизацию прежней академии, складывание профессионального слоя ученых и нового образа науки, на знамени которой начертаны слова: "Прогресс и польза". Сложившаяся в эти годы система социальной поддержки науки привела к тому, что на первое место все более выдвигаются прикладные разработки, важные для развития промышленности, ремесел, торговли, техники революционной Франции. Ученые все более и более оказываются вовлеченными в создание новых видов оружия, в модернизацию текстильных, кожевенных и металлургических мануфактур, выпускавших необходимые для армии предметы, в прикладные разработки, сыгравшие громадную роль в укреплении боеспособности Французской республики. Уже к 1795 г. сложилась такая объективная ситуация, когда стало ясным, что республика нуждается в ученых, прежде всего в ученых, способных осуществлять прикладные исследования, важные для военной промышленности Франции. Разум становился инструментальной рациональностью.

Для подготовки такого рода ученых необходимо было перестроить и систему образования²⁰. Поэтому в период якобинской диктатуры возникла Центральная школа общественных работ, позднее ставшая называться Политехнической школой. К преподаванию в ней были привлечены лучшие научные силы Франции - Лагранж, Лаплас, Монж, Бертолле, Шапталь и др. Ее основная задача заключалась в подготовке инженеров разных специальностей - от артиллеристов до топографов. Ее руководителем на протяжении более чем 20 лет был Г. Монж.

"Начертательная геометрия" - науке, созданной Г. Монжем для решения проблем инженерной строительной техники, он не только излагает программу реформы системы образования тогдашней Франции, но и формулирует новый образ науки, которая отдает приоритет исследованию прикладных задач: "Чтобы освободить французский народ от иностранной зависимости, в которой он до сих пор находился, надо прежде всего направить народное образование к познанию объектов, требующих точности, что было в полном пренебрежении до нашего времени, и приучить наших специалистов к пользованию всевозможными инструментами, предназначенными для того, чтобы вносить точность в работу и измерять ее степень... Во-вторых, надо расширить знание многих явлений природы, необходимое для прогресса промышленности, и воспользоваться для развития общего образования народа тем счастливым обстоятельством, что она имеет в своем распоряжении главнейшие ресурсы, которые ей требу- ются.

работы большие однородности и точности..."20 В этих словах, которыми открывались лекции Г. Монжа по начертательной геометрии, выражены новые представления о науке, ее смысле и задачах. Многие выступления выда- ющихся математиков, физиков, химиков революционной Франции пронизаны чувством необходимости переориентации науки, формирование нового образа науки в общественном сознании и выдвижении перед учеными новых приоритетов и принципиально новых социально значимых целей. Отношение к знанию и образ науки, складывающийся в различных слоях французского общества, - важнейшие характеристики как социальной психологии, так и идеологических течений, существовавших во Франции перед и во время революции. Однако до сих пор эти аспекты духовной и идеологической жизни пред- и революционной Франции не были предметом ни исторического, ни философского исследования. Лишь в последние годы благодаря усилиям представителей так называемой исторической школы "Анналов" начинают выявляться особенности революционного сознания, раскрываться бессознательные установки, ценностные ориентации и предпочтения, оказываемые различными слоями французского общества. Революционное сознание, а точнее, революционная ментальность, как предпочитают говорить историки этой школы, перестает быть чем-то монолитным, в нем обнаруживаются различные уровни и слои, а духовная жизнь Франции этого периода предстает гораздо более рельефно. Так, в книге современного историка М. Вовеля "Революционная ментальность. Общество и ментальность во французской революции" выделено существо революционного сознания.

Исходным для революционной ментальности, по мнению Вовеля, является чувство страха, которое приводит к тому, что в революционном движении преобладают "карательные импульсы". Страх перед заговорами как вне, так и внутри революционных групп выражается в терроре, представляющем собой страх контролируемый и управляемый, сознательно внушаемый врагам свободы. Революционная ментальность находит свое выражение и в установке на разрушение или на тотальное уничтожение прошлого, причем подчеркивается "поворотность", "судьбоносность" переживаемого момента, радикальность и мгновенность разрушения, непобедимость и необратимость революционных сдвигов²¹.

Эти установки революционного сознания пронизывают сознание ученых, принявших революцию и непосредственно в ней участвовавших, и социальную психологию тех слоев французского общества, которые осуществляли Великую французскую революцию. Само собой разумеется, они выражаются и в противоречивом взаимодействии двух типов отношения к науке, одно из которых можно назвать сциентистским, а другое - контрнаучным. Установки революционной ментальности, их диалог-конфликт, их отталкивание и притяжение, вся сложная амальгама ценностных ориентаций и предпочтений, которые лишь в последние годы начинают исследоваться во всех деталях, находят свою реализацию и воплощение как в политизации сознания самих ученых, в частности в возникновении идеи научной революции, так и в тех приоритетах, которые принимаются различными слоями французского общества и выдвигаются перед наукой в качестве ее неотложных, актуальных задач, например переориентация научных исследований на прикладные разработки военно-оборонного характера.

Философия Просвещения идейно подготовила французскую революцию. Таков тезис, который воспринимается всеми как само собой разумеющийся. Тем более что деятели французской революции неоднократно заявляли о себе как о наследниках Монтеня, Руссо, Дидро, Мабли, Гельвеция и др. Идеологи, не принявшие революцию, также подчеркивали связь между философией Просвещения и революционной теорией и практикой, обвиняя просветительскую идеологию "в развязывании преступных страстей", породивших революцию²².

Просвещения и якобинцами. Так, Д. Морне писал: "После 1770 г. прямое воздействие великих вождей философии завершилось"²³.

В 1789 г. на арену истории вышли совершенно иные люди - идеологи и политики весьма решительные, переведшие абстрактные "философемы" на язык революционных действий. И хотя все они видели в просветителях предвестников революции, но все же не могли не отметить различие между их философскими построениями и политической практикой. Так, Мирабо писал: "Между метафизиком, который в тиши своего кабинета схватывает истину во всей ее выразительной чистоте, и государственным деятелем, который обязан считаться с прошлым, с затруднениями и преградами, между учителем народа и политическим администратором существует та существенная разница, что один думает только о том, что есть, а другой заботится о том, что может быть... Если желают достигнуть цели, то надо беспрестанно помнить, что находишься на земле, а не в мире идей"²⁴.

Конечно, в патетических речах трибунов революции много от идеологии Просвещения. Здесь и призывы к Разуму, и критика предрассудков, и культ свободы, и апелляция к справедливости, равенству и братству, к неотчуждаемым правам и свободам человека²⁵.

Но позднее их позиция кардинально переменилась. Робеспьер начал отстаивать необходимость террора. Марат же неистово начал "доказывать", что одной лишь силы Разума недостаточно, что народ нуждается в военном трибуне, диктатуре, во всемогущей силе власти²⁶.

Философия Просвещения с ее уверенностью во всемогущество Разума обернулась в годы французской революции репрессивной идеологией подавления "инакомыслия", испытала странную метаморфозу в санкционировании террора. Сциентистская философия Просвещения, усматривавшая в науке путь построения нового общества, новой нравственности, нового государства обернулись политической идеологией, санкционировавшей подавление, принуждение, репрессии, террор. Тот слой "среднего сословия", который, восприняв идеи просветителей, стал сначала парламентскими представителями народа, а затем "вождями народа", был слоем среднего и низшего чиновничества, юристов, нотариусов, судей, адвокатов. В Учредительском собрании 373 из 577 делегатов "третьего сословия" были представителями так называемого юридического сословия. Именно эта группа и стала идеологами революции, ее трибунами и вместе с тем ее жертвами²⁷.

и др. Это массовое сознание, или революционная ментальность, не только воспринимало идеи просветительской философии, но и существенно модифицировало их. Якобинцы, пришедшие к власти, ликвидировали демократическую систему, созданную в 1789-1792 гг. и воплощавшую в себе идеи Просвещения.

Декретом 10 октября 1793 г. "О революционном порядке управления" были отменены конституция 1793 г. и Декларация прав человека и гражданина 1789 г. Свободы личности (слова, собраний, печати) были упразднены, судебные гарантии и право на защиту были отменены, в частности, декретом о подозрительных от 17 сентября 1793 г., где подозрительными назывались "те, которые своим поведением, либо своими связями, либо своими речами или сочинениями проявляют себя сторонниками тирании, феодализма и врагами свободы", "те, кто не может доказать законность своих средств к существованию и выполнению гражданских обязанностей", те, кому "отказано в выдаче свидетельств о благонадежности"²⁸.

10 июня 1794 г. был принят декрет о врагах народа, которыми объявлялись те, "кто силой или хитростью стремятся уничтожить общественную свободу". Конкретизация этой весьма широкой формулировки включала в себя перечень "врагов народа" - от "недобросовестных поставщиков" до лиц, пытавшихся "вызвать упадок духа для того, чтобы способствовать замыслам тиранов"29. Ж. П. Марат в конце 1790 г. писал на страницах "Друга народа": "Начните с того, чтобы захватить короля, дофина и королевскую семью... Отрубите затем без всяких колебаний головы контрреволюционным генералам, министрам и бывшим министрам; мэру и членам муниципалитета, являющимся противниками революции; перебейте без всякой пощады весь парижский генеральный штаб, всех депутатов Национального собрания - попов и приверженцев министерства, всех известных приспешников деспотизма... Шесть месяцев тому назад пятьсот, шестьсот голов было бы достаточно... Теперь, когда вы неразумно позволили вашим неумолимым врагам составить заговоры и накапливать свои силы, возможно, потребуется отрубить пять- шесть тысяч голов; но, если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты"³⁰.

Позднее Марат все более и более увеличивал число жертв террора: "Свобода не восторжествует, пока не отрубят преступные головы двухсот тысяч этих злодеев". Он готов был и к миллионам жертв³¹.

Робеспьер вначале был против смертной казни. Выступая в Национальном собрании 30 мая 1791 г., он доказывал несправедливость смертной казни, которая больше способствует умножению преступлений, чем их предупреждению³²"Бесполезно собирать присяжных и судей, поскольку этому трибуналу подсудно преступление лишь одного рода - государственная измена - и за нее есть одно наказание - смерть"³³.

В феврале 1794 г. он настаивал: "Если движущей силой правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор-добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор - это ничто иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость"³⁴.

В написанной им инструкции, ставшей основой закона о терроре (10 июня 1794 г.), проводилась мысль о том, что основанием приговора может быть совесть судьи, освещенная любовью к справедливости и отечеству. По его словам, "чтобы казнить врагов отечества, достаточно установить их личность. Требуется здесь не наказание, а уничтожение их"³⁵.

Террор оказывается теперь одной из добродетелей и одним из путей воспитания людей. Границы террора все более и более расширяются: сначала он относится лишь к "врагам народа", а затем к подозрительным ("Закон о подозрительных" 17 октября 1793 г.) и даже к политически пассивным гражданам³⁶.

Конечно, статистики убитых, гильотированных, репрессированных не велось. Однако, по данным Д. Грира с марта 1793 по август 1794 г. в тюрьмы было заключено не менее 500 тыс. человек, было казнено по официальным приговорам 16 594 человека, 10-12 тыс. были расстреляны без суда в Вандее, Тулоне, Нанте, Лионе и других местах вооруженного сопротивления "диктатуре Разума". Репрессии в Вандее были особенно жестоки (по некоторым данным, здесь погибло 100 тыс. человек). Тысячи людей умерли в тюрьмах³⁷

Идеологизация науки, политизация морали, "революционное вмешательство" во все сферы жизни - от частной до научной, от политической до религиозной, умаление правовых норм, возвещенных самой революцией - все это привело к трагедии террора и к становлению праформ культа личности и тоталитарной власти с ее культом народа, подменившей гражданское общество и государство с его принципом разделения властей³⁸.

Примечания

"Это общество действует подобно остальным: его члены собираются, обсуждают различные вопросы, устанавливают премии, печатают всякие глупости; все это не имеет значения: ибо народ не только не читает их статей, но и вообще не умеет читать; однако население обладает способностью видеть, и если б какую-нибудь ферму обработали так, чтобы она послужила образцом для населения, то это было бы поучительно" (цит. по: Эпоха промышленного капитализма в документах и материалах /  Под ред. Н. М. Лукина, Е. М. Далина. М., 1933. С. 108). Вообще описания путешественниками различных научных обществ, музеев и частных собраний той или иной страны представляют большой историко-научный интерес. 2 Riecken U. Gelenrter und Wissenschafteert im FranzФsischen. B., 1961; Ross S. Scientist; The Story of a World//Annales of Science. 1962. Vol. 18. P. 65-85.

3 Mornet D. Les origines intellectuells de la révolution franЗaise, 1715-1787. P., 1933. P. 61.

5 Ibid. P. 160. О том, что читал ученый этого времени см.: Рош Д. Ученый и его библиотека в XVШ в.//Век Просвещения. М.; Париж, 1970. С. 113-149. 6 Манфред А. З. Великая французская революция. М., 1983. С. 23.

7 Цвейг С. Очерки. М., 1985. С. 96-98.

8 Darnton R. Mesmerism and the end of the Enlightenment in France. L., 1968; Decoté G. Irrationalisme et illuminisme an 18. siècle en France//Le Français dans le monde. P., 1967. Vol. 49. P. 7-11; Irrationalism in the 18 century Ed. H. E. Paglioro. Cleveland, 1972.

9 Буонарроти Ф. Заговор во имя равенства. М.; Л., 1948. Т. 1. С.

11 Там же. С. 389.

12 Там же. С. 295.

13 Там же. С. 389.

14 Марат писал о Парижской академии наук: "Взятая как коллектив, академия должна быть рассматриваема как общество людей суетных, гордых тем, что собираются два раза в неделю... Она делится на несколько групп, из которых каждая бесцеремонно ставит себя выше других и отделяется от них. На своих публичных и частных заседаниях эти группы никогда не упускают случая обнаружить признаки скуки и взаимного презрения. Весело смотреть, как геометры зевают, кашляют, отхаркиваются, когда зачитывается какой-нибудь мемуар по химии; как химики ухмыляются, харкают, кашляют, зевают, когда зачитывается мемуар по геометрии. Если каждая группа действует таким образом, то отдельные лица обращаются друг с другом не лучше, и собратья расточают друг другу сотни любезных эпитетов. Кондорсэ у них - литературный проходимец; Ротон - зазнавшийся мужлан; Лаланд - мартовский кот, завсегдатай веселых домов" (Марат Ж. П. Памфлеты. М., 1934. С. 529).

16 Мастера искусств об искусстве. М., 1967. Т. 4: Первая половина XIX в. С. 30.

17 Berthelot M. La révolution chimique: Lavoisier. P., 1890. P. 196.

18 Guillame M. I. Un mot légendaire: Lа république n'a pas besoin de savants//La révolution française. P., 1910. T. 28. P. 385-399. Советский историк М. Э. Подгорный, считая эти слова фальшивкой, на основе которых создается писанная история, четко проводил мысль: "Великая французская революция не могла вставать в оппозицию к науке" (Подгорный М. Э. Лазарь Карно, организатор военных побед революции//Карно Л. Размышления о метафизике исчисления бесконечно малых. М.; Л., 1933. С. 263). Вскрывая "классовую подоплеку" этих фальшивок, он не приминул сказать: "История повторяется... Как полтора века назад враждебный новому режиму мир изображал взявших в свои руки власть санкюлотов каким-то сборищем каннибалов, поставивших себе целью разрушение культуры и низведение человека до уровня дикаря, так и теперь советская власть... чуть ли не ежедневно обвиняется организаторами обезьяньих процессов в вандализме, террористическом угнетении ученых, разрушении цивилизации и т. д." (Там же. С. 262-263).

19 См.: Fayet J. La Révolution française et le science, 1787- 1795. P., 1960. P. 198-199.

"Géométrie descriptive" und die École polytechnique. Bielefeld, 1980.

21 Vovelle M. La mentalité révolutionnaire: Société et mentalité sous la révolution française. P., 1985.

2 La Harpé J. -F. Du fanatisme de la langue révolutionnaire. P., 1797. P. 90. См.: Плавинская Н. Ю. Просвещение и революция: Современные направления исследования//Актуальные проблемы изучения истории французской революции. М., 1989. С. 136. 23 Mornet D. Les origines intellectuelles de la révolution française. P., 1933. P. 225.

24 Цит. по: Олар А. Ораторы революции. М., 1907. Т. 1. С. 77. 25 Робеспьер говорил: "Мало того, что мы свергли престол. Необходимо построить на его развалинах священное равенство и неотъемлемые права человека" (Робеспьер М. Избр. произведения. М., 1965. Т. 2. С. 52). Марат, выражая дух Просвещения, подчеркивал: "Народ, не знающий просвещения, нравственности и добродетели, не создан для свободы" (Марат Ж. П. Избр. произведения. М., 1956. Т. 2. С. 87). 26 См., например: Там же. М., 1957. Т. 3. С. 10, 158.

27 См.: Французское Просвещение и революция. М., 1989. С. 62-65.

30 Марат Ж. П. Избр. произведения. М., 1957. Т. 3. С. 235. 31 Там же. С. 292, 262.

32 Робеспьер М. Избр. произведения. М., 1965. Т. 1. С. 149, 151.

33 Там же. М., 1965. Т. 3. С. 44-45.

34 Там же. С. 112.

37 Greer D. The incidence of the terror during french revolution. Gambridge, 1935. 38 См.: Furet F. Penser à la Révolution française. P., 1978.