О книге Пэта Роджерса,
или "Какого рода эта история, на что она похожа и на что не похожа"
"В числе других небылиц, которых ты обо мне
наслышан, тебе, наверно, говорили, что я - грубый
Никто не презирает и не ненавидит насмешек больше,
чем я, и никто не имеет на то больше причин, потому
что никто от них не терпел столько, сколько я: по
злой иронии судьбы мне часто приписывались
других своих статьях сами ругали меня на чем свет
стоит.
Впрочем, все такие произведения, я уверен, будут
давно забыты, когда эта страница еще будет
недолговечны мои книги, а все-таки они, вероятно,
переживут и немощного своего автора, и хилые
порождения его бранчливых современников".
Г. Филдинг
"академически": ему посвящались главы в серьезных научных трудах, очерки творчества (с краткой биографией) предваряли издания его романов и пьес. Наше представление о Филдинге-человеке неполно и приблизительно. Если врасплох сказать: "Судья Филдинг" - вряд ли это вызовет на лице собеседника столь же радостную улыбку узнавания, как слова: "Том Джонс". Мы знаем о Генри Филдинге неизмеримо меньше, чем о Дж, Свифте, Д. Дефо или Ч. Диккенсе. Интересно, что буквально это же говорят о себе англичане, хотя за прошедшие два с половиной века скопилась изрядная литература о писателе. Одно из замыкающих звеньев длиннейшей цепочки - книга профессора английской литературы П. Роджерса.
"Граб-стрит" (1972) , "Августинский кругозор" (1974), под его редакцией вышел сборник статей "Восемнадцатый век" (1978). Литература видится ему в единстве с общественно-политическими идеями века, в тесной связи с его "практикой", которую в исторических трудах называют "промышленным переворотом". Роджерс не разделяет благостных представлений о "веке Разума", он доверяет скорее Свифту, нежели позднейшим апологетам "Славной революции". В работе над биографией Филдинга Роджерсу пришлось преодолевать серьезное сопротивление жанра и избранного героя. В свое время X. Пирсон, признанный едва ли не "современным Босуэллом", приступая к жизнеописанию Б. Шоу, решил воспользоваться редким преимуществом: его герой жил и здравствовал, они были в приятельских отношениях - и Пирсон потребовал от Шоу "соавторства" в работе. В ответ он услышал примерно следующее: "Какая у меня биография? Я никого не убивал, ничего не совершал". Так что же, биография писателя - это библиография его сочинений? Да, полная и лучшая биография (если угодно - автобиография) писателя - это его книги, поскольку они и есть его "деяния". Недаром сказано: книги имеют свою судьбу. Среди прочего это означает, что книгу надо "задумать", потом написать, потом издать - это целая история. Из таких "историй" и складывается биография писателя. За некоторыми оговорками, Роджерс справился с трудным жанром, его книга - это биография писателя.
В каком смысле "сопротивлялся" ему Филдинг? Сопротивлялась "биографическая легенда" о Филдинге: ее гипнотическое воздействие испытал всякий, кто брался писать о нем. Сложившись, как правило, еще при жизни писателя, предание переходит к следующим поколениям, постепенно плотнея, и утверждает себя в ряду непреложных фактов. Если "легенда" не к чести писателя и если она вовремя не опровергнута, ее порочащее влияние может сказываться десятилетиями. Не секрет, что резко отрицательное отношение Д. Байрона к Л. Стерну было предопределено скверным обращением Стерна с матерью. Сейчас известно, что эта "легенда" не имела под собой никаких оснований, но Байрон этого не знал - и верил ей.
Чтобы представить себе, в каких условиях складывалась "легенда" о Филдинге, перенесемся в те далекие времена. Это начальные главы прочитанной книги, рассказывающие о первых годах в Лондоне молодого драматурга Филдинга. Отвлечемся от пестрого калейдоскопа лиц и событий, перестанем вслушиваться в многоголосую перебранку и на минуту задумаемся над тем, где мы находимся и при чем присутствуем. Мы находимся на Граб-стрит, а присутствуем при событии решающего идеологического значения: обретает право голоса (других прав долго не будет) отслоившаяся от традиционных профессиональных занятий (адвокат, врач, офицер и т. п.) социальная группа, для которой гуманитарный труд (сочинительство всякого рода) становится целью и средством существования. Иными словами, происходит оформление творческой интеллигенции.
"Неинтеллигентные" нравы Граб-стрит свидетельствуют, во-первых, о социальной разнородности межклассовой прослойки, а во-вторых - о трудностях переходного состояния, когда нет чувства "своего" цеха, нет солидарности, не существует кодекса неписаных правил. Многие бурные кампании завариваются просто под выкрик "Наших бьют!". Однозначная оценка граб-стритских выступлений невозможна. Например, яростной была свара, в которую втравил Филдинга Дж. Хилл, отличившийся и в других делах. Так что же, он законченный негодяй, этот Хилл, и в биографиях Филдинга для него заготовлена только черная краска? Отнюдь нет! Хиллу принадлежит - наряду со всем прочим - восторженный отзыв о "Томе Джонсе", влияния которого не избежали и собственные его попытки в жанре романа. В комментариях читаем: Граб-стрит - синоним литературного пролетариата. Это так, но этого недостаточно, а главное, здесь совершенно неуместен обычный оттенок пренебрежения. Да, это "литературные клячи", как называл их И. Тэн, это литературный планктон, но была ли бы без него Литература? Вряд ли. В ожесточенном пересмешничестве, в жаркой полемике, не выбирающей выражений ("Англия есть отечество карикатуры и пародий". - А. С. Пушкин), в соревновательском азарте стало возможным чудо: всего за полстолетия сложился просветительский роман в его основных разновидностях - в 1719 году вышел "Робинзон Крузо", а в 1771-м Т. Смоллетт опубликовал "Путешествие Хамфри Клинкера". Строго говоря, только на Граб-стрит мы и встретим писателя в "чистом" виде, независимого от поддержки вельможного покровителя. Он бедствует, ведет полуголодное существование, но он добивается признания у реальной силы - у публики. Успехом у рядовых читателей, а не карьерой (впрочем, незадавшейся) гордился в последние годы жизни Свифт.
усвоенные уроки отзовутся в задорном тоне вступительных глав "Тома Джонса"). И вот, в атмосфере сведения счетов, в хлесткой перебранке, обязательно переходящей "на личности", складывается пресловутая "биографическая легенда". После принятия Закона о театральной цензуре, доставившего Филдингу множество недоброжелателей и просто врагов, а затем в период издания задиристого "Бойца" эта "легенда" уже выглядит так: наемный, неразборчивый в средствах писака ведет в высшей степени предосудительную жизнь (распутен, нечестен в долгах и т. п.). После выхода в свет первого романа - "Джозеф Эндрюс" (1742) - нападки переносятся на его поприще романиста, прививая ему стойкую идиосинкразию к слову "критик". После "Тома Джонса" (1749) он ъ полной мере изведал как дружеского участия, так и недоброжелательства и откровенной неприязни, вражды. Посвящение Дж. Литлтону и упоминание о "княжеских милостях" герцога Бедфордского - вещи вполне обычные по тому времени - дают повод к обвинениям Филдинга в прислужничестве. Вскоре следует назначение его на должность судьи, что расценивается однозначно: плата за "услуги".
Поскольку речь идет не о частном лице, а о государственном служащем и поминается не кошелек с деньгами (если бы!), а должность, требующая неподкупности и беспристрастия, - ясно, какой моральный ущерб наносила Филдингу подобная "критика". Известия с литературного фронта особого утешения тоже не приносили, тем более что многого Филдинг просто не мог знать. Он не знал, например, что в письмах к своему обожаемому автору далеко не все поклонницы Ричардсона осуждали "Тома Джонса". Мнение же Ричардсона он, конечно, знал, поскольку этот литературный соперник не стеснялся обнаруживать свою "трусливую неприязнь к Гарри Филдингу" (Теккерей) перед Сарой Филдинг, с которой был связан дружескими отношениями. В печати против романа выступил С. Джонсон. Смысл его критики сводился к назиданию: не следует изображать в привлекательном виде сомнительных в моральном отношении героев (эту мысль мы встретим позднее у Теккерея и других викторианских критиков).
История литературных взаимоотношений Филдинга со своими знаменитыми современниками (А. Поп, К. Сиббер, С. Ричардсон) достаточно полно освещена у Роджерса. Здесь хочется вывести на свет только одну фигуру - Хораса Уолпола, которого автор почему-то пощадил. Сплетник, злой наветчик - это все слабые слова, они даже приблизительно не передают той откровенно зоологической злобы, которой пышут его "анекдоты". Конечно, сыграла свою роль семейная, "фамильная" неприязнь к Филдингу, но еще больше, думается, выразился "сальеризм" X. Уолпола. При всех своих литературных заслугах (творец "готического романа", автор ценных мемуаров - впрочем, кто их тогда не писал, и сегодня они все ценны в наших глазах) Уолпол всего лишь талантливый дилетант, барчук в литературе. Филдинг - профессионал и гений - не мог не осознаваться им как вечный укор своему существованию. Кощунственно, немилосердно брюзгливое слово Уолпола о посмертно вышедшем "Дневнике путешествия в Лиссабон".
"покойный". Англия еще не осознала, кого она потеряла, и приберегала слезы для Ричардсона и Стерна.
Впервые развернутый очерк жизни и творчества Филдинга даст Артур Мерфи (1727-1805), подготовивший первое издание его "Сочинений". Неудавшийся драматург (Д. Гаррик бранил его пьесы за "пошлость") Мерфи имел счастье близко знать Филдинга, сотрудничая в 1750-е годы в "Конвент-гарденском журнале". Если при этом учесть, что к изданию были причастны лица из ближайшего окружения (А. Миллар, У. Хогарт, Гаррик), то становится понятным, отчего эти "Сочинения надолго обрели статус самого авторитетного, канонического свода всего написанного Филдингом. Потребовалось время, чтобы исправить его погрешности, а их немало: недостаточно полно представлена драматургия Филдинга, выборочно, с вопиющими пробелами показана его публицистика - на том якобы основании, что писалось все это в спешке, что предмет разговора устарел и не представляет интереса, и т. п. Хорошо хотя бы то, что Мерфи дал полный авторский текст "Путешествия в Лиссабон" (первое издание, вышедшее на следующий год после смерти писателя, было основательно "отредактировано" братом Джоном, снявшим целые куски и даже поменявшим некоторые фамилии). Критические суждения Мерфи неоригинальны и претенциозны (равняясь на "Исследование о гении и сочинениях Попа" Дж. Уортона, он назвал свой очерк "Исследование о жизни и гении Филдинга"), и вспоминают Мерфи не по их поводу. Будучи первым биографом писателя, он несет ответственность за окончательное закрепление "биографической легенды", которая теперь будет стоять между подлинным Филдингом и его читателем целых полтораста лет. Рамки "легенды" он, естественно, расширил, введя в биографию не подкрепленные документами обстоятельства детства и юности Филдинга, его семейной жизни и т. д.
"участием" вовсе не отшумели: продолжали сражаться его книги. Еще в 1760-е годы и позже "спор" между Филдингом и Ричардсоном не затих, и, например, Дж. Босуэлл, приведя очередное нелицеприятное мнение доктора Джонсона о Филдинге, от себя добавит, что не согласен с ним. Последующая литературная эпоха - сентиментализм - не благоприятствовала нашему герою. За ним признавали поверхностного наблюдателя, но не проникновенного знатока "сердца". В критический обиход был запущен образ часов: подлинный-де романист (вроде Ричардсона) знает все тайные пружины механизма, а верхогляд (вроде Филдинга) - тот способен только сказать, сколько сейчас времени. Поразительно, как тогда же не задались простым вопросом: а что важнее? Если нужно починить часы, то ясно: нужен часовщик. Но если вы, как Том, рискуете вот в эту самую минуту потерять Софью, то не лучше ли будет, если кто-то своевременно укажет вам на часы, чтобы вы не мешкали и не отвлекались на то, на что не надо сейчас отвлекаться? Образ часов (метафора, признаться, удобная и емкая) санкционировал Джонсон - похоже, с подсказки Ричардсона, который счастливо набрел на него еще в конце 1750-х годов. Отказав Филдингу в праве называться серьезным, основательным романистом, критика с готовностью признала за ним то, не признать чего невозможно): художественное совершенство. Это у него есть, этого у него не отнять, но это - внешнее.
Тогда же, в пору раннего освоения творческого наследия Филдинга, в критике ставится вопрос о формах "авторского вмешательства" (вставные новеллы, вступительные главы), причем решается этот вопрос иногда в пользу его художественной системы, иногда - как помеха ей. Аналогично расценивается и "ироикомическая" стихия в роМанах Филдинга. В интересующем нас аспекте эти споры (а в полной мере научные параметры они обретут только в XX веке) интересны постольку, поскольку речь идет об "образе автора", который тогда сливался с личностью автора и тоже "работал" на "биографическую легенду". В самом деле, между книгами Свифта или Дефо и читателем существовала непреложная дистанция. Там автора формально нет - есть герой-рассказчик (Лемюэл Гулливер или Робинзон Крузо) и посредующий между ним и читателем "издатель". В романах Филдинга - иное: на глазах творится художественный мир, оговариваются условия, на которых его надо принимать, - иначе говоря, постоянно поддерживаются отношения с читателем, а поскольку читатель в каждую отдельную минуту вполне конкретное лицо, то в эту же самую минуту "оживает" на страницах романа автор. Это происходит тем успешнее, что держится "автор" непринужденно, раскованно, говорит нестертыми словами, балагурит, "забалтывается". В читательском восприятии автор естественно проецировался на реально существовавшую историческую личность - на Филдинга.
"биографическая легенда": потому что ее поддерживал образ неосновательного, несерьезного "автора" (все могу!).
К новым поколениям читателей "легенда" приходила с публикациями мемуаров, переписки и прочих документов "века минувшего". Однако Филдинг успешно завоевывал своего читателя, и, например, опубликование в 1804 году "Переписки" Ричардсона, содержавшей массу несправедливых, мелочных и просто вздорных слов по адресу Филдинга, возымело неожиданное действие: "Переписка" Ричардсона настроила публику против Ричардсона, подарив Филдингу много новых друзей, и романтики С. Колридж, Д. Байрон, Ч. Лэм, У. Хэзлитт отдали свои симпатии классицисту Филдингу, а не Ричардсону, который приближался к сентиментализму и предромантизму и формально был их предтечей. Известна высокая оценка Байроном политической сатиры Филдинга в "Джонатане Уайльде". Проницательностью, глубиной творческого анализа (не свободного от "биографизма") отмечено отношение к Филдингу отца европейского романа нового времени Вальтера Скотта. Вообще же Скотт отдавал предпочтение Смоллетту - наверное, оттого, что тот шотландец.
Ширится европейская известность Филдинга: к концу XVIII в. переводы романов "Джозеф Эндрюс", "Том Джонс" и "Амелия" выдержали соответственно 20, 46 и 15 изданий. Замечательный немецкий демократ XVIII века X. Ф. Д. Шубарт еще в 1775 году опубликовал повесть "Из истории человеческого сердца", написанную по образцу "Тома Джонса" (повесть Шубарта в свою очередь послужила источником драмы Ф. Шиллера "Разбойники"). Шиллеру принадлежит восторженный отзыв об авторе "Тома Джонса" (в статье "О наивной и сентиментальной поэзии"). И. В. Гете, побуждая Эккермана изучать английский язык, высказывает знаменательные слова: "Наши романы, наши трагедии, разве они не восходят к Голдсмиту, Филдингу и Шекспиру?" "(И. П. Эккерман "Разговоры с Гете", 3 декабря 1824 года). Филдинга хорошо знали во Франции, правда, в "приглаженных" переводах (Пушкин называл их: "исправительные переводы"). Благожелательно высказывались о Филдинге Вольтер, чья философская повесть "Кандид" (1759) испытала несомненное воздействие "Тома Джонса", и даже Д. Дидро, пылкий приверженец Ричардсона. В России Филдинга переводили с 1760-х годов, в основном с французского и немецкого языков. По поводу гоголевских "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Филдинга и Мольера вспомнит А. С. Пушкин. О Филдинге думал в пору написания "Мертвых душ" Н. В. Гоголь. Однако к 1840-м годам он был уже основательно подзабыт и перевод "Тома Джонса" для "Современника" (1848) был рекомендован В. Г. Белинским с подсказки И. С. Тургенева. Филдинг никак не мог дождаться своего часа, его то и дело оттесняли "актуальные" фигуры - Стерн, Скотт, Байрон, Диккенс. Его второе рождение в России произойдет уже в 1930-е годы.
на первом слове, ни на втором. Известную эволюцию, впрочем, позиция Теккерея совершила. Вот рецензия на выход романа "Том Джонс" (1840) - здесь вполне терпимое отношение писателя-викторианца к картинам "низкой жизни" и к личности Филдинга: " (...) не будем обвинять Филдинга в безнравственности, а лучше признаем, что его век был более откровенен, чем наш, и переложим вину (если она существует) с писателя на его эпоху". Другие интонации зазвучат в лекции "Английские юмористы XVIII века" (1851): "тот" Филдинг - "искренне сознающий свои недостатки и готовый исправиться". На время отставшая от Филдинга "легенда" настигает его в лекции Теккерея. Нам снова предлагают компанейского собутыльника, чьи "нравственные воззрения (...) огрубели под влиянием той жизни, которую он вел". Явно из граб-стритских чердаков заимствован упрек Теккерея Филдингу в "похвальбе своей грошовой ученостью, которую он ставит превыше всех прочих своих достоинств" (1848). Но не будем упрощать: Теккерей выше предрассудков своего века, и он отдает щедрую дань и гению Генри Филдинга, и его превосходным личным качествам ("отважное и мягкое сердце... бесстрашная и смелая душа"). В благожелательном контексте по-иному зазвучали и некоторые факты "биографической легенды" (на что Теккерей, может, и не рассчитывал). Нет, если мы хотим узнать, что думала о Филдинге викторианская Англия, нам следует заглянуть в книгу "Романы и романисты XVIII столетия. О нравах и морали минувшего века" (1871). Ее автор - магистр гуманитарных наук, королевский адвокат Уильям Форсайт.
"благородного" вкуса и "приличий" в литературе. Со стоицизмом мученика совершает он неблагодарный труд, зачем-то взятый на себя. "Нельзя не сожалеть о том, - заводит магистр знакомую песню, - что грубость века и прирожденные вкусы самого Филдинга побудили его взять в герои своего романа распущенного молодца, которому с его подвигами место в пивной, а то и где похуже". Художественное мастерство Филдинга получает у королевского адвоката высшую оценку, но не без сожаления о том, на что оно тратится. Форсайт сочувственно цитирует И. Тэна ("История английской литературы"), солидаризируется с ним полностью, выказывая не только свою ограниченность, но и малую долю патриотизма, поскольку на отзыве Тэна лежит густой налет традиционной французской неприязни ко всему английскому.
Начало серьезного пересмотра устоявшихся представлений о Филдинге приходится на конец века и юбилейные (1907) годы.
В биографии О. Добсона (1883) представлен богатый биографический материал, в большинстве своем впервые вводимый в научный обиход. Трезвый ученый, превосходный знаток эпохи, он не поверил на слово ни благожелательному Мерфи, ни даже Мэри Монтегю. Он заново перепроверил все свидетельства и мудро заключил: "Если потомству нужен его портрет, то пусть это будет поздний портрет, а не ранний; пусть это будет не завсегдатай артистических уборных и кабаков (...), но деятельный судья, нежный супруг и отец, хлебосол для своих менее удачливых друзей, филантроп не на словах, а на деле, выдержанный и великодушный герой "Путешествия в Лиссабон"".
Сколько незадач было в жизни Филдинга - вплоть до самой последней, когда он умер на чужбине и там же был погребен. Полон грустного значения и тот факт, что приличный его имени монумент - классическая во всех отношениях биография - был создан тоже на чужбине, в Америке. В 1918 году вышло трехтомное исследование Уилбура Кросса. Более полную биографию писателя трудно себе представить. Подробнейшим образом, стараясь не упустить и малейшей детали, прослеживает Кросс жизненный и творческий путь своего героя. Опираясь на свидетельства и выводы своих предшественников (в первую очередь на книгу Добсона), Кросс знакомит с множеством новых материалов, добытых в судебных архивах, извлеченных из налоговых и церковных книг, в новом свете интерпретирует давно известное. Он широко использует периодику, и над страницами его книги витает не музейная пыль, а по-весеннему пронзительный воздух, которым дышал Филдинг. Он представляет Филдинга в буквальном смысле слова героем собственной жизни, прожитой сразу к наверняка, без помарок и без поправок. Научная ценность книги Кросса чрезвычайно высока, она по сей день заслуженно удерживает за собой звание канонической биографии (the standard biography). Но, разделавшись со старой "биографической легендой", Кросс попытался заложить основание новой - столь велика была энергия, отданная восстановлению подлинного Филдинга, что одним опровержением дело не ограничилось. Кросс словно и не слышит, как его устами вдруг начинает вещать истовый викторианец: Филдинг всегда сохранял верность той единственной женщине, которой в данную минуту отдал свое сердце; Филдинг не курил и не нюхал табаку; Филдинг ответственно относился к делу - посмотрите, сколько исправлений в переизданиях "Джозефа Эндрюса" и "Тома Джонса". Год спустя Кросс продолжит канонизацию "нового" Филдинга в журнальной статье. Здесь сообщается, что Филдинг мало пил, был милосерден, много перестрадал и т. п. Зачем это было нужно? К чести Кросса, он прекратил эту сомнительную кампанию и не успел сделаться курьезным однофамильцем самого себя - автора классической биографии Филдинга.
"предание" нет-нет и напоминает о себе. Можно допустить, что популяризатор "проглядел" свежую академическую публикацию, проливающую новый свет на те или иные обстоятельства жизни героя. Но как объяснить, что в очерке Элизабет Дженкинс (1947) Филдинг опять изучает в Лейдене юриспруденцию?! Зачем Мэри Уилкокс в своей живо написанной книге "Чистопородный англичанин" (тоже 1947) повторяет давно высмеянную байку о Филдинге, "записывающем" свои пьесы на обертках из-под табака? Это еще что! Вот за перо берется мужчина, Джеймс Холледж, и в 1965 году выпускает удивительное сочинение - "Горячие денечки Тома Джонса". Здесь игнорируется все, что на сегодняшний день сделано и достигнуто. Автор самозабвенно уходит в "эпоху джина, секса и жестокости", и я, честно сказать, не представляю, на какого читателя он рассчитывал, выпуская эту антологию чепухи.
Биография Роджерса отражает сегодняшний уровень научного освоения Филдинга. Вынужденный столкнуться с фактами, еще не утвердившимися как окончательная истина, ученый честно признает: не знаю, подтверждений нет. Бесстрастных жизнеописаний не бывает, даже строго научная биография несет на себе отпечаток пристрастий (научных!) ее составителя, и это следует принимать как первородный грех жанра, тяготеющего либо к панегирику, либо к поношению. Пристрастен в своей книге и Роджерс. Не видя уже надобности в опровержении "биографической легенды" и неспособный впасть в другую крайность - в духе упомянутых Дженкинс и Уилкокс, расчувствованно спускать и прощать Филдингу решительно все, он порой разделяет мало в чем уступающие "легенде" предположения современных исследователей, трезво ссылаясь на "дух времени", который и в самом деле не всегда требовал от человека идейной принципиальности и прочих гражданских и личных добродетелей. Не будем забывать, что автор принадлежит к сословию ученых, а в последние пятьдесят лет академическое направление задает тон в области изучения жизни и творчества Филдинга. Для "академиков" характерна сосредоточенность на частных проблемах, и бывает очень трудно сохранить научную корректность вывода - то есть его верность для данного случая, и только. Распространение частных выводов вширь грозит зарождением новых биографических "преданий", теперь уже освященных авторитетом науки.
и полное игнорирование "буржуазной трагедии" Дж. Лилло. Недостаточно широк фон, на котором представлена драматургия Филдинга, и потому не выявлены ранние истоки его резко отрицательного неприятия буржуазных добродетелей. Пусть он гений, но откуда-то должны были взяться и сила, и разящая меткость, с какими он выступил против Ричардсона. Роджерс бок о бок проходит со своим героем дорогу его жизни, от рождения до могилы, и наряду с бесспорным достоинством этой "позиции" - налицо ее недостаток. Автор смотрит на встречных глазами своего героя, а главное, он остается с ним в его эпохе, не позволяя себе отступить хоть немного в сторону. Филдинг - старый классик, и его собеседники уже давно не только (и даже не столько) Сиббер или Ричардсон: это Байрон, Скотт, Диккенс, Теккерей, Гете. Мы не встретим этих имен на страницах книги Роджерса - разве что в какой-нибудь случайной связи. Полна летопись жизни и творчества Филдинга, развернутая на страницах биографии Роджерса, но недостаточна литературная его судьба - судьба писателя. Ведь это факт, что чуть не каждый крупнейший европейский (и американский - если вспомнить, например, Г. Джеймса) писатель едва ли не считал себя _обязанным_ в той или иной степени определить свое отношение к Г. Филдингу. Впрочем, наши "претензии" - из области мечтаний о той идеально полной, научно совершенной и живо, занимательно написанной творческой биографии Филдинга, в осуществимость которой начинаешь верить после хорошей научно-_популярной_ книги Роджерса.
Подкупает ее уважительный тон: Роджерс не фамильярничает с Филдингом, не злоупотребляет тем, что знает о герое гораздо больше, чем тот знал сам о себе. Столь естественная, казалось бы, позиция биографа выгодно отличает труд Роджерса в ряду многочисленных жизнеописаний, выполненных в традициях "иконоборца" Дж. Л. Стрэчи. - Автор не кокетничает своей широкой осведомленностью, умеренно цитирует, но всегда кстати, и от этого растет доверие к его рассказу.
и великий писатель, - со всех сторон приоткрывает эту колоссальную фигуру его добросовестный биограф. А главное, книга не оставит читателя равнодушным, поскольку отношение автора к своему герою согрето! чувством неподдельной любви. Перелистаем еще раз последние страницы биографии. Усталость, болезни, творческий спад - пришло их время, но сколько раз на протяжении жизни - и книги! - Филдинг показывал удивительную способность выходить из труднейших передряг, сколько раз, надломленный, он находил силы распрямиться, сделать спасительный шаг. Надежда - пусть и слабая - не оставляла его, видимо, и в последние дни. Но на какое чудо рассчитывал Роджерс, если смерть героя, к которой он неуклонно вел читателя, в такой степени поразила его неожиданностью, несправедливой преждевременностью? Посмотрите, с какой ревнивой досадой считает он чужие годы: сколько прожил этот, сколько протянул тот. Ведь ясно, что никто из этих счастливцев не заел век Генри Филдингу. Каждый прожил ровно столько, сколько ему было отпущено, ни секундой больше, а главное, многие из них никак не заслуживают упрека в том, что плохо распорядились своим временем. Но по-человечески понятна эта надрывная страница: здесь не литератор кончает книгу, а неутешно скорбит человек, потерявший близкого.
В предуведомлении, открывающем книгу, П. Роджерс называет ученых, чьи работы были его настольным чтением при подготовке биографии Филдинга: М. С. Battestin, W. В. Coley, Henry Knight Miller, Ronald Paulson, C. J. Rawson.