Глава VII
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ (1753-1754)
1
Филдинг вырос в деревне, и закат своей жизни - увы, слишком ранний - он встретил тоже в сельском уголке, неподалеку от Лондона. Летом 1752 года он купил ферму Фордхук по эксбриджской дороге; дом стоял в северной ее части, между Илингом и Эктоном. В середине XVIII века западная городская черта проходила через Гайд-Парк-Корнер. Здесь стояла гостиница "Геркулесовы столпы" (само название наводит на мысль о городской заставе). Гостиницу хорошо знали приезжие из Западных графств, прекрасно знал ее и Филдинг, в чем можно убедиться, раскрыв главу II в 16-й книге "Тома Джонса". Миновав внушительный портик гостиницы либо покинув ее гостеприимную сень, путешественник через Найтсбриджскую заставу выезжал в пригороды - Бромптон, Кенсингтон. За Хаммерсмитом и Чизиком, собственно, и начинались благодатные места. "От лондонской вони и дыма, - писал Филдинг, - здесь есть хорошее средство - удаленность, что, впрочем, не спасает Кенсингтон, открытый всем восточным ветрам".
Здесь, в каких-то восьми милях от Боу-стрит, Филдинг мог, сменив обстановку, расслабиться. Дом стоил ему 70 фунтов в год, при доме участок, но не с его здоровьем было изображать из себя джентльмена-фермера*. К счастью, неподалеку жили друзья. Тремя годами ранее в Чизике, поближе к реке, в красном кирпичном доме поселился Уильям Хогарт. Если дом Филдинга не сохранился, то жилище художника существует поныне и даже дало название развязке на Чизикском шоссе. Совсем рядом с Филдингом обосновался его старый коллега по "Бойцу" Джеймс Ральф. Ему пришлось пережить несколько неблагоприятных лет, и теперь он пытался сохранить покровительство герцога Бедфордского и Бабба Додинттона, примкнувших к оппозиции после смерти Фредерика, принца Уэльского, в 1751 году. Ральф жил в Ганнерсбери, что было досягаемо даже для Филдинга, который все больше зависел от портшеза с носильщиками. Додингтон же выстроил себе в Хаммерсмите на берегу виллу, где Филдинг иногда останавливался по пути в город. Из дневника Додингтона Известно, что в 1752 году Филдинг несколько раз обедал у своего прежнего покровителя, однажды в обществе Томпсона, домашнего лекаря семьи Бабба. Наиболее отдаленным из круга еще доступных ему друзей оказался Дэвид Гаррик, в январе 1754 гюда переехавший в свой Хэмптонский дом; однако для бесед на театральные темы времени уже не было.
"Амелии", расточались все реже. По соображениям творческим или медицинским - бог весть, но во втором издании романа панегирика Томпсону не оказалось*. Все больше полагается Филдинг на королевского хирурга Джона Рэнби, который в свое время тоже обоснуется в Фордхуке. Не брезговал Филдинг и рекомендациями рядовых эскулапов и в конце 1752 года начал принимать патентованное "лекарство герцога Портлендского", составленное из мелко растертых корешков. Регулярное лечение позволило ему продолжать работу в суде, однако он не тешил себя иллюзиями о полном исцелении. Грустное свидетельство тому - собственное признание об оставшемся ему "кратком отрезке жизни" в "Предложении о мерах по действительному обеспечению бедняков", вышедшем в январе 1753 года.
Это "Предложение" было подано премьер-министру Генри Пеламу в ноябре предыдущего года. Теперь это была напечатанная у Эндрю Миллара брошюра на 90 страницах, с посвящением Пеламу. Здесь критикуются меры, предпринимаемые в борьбе с бедностью, делаются конструктивные предложения по оздоровлению общества. Показывая нищету и убожество жизни отверженных в Лондоне, Филдинг в отличие от викторианских писателей не увлекается нагнетанием подробностей, зато он ясно и недвусмысленно раскрывает пагубную силу общественных условий, в которых находятся жители беднейших районов города. Прежде Филдингу казалось, что главной причиной страданий, которые он постоянно видел, было дурное отправление правосудия. Теперь же он пришел к выводу об изначальной порочности законов о бедняках. Единственный выход из создавшегося положения он видел в коренном пересмотре всего свода законов. Как и в написанном двумя годами ранее "Исследовании", Филдинг обращает внимание читателя не масштабы нищеты, процветающей в столице, подчеркивая при этом, что лишь очень немногие, особенно из "чистой публики", имеют хоть приблизительное представление о поистине ужасающих размерах несчастья. Вот собственные слова писателя:
"Страдания бедняков заметны много меньше, чем их проступки, и даже не из недостатка сочувствия, а просто потому, что о первых мало известно. Вот объяснение тому, что о бедных столь часто говорят с отвращением и так редко с жалостью... Голодают, мерзнут и гниют они в обществе себе подобных, а клянчат, мошенничают и грабят в среде богатых".
Говоря, что дело отнюдь не в "недостатке сочувствия", Филдинг, конечно же, смягчал краски. И действительно, если ежедневное соприкосновение с отбросами общества позволяло таким людям, как братья Филдинги и Сондерс Уэлш, узнать во всех подробностях быт лондонской бедноты, то нет сомнений, что наиболее благополучный слой изощрился в умении отвращать свое лицо от изнанки столичной жизни. Что и говорить, странно было бы ожидать, чтобы вслед Филдингу отправился по распивочным заведениям Сент-Джайлза или наведался в "бани" {Иначе говоря, бордели. Это было всем понятное иносказание, аналогичное современному салон массажа"*. - Прим. авт.} на Рассел-стрит его патрон герцог Бедфордский, владелец доброй половины квартала Ковент-Гарден. Но даже Сэмюэл Ричардсон, а уж он-то не пребывал в неведении относительно мерзости, царившей близ его типографии (свидетельством чему описание публичного дома в "Клариссе"), - даже он предпочитал общество своих почитательниц из Фулэма. Непосредственно сражаться с пороками большого города значило бы для Ричардсона слишком близко столкнуться с тем, чего он не желал замечать. Его отношение к "постоянной тяге (Филдинга) ко всему низменному" видно из одного письма 1752 года. По этому поводу он даже выговаривал Саре: "Если бы ваш брат, сказал бы я, родился в хлеву или был надзирателем в долговой тюрьме, мы сочли бы его гением и пожелали бы ему обзавестись благородным воспитанием и быть допущенным в порядочное общество". Филдинг в отличие от Христа родился не в хлеву, но именно как христианин он задумывался над тем, что происходило вокруг него.
Наиболее известным пунктом "Предложения" является грандиозный проект строительства окружного дома призрения неподалеку от деревушки Эктон. Он дал бы приют более чем 5000 человек и мог бы служить одновременно убежищем для трудовой бедноты и исправительным заведением для мелких правонарушителей, присланных по приговору суда. Общая стоимость предприятия должна была составить 100 000 фунтов, а чтобы придать проекту более конкретные очертания, к нему были приложены подробные архитектурные эскизы. По подсчетам Филдинга, "окружной дом призрения" со временем окупился бы стараниями "трудолюбивых бедняков" - причем весьма трудолюбивых, поскольку им предписывалось вставать в четыре часа утра, а работать до довольно краткого вечернего отдыха: отбой предполагался в 9 часов вечера. Еще более драконовский режим предназначался для категории "бездельников и неисправимых".
"Предложение" ни к чему и не привело. Пелам вскоре умер, и проект так и остался непроработанным в деталях, плохо скалькулированным, да и зависел он главным образом от частной благотворительности. По иронии судьбы, поддержать филантропическую деятельность удалось Хогарту благодаря "Приюту для найденышей", в то время как подготовленный Филдингом план всестороннего социального обеспечения был обречен на забвение. Бумаги так и остались пылиться на столе, а в бедняцких кварталах Лондона условия жизни становились все более отчаянными. Пусть "Предложение" Филдинга и не смогло бы достигнуть целей, которые он ставил, оно тем не менее заслуживало серьезного внимания. Палата же общин тем временем глубокомысленно дебатировала законопроект, разрешающий ввозить в страну шампанское в бутылках (раньше его доставляли в бочках); словом, жизнь шла своим чередом.
2
Двумя месяцами позже Филдинг выпустил еще один памфлет, с содержанием даже более злободневным, чем предыдущий. И действительно, в "Изложении дела Элизабет Каннинг", напечатанном около 18 марта 1753 года Милларом, шла речь о деле, ставшем газетной сенсацией на долгие годы. Вспыхнула яростная полемика, в огонь которой только что выпущенный памфлет лишь подбросил дров, и Лондон разделился на две враждующие партии.
Существо дела состояло в следующем. Восемнадцатилетняя служанка Элизабет Каннинг в день празднования Нового года пропала без вести в районе собственного дома и пивши, где она работала, находившихся неподалеку от печально знаменитых Мурфилдских трущоб. Обратно она вернулась через месяц, в растерзанном виде, еле добравшись до дому в десять часов вечера 29 января. Рассказ о происшедшем с ней потрясал воображение. Она утверждала, что на нее напали 1 января, когда она шла через Мурфилд к воротам Бедлама, и потащили в дом с дурной репутацией. Там старая сводня склоняла ее, по словам Элизабет, сделаться проституткой, а когда Элизабет решительно отказалась, ее заперли на чердаке, где она и просидела все 28 дней. Ей удалось отодрать две доски, закрывавшие чердачное оконце, и выскользнуть наружу. Домой она добиралась шесть часов.
Рассказу сопутствовал ряд выразительных деталей, как-то: нападение у стен сумасшедшего дома в Бедламе; высокая, черноволосая, смуглая женщина - содержательница дома, где заперли Элизабет; хлеб и вода в качестве единственной пищи, которую дополнил пирожок с мясом, прихваченный девушкой из дому. Семейство безоговорочно приняло на веру ее рассказ. Были объявлены розыски некой Матушки Уэллс, содержательницы небезызвестного дома в Энфилд-Уош, в десяти милях к северу от Лондона. Поиски сосредоточились именно на этой женщине, поскольку Элизабет заявила, что сквозь щелку в стене видела карету из Хертфорда и будто слышала, как в доме произносили имя: то ли Уилле - то ли Уэллс. Наконец, о старухе вообще шла дурная слава. Первого февраля в Энфилд направилась группа доброхотов во главе с местным констеблем, чтобы вручить ордер от Мидлсекского окружного суда. В положенное время Элизабет опознала нескольких обитателей злополучного дома, в частности чудовищно уродливую цыганку по имени Мэри Сквайре. Странно, правда, что внешность самой Матушки Уэллс не показалась ей знакомой. Ее описание обстановки в доме достаточно близко совпадало с реальностью, чтобы удовлетворить розыскную группу, составленную по преимуществу из добровольцев. Матушку Уэллс и других доставили в суд в Эдмонтоне. Под стражей оставили только двоих, остальных обитателей дома отпустили. Мэри Сквайрс, обвиненная в краже корсета у Элизабет Каннинг, оказалась в Новой тюрьме в Клеркенуэлле, а Сюзанну Уэллс как содержательницу дома перевели в Брайдуэллскую тюрьму.
В таком состоянии было дело, когда им вплотную занялся Филдинг. 6 февраля его посетил некий Солт, стряпчий, представлявший интересы семьи Каннингов. После недолгого совещания Филдинг дал согласие на просьбу Солта расспросить девушку, что обозначало, в сущности, дачу показаний под присягой. Несмотря на множество дел и крайнюю усталость, Филдинг встретился с Элизабет на следующий же день, что лишний раз свидетельствует о его неуклонном стремлении к деятельности и глубокой человечности - ведь он собирался, с трудом выкроив время, среди недели съездить к себе в Фордхук. Выслушав показания Элизабет, он выписал ордер на арест прочих обитателей дома в Энфилде. Нашли только двоих, зато одна из них, проститутка по прозвищу Добродетельная Холл, целиком подтвердила версию Элизабет. Следующим шагом со стороны Филдинга было устроить очную ставку двух старух с одной стороны - и Элизабет и Добродетельной Холл с другой, что и произошло неделей позже. Затем узниц перевели в Ньюгейтскую тюрьму ожидать суда в Олд-Бейли. Сюзанна Уэллс и Мэри Сквайрс предстали перед лордом-мэром 21 февраля. Показания против них давали Элизабет и Добродетельная Холл. Защита утверждала, что во время совершения преступления Мэри Сквайрс находилась в Дорсете, и для подтверждения-алиби в Лондон доставили свидетелей. Однако приговор суда был предрешен: обе обвиняемые были признаны виновными. Мэри Сквайре приговорили к смертной казни, Матушку Уэллс - к шестимесячному заключению в Ньюгейте и клеймению большого пальца. (Столь сильное различие в приговорах, пожалуй, удивит сегодняшнего читателя.)
встречалась у сановников, облеченных судебной властью, однако Гаскойн, человек, склонный к милосердию, заслужил в свое время исключительную репутацию в качестве шерифа. И вот теперь он настоял на дальнейшем расследовании. Оно завершилось тем, что Добродетельная Холл полностью отказалась от своих показаний. Лжесвидетельствовать в суде, призналась она, ее вынудили угрозами.
В начале марта город гудел от слухов. Старый противник Филдинга доктор Джон Хилл принял сторону осужденной цыганки и использовал свою газету для возбуждения общественного мнения против Филдинга. Оскорбленный судья счел необходимым объясниться и выпустил в свет "Изложение дела" в качестве оправдания своего ведения процесса. Он еще раз подтвердил, что убежден в виновности осужденных. Хилл ответил памфлетом, где высмеял аргументы Филдинга. В перепалку ввязались и другие публицисты.
В такой критической ситуации юристам короны поручили пересмотр дела. Они не получили содействия от семьи Каннингов, и это лишь усилило подозрения, что Солт склонил свидетельниц к даче ложных показаний на процессе. От Филдинга потребовали представить письменные показания людей, присягавших, что во время совершения преступления они видели Мэри Сквайре в другом месте. Филдинг этих показаний не имел, но заверил герцога Ньюкасла, что постарается добыть их. Об этих стараниях он докладывает герцогу во втором письме, от 27 апреля (оба письма отправлены из Илинга, то есть из Фордхука). Теперь он явно хотел отмежеваться от участия в деле на стороне Каннингов, чьи мотивы становились ему все более и более подозрительны. Вскоре юристы короны вынесли свое решение для обеих сторон: Мэри Сквайре оправдана и освобождена из-под стражи, а Элизабет Каннинг предъявлено обвинение в даче ложных показаний. Прошел еще год, прежде чем Элизабет предстала перед семнадцатью судьями во главе с лордом главным судьей Райдером в Олд Бейли. Ее приговорили к высылке в колонии сроком на 7 лет. В начале августа корабль "Миртилла" под командованием капитана Баддена доставил Элизабет в Филадельфию. Памфлет, описывающий ее приключения в Коннектикуте, называется "Торжество добродетели, или Элизабет Каннинг в Америке" (1757). К этому времени она была уже замужем за юным простаком по имени Джон Трит. Никто не знает наверняка, возвращалась ли она на некоторое время в Англию, на что по закону имела право с 1761 года. С уверенностью можно говорить лишь о ее смерти в Коннектикуте в 1773 году в возрасте 38 лет. Местная газета сообщила об этом событии крайне коротко: "На прошлой неделе неожиданно скончалась миссис Элизабет Трит, супруга мистера Трита, в прошлом знаменитая Элизабет Каннинг".
Что же было правдой в этой истории о мнимом похищении Элизабет? Не похоже, что мы когда-нибудь ответим на этот вопрос хоть с малой долей уверенности. Тайна скрыта так же глубоко, как и в то далекое время, и вопросы, будоражившие людей в 1753 году, с течением лет не прояснились.
Длиннейшим образом изложенное перерасследование, предпринятое в 1947 году, предлагает весьма искусственное решение, да к тому же и намеренно парадоксальное. Что-то в рассказе Элизабет, вероятно, и было правдой, однако далеко не всей правдой. Нам не кажется, что Элизабет страдала душевным заболеванием, как утверждает Лилиан де ла Торре, - тут можно только гадать. Филдинг тем не менее не вышел из этой истории без потерь. Вид беззащитной девушки, попавшей в беду, сумел, очевидно, растрогать его. По свидетельствам современников, Элизабет не отличалась миловидностью: лицо портили следы оспы, а белесые ресницы были почти незаметны, но восемнадцатилетняя девушка могла вызвать сочувствие начинающего стареть Филдинга и не будучи писаной красавицей. Именно по своей доверчивости Филдинг позволил стряпчему Солту пустить в ход лживые показания Добродетельной Холл, а сам устранился от допроса, когда девушка пришла на Боу-стрит 7 февраля. Были там и другие упущения при ведении дела, однако вряд ли кто сможет упрекнуть его в действительном нарушении служебного долга. Хотя, с другой стороны, от судьи Филдинга мы вправе ожидать самой высокой мудрости и хотели бы полагаться на его здравый смысл во всех случаях жизни.
что погрешность, причем и не столь уж великая, оказалась допущена в столь громком деле, занимавшем умы публики уже многие недели и даже месяцы. Как и эпизод с Пенлезом, вся история с Элизабет лишний раз свидетельствует о том, до какой степени незащищенным и уязвимым был Филдинг на своем месте - в кресле судьи.
3
Драматическими событиями была наполнена и вторая половина 1753 года. Листая списки подследственных на Боу-стрит, убеждаешься, что в большинстве своем о люди случайные либо доведенные до отчаяния, и к таким делам Филдинг подходил не с казенной меркой. Он бывал мягок и к закоренелым преступникам: женщина обвиняется в краже одеял, но женщина больна - и ее отправляют не в тюрьму, а в больницу {Другой случай произошел весной предыдущего года: некая девица из Ист-Энда пришла к театру "Ковент-Гарден" в надежде увидеть "Арлекина-фокусника" Рича. В очереди у нее украли всю ее наличность (16 шиллингов). Когда она пришла с жалобой на Боу-стрит, Филдинг возместил ее потерю, дав бесплатный билет на галерку. За ним числилось множество таких благодеяний. Прим. авт.}. Летом прокатилась волна правонарушений, распоясавшиеся бандиты терроризировали лавочников, занимались вымогательством. От полиции ждали решительных мер. На судейском поприще Филдингу приходилось слышать и упреки, и недовольство, однако в борьбе с преступным миром власти отдавали ему должное. Сейчас от него требовалось удвоить рвение, а между тем здоровье его разладилось не на шутку, и помощника в суде не было, хотя он специально хлопотал за Сондерса Уэлша.
В начале августа он собирался, по совету доктора Рэнби, хотя бы на месяц съездить в Бат. Эти насущные планы расстроились самым решительным образом. Встревоженный ростом преступности, герцог Ньюкасл вызвал к себе Филдинга, дабы потребовать от него срочных мер по прекращению уличных убийств: пять мертвецов а одну неделю! Филдинг отговаривался "хромотой" и "полным истощением сил после недавней хвори" - по вполне понятным причинам, он пытался избежать неприятного разговора. Однако вызов повторился, и ему пришлось самолично прибыть на Линкольнз-Инн-Филдз. Тут оказалось, что у герцога "неотложное дело", и Филдинга принимал младший чиновник. Выяснилось, что от него ждут разработанного плана кампании по немедленному искоренению" убийств. Невелики заработки у мирового судьи, а отрабатывать надо.
Несмотря на то что злополучная поездка к герцогу наградила его простудой, Филдинг рьяно взялся за возложенное на него дело. За четыре дня он составил во всех подробностях разработанную программу по уничтожению разбойничьих шаек. Им была затребована сумма в 600 фунтов, главным образом на оплату услуг "подсадных уток": это были уже не проходимцы, вроде Уайльда, а что-то наподобие нынешних тайных агентов. Программу приняли, и он получил первую дотацию в размере 200 фунтов. Всего за несколько дней (отчитывался он позже) "целую шайку головорезов разогнали полностью, семеро заключены под стражу, остальные изгнаны из города, а то и вовсе из пределов королевства". Обе стороны потеряли по одному человеку. В кратком очерке о себе, с которого начинается "Путешествие в Лиссабон", Филдинг не скрывает понятного удовлетворения результатами своей деятельности:
"Между тем, немощный и больной, я имел счастье увидеть плоды своих трудов в том, что адское сообщество искоренено почти до основания и в утренних газетах вместо ежедневных историй об убийствах и уличных ограблениях не встретишь с конца ноября и за весь декабрь упоминания не то что об убийстве, но даже и о краже на улице... В обстановке столь полной безопасности от уличных нападений в. темные месяцы года всякий, я убежден, признает, что зима 1753 года не сравнима ни с какой предыдущей. Возможно, особенно необычной она покажется тем, кто помнят ужасы ее начала".
"программы мистера Ф-га" можно узнать из газетных отчетов в новогодних номерах 1754 года. Пресса свидетельствует: люди изумлялись неожиданному падению преступности. Да и преступникам было нелегко заново сплотиться после такого разгрома. Разумеется, надежды Филдинга на то, что зло изгнано "навечно", были слишком радужны. Но именно он положил начало оперативным подразделениям по борьбе с организованной преступностью. Ясно, что такая лихорадочная деятельность не могла не отразиться на его слабом здоровье. Общее мнение, говорил он, пришло к тому, что он "умирает от скопища недугов". Разлитие желчи, водянка и астма вместе терзали его тело, "превратившееся в живые мощи". Срочное лечение стало делом жизненной необходимости.
"Мой случай уже не таков, чтобы меня можно было назвать пациентом Бата. Да и будь я им, у меня нет сил отправиться туда, меня насилу хватает проехать 6 миль. Я отказался от квартиры в Бате. Я начинаю сознавать отчаянность своего положения".
Если бы не свалившийся на его голову герцог Ньюкасл, он смог бы провести хоть несколько спокойных дней в знакомой обстановке и умер бы в кругу своих близких. Но уже ничто не могло его спасти.
Та зима была лютой. После рождества Филдинг пережил "ужасающие шесть недель", те самые, что "принесли конец поистине счастливый (понимай они, в чем их благо) огромному числу престарелых и хворых созданий, которые, быть может, и проскрипели бы еще пару более мягких зим". В феврале он вернулся в город к своим обязанностям. Усилия, связанные с этим, привели к очередному рецидиву, и к началу марта силы его были на исходе. Пользовал его теперь знаменитейший шарлатан - доктор Джошуа Уорд. Этот замечательный в своем роде человек, известный главным образом своими широко разрекламированными "каплями и пилюлями", действовал, как подозревали, по принципу: "не убьет, так вылечит"*. В защиту Уорда Филдинг утверждал, что доктор отдает много времени и сил усовершенствованию своих снадобий, окружает пациента неусыпной заботой, "не ожидая и не взыскуя платы или иного вознаграждения". Циники не преминут сказать, что к тому времени Уорд просто успел набить мошну.
Когда средства Уорда выказали свою неэффективность, Филдинг решил вернуться в Фордхук. Последние судебные слушания на Боу-стрит он провел в начале мая, а затем передал все дела брату Джону. Он решил испробовать еще одну хваленую панацею: знаменитую смоляную воду епископа Беркли. В его библиотеке имелся "Сейрис" (1744), где добрый епископ расписывал достоинства универсального лекарства, обнаруженного им в обиходе индейцев племени Наррагансетт в Род-Айленде. Уверенность Беркли, что среди болезней, поддающихся лечению смоляной водой, находится и водянка, разделяли многие.
"синие чулки" Элизабет Картер и Кэтрин Толбот, не имевшие времени на такую роскошь, как болезни, и те испробовали курс и нашли, что вода им на пользу. Филдинг обратился к новому средству отнюдь не из любви к эксперименту. Лекарство Беркли он испробовал с той же надеждой, что до этого пилюли Уорда и еще раньше молочную диету Бургаве, знаменитейшего сына той же, что и Филдинг, alma mater - Лейденского университета. От смоляной воды наступило медленное улучшение, и когда в конце мая ему сделали третий прокол, то жидкости вышло меньше*.
Как это часто бывает у нас на севере, май выдался скверный, и врачи стали подумывать о том, чтобы отослать Филдинга за границу, в теплые края. Речь прежде всего зашла о юге Франции, куда десятилетием позже - и тоже с целью поправить здоровье - отправятся Стерн и Смоллетт. Подходящего корабля не оказалось, и тогда остановили выбор на Лиссабоне, куда трехнедельным рейсом уходило торговое судно*. Начались хлопоты - собраться, выправить нужные бумаги. Нельзя было терять ни минуты. Одна газета поспешила напечатать сообщение о смерти Филдинга, причем, в отличие от Марка Твена, ему было бы трудно заявить, что эти слухи сильно преувеличены. Они были очень недалеки от истины.
Это последнее путешествие Филдинга легло в основу его итоговой книги - "Дневник путешествия в Лиссабон", - опубликованной год спустя после смерти писателя. Это одна из самых привлекательных его книг, она трогает своим мужеством, поражает острой наблюдательностью, она такая же человечная, как лучшие его романы. Прежде чем отправиться в путь, он успел выпустить в свет исправленное издание "Джонатана Уайльда", совершив без малого подвиг, если вспомнить, что ему довелось вытерпеть в ту страшную зиму. По горькой иронии судьбы, ненастье прекратилось сразу после его отъезда на юг, и осень была урожайной. А Филдинга Англия проводила холодно и хмуро.
"Среда, 26 июня, 1754. В этот день поднялось самое грустное в моей жизни солнце и застало меня бодрствующим в своей постели в Фордхуке. Мне было ясно, что при свете этого солнца я брошу последний взгляд на те дорогие моему сердцу существа, которых я обожал с материнской страстью, чью жизнь направлял со всею силою данного мне природой чувства и кого не успел укрепить в принципах той философской школы, что научила меня переносить страдания и презирать смерть".
До тех пор пока ровно в полдень у порога дома не остановилась карета, еще целых восемь часов надрывалось его любящее сердце в "обществе бедных малюток". С пронзительно грустной ноты начинается книга.
Пегги) Колльер, приятельница Генри и Сары еще со времен Солсбери. Троих детей оставили дома на тещу: шестилетнего Уильяма, четырехлетнюю Софи и самого младшего Аллена (назвали его, конечно, в честь Ральфа Аллена) - ему было всего несколько месяцев от роду. Еще один ребенок, девочка Луиза, умерла и была погребена в Хаммерсмите в мае 1753 года. Приглядеть за фермой в Фордхуке взяли управляющего. Джон Филдинг и Сондерс Уэлш брали на себя все судейские и сыскные обязанности на Боу-стрит. Сара и вторая из сестер Колльер, Джейн, тоже оставались в Англии. Прощание затянулось. Не считая детей, Филдинг уже не увидит ни единственной оставшейся в живых сестры, ни единокровного брата и верного товарища в делах, ни доверенного помощника в борьбе с преступностью. Одни малыши не понимали всей трагичности момента.
Сондерс Уэлш и Джейн Колльер проводили их до Ротерхайта, для них это была двухчасовая прогулка, а для Филдинга - прощание навеки с городом, которому он рыцарски служил. Последним этапом на его пути стала лодка, откуда с помощью лебедок Филдинга подняли на судно. Этой трудоемкой операцией руководил Уэлш, а собравшиеся матросы плотоядно комментировали происходящее. "В глазах окружающих, - пишет Филдинг, - я был просто мешок с костями, на моем лице лежала печать безнадежности, если не самой смерти". Оказавшись на борту, он обосновался в отведенной ему каюте и стал ждать отплытия. Но корабль простоял еще четыре дня, несмотря на постоянные заверения капитана, что они вот-вот снимутся с якоря. В пятницу Филдинг вызвал из Лондона известного хирурга Уильяма Хантера, чтобы тот удалил ему избыточную жидкость. Всего вышло десять кварт воды.
Наконец в воскресенье утром, 30 июня, "Королева Португалии" подняла паруса и спустилась по реке к Грейвсенду, миновав на своем пути королевские доки в Дептфорде и Вулвиче, оставив за кормой величественные купола Гринвичской больницы*. Филдинг упоминает в "Путешествии" о военных кораблях, что в ту пору строились в доках, и действительно, Семилетняя война, разразившаяся вскоре, потребовала от Англии всей ее морской мощи. Корабль затем бросил якорь в Грейвсенде, Уэлш и Джейн Колльер сошли на берег и вернулись в почтовой карете в Лондон Генри попытался облегчить страдания своей жены, мучившейся от зубной боли, но приглашенный хирург не сумел удалить больной зуб.
Проторчав на месте еще один день, корабль вышел в море вечером 1 июля. Ветер не благоприятствовал, и опять на несколько дней бросили якорь неподалеку от Дила, родного города пламенной почитательницы Филдинга Элизабет Картер. К 12 июля кое-как добрались до острова Уайт, и в Райде Филдинг послушался жены и сошел на берег. Он отправил на Боу-стрит письмо Джону, отчитываясь о проделанном пути: "Наше путешествие оказалось богатым на разнообразные приключения, однако тебе придется отложить свое любопытство до той поры, когда они попадут в книгу". Их капитан, сообщал он, обладает репутацией "самого умелого и опытного моряка, которого все прочие капитаны почитают настолько, что внимательно присматриваются к каждому его маневру и лишь тогда полагают себя в безопасности, когда действуют по его указке и примеру". Учитывая отношение, сложившееся на корабле к нему и его спутникам, это была весьма великодушная оценка. Семидесятилетний капитан "Королевы Португалии", бывший пират Ричард Вил, откладывал отплытие, рассчитывая заполучить еще пару платных пассажиров; да и в пути он не скрывал, что его собственные интересы для него гораздо важнее, чем страдания человека, умирающего у него на борту. Чего только не было в его полной приключений жизни: два года он пробыл в рабстве у мавров, потом был похищен корсарами, от чего не был застрахован ни один зазевавшийся моряк. Потом доставил из Лиссабона в Лондон ценности на сумму триста тысяч испанских долларов. Без сомнения, он полагал нынешнюю миссию весьма малозначащей.
Только в полдень 18 июля, в пятницу, ветер изменился и капитан Вил счел возможным отдать приказ об отплытии из Райда. За это время Филдинг свел знакомство с алчной домовладелицей по имени миссис Френсис, одарив нас восхитительными очерками из жизни в пансионе. Наконец "Королева Португалии" вышла в море. В Спитхеде снова остановка: капитану нанес визит племянник, армейский лейтенант, только что прибывший из Гибралтара. Буквально одним-двумя штрихами передает Филдинг контраст между лукавым, самодовольным и неприступным дядей - и легковесным фатом-племянником. Читая "Путешествие", порой забываешь, что у книги трагическая развязка: перо Филдинга брызжет прежней живостью и смехом. Тот же капитан Вил показан как натура богатая, сложная: то он нагоняет страху на пассажиров, то с глубокомысленным видом предсказывает погоду, то выряжается в красный камзол и отправляется к местному сквайру. Почти неделю продолжалась стоянка в Бриксгэме. Филдинг написал еще одно письмо к брату Джону и отослал в Лондон два бочонка местного сидра в подарок Джону, Эндрю Миллару, Сондерсу Уэлшу и Уильяму Хантеру. Еще одна остановка в Дортмуте - и перед Филдингом в последний раз мелькнула английская земля. Корабль вышел в открытое море и через пару дней был в Бискайском заливе.
К счастью, так же неожиданно ветер стих, и 6 августа "Королева Португалии" вошла в устье реки Тахо. Поздней ночью корабль бросил якорь в порту Лиссабона и на следующий день Филдинг и его спутники сошли на берег*. "Около семи часов вечера, - читаем в "Путешествии", - я сел в экипаж, и меня повезли по самому грязному городу на свете". Вчерашние мореплаватели расположились в кофейне с прекрасным видом на реку и на море и заказали добрый ужин, "за который нам принесли такой счет, словно над ним мудрили на Бат-Роуд, между Ньюбери и Лондоном". Выдержанно и не скупясь на шутку подошел Филдинг к краткому эпилогу своей жизни.
Он привез с собой недавно опубликованные эссе философа-вольнодумца Генри Сент-Джона, виконта Болинброка. Издал размышления скептика малоизвестный писатель Дэвид Мэллит, некогда бывший в оппозиции Уолполу заодно с драматургом-сатириком Генри Филдингом. Реакция людей благочестивых на эти опыты выражена в восхитительной филиппике доктора Джонсона, приведенной Босуэллом в записи от 6 марта 1754 года:
"Сэр, он (то есть Болинброк) был негодяем и трусом; негодяем - потому что зарядил мушкет, направленный против религии и морали; трусом - потому что не имел духа выстрелить сам, а оставил полкроны нищему шотландцу, чтобы тот спустил курок после его смерти!"
Разрозненные записи самого Филдинга о Болинброке были опубликованы вместе с "Путешествием" в следующем году. В Лиссабоне он подготовил лишь вводную часть к своему дневнику, который, судя по всему, писался поэпизодно во время путешествия. Если Филдинг рассчитывал совершить большое литературное предприятие, "лечась" в Португалии, то его ожидало большое разочарование.
а оставшаяся так попорчена, что прочесть ее не представляется возможным. Из письма можно понять, что Мэри болела со времени их прибытия, что ее тянуло обратно в Англию, несмотря на некоторые признаки улучшения в здоровье Генри, что Маргарет Колльер присмотрела себе мужа, английского священника по имени Джон Уильямсон. Добавили забот и слуги: лакей Уильям отправился в Лондон на той же "Королеве Португалии", прихватив с собой часть хозяйских денег. Ситуацию комической оперы дополнила горничная Бэлл Эш, последовавшая за капитаном Вилом в полном убеждении, что в Англии он на ней женится. Филдинг, разумеется, скептически относился к этим надеждам и просил брата подыскать Бэлл новое место через "Всеобщую контору услуг". У семейства оставался теперь один черный слуга, вероятно, из Восточной Африки, и его жена. Жили Филдинги на вилле в пригороде Жункейра; здесь было и не очень дорого, и не так шумно, как в центре Лиссабона. Если поначалу ежедневные расходы доходили до 3 фунтов в день, то теперь обходились фунтом в неделю. Плата за виллу была определена чуть больше 12 фунтов за год, а дальше этого срока он даже не смел загадывать.
долг в 400 фунтов, предназначался подарок. Для себя Филдинг просил заказать у его лондонских поставщиков новую шляпу и парик. Судя по всему, здоровье налаживалось; мерка, присланная портному для нового кафтана, была слегка шире в плечах, что воспринималось как добрый знак - стало быть, болезнь отступила, он начал набирать вес. Вот последние слова его письма: "Господь да благословит всех вас и вашего Г. Филдинга".
Не исключено, что Филдинг, не сознавая этого, преувеличивал поворот к лучшему в своих делах. А может, он просто пытался скрыть правду от своих друзей на родине. В его последнем письме чувствуется несвязность мысли - возможно, он сам не понимал, насколько близок его конец. Прошло немногим больше месяца, прежде чем его мужественный дух покорился. Он умер 8 октября, сорока семи лет от роду.
Его погребли на английском кладбище, заложенном купцами в кипарисовой роще в самом начале столетия. Довольно долго могила находилась в забвении, и лишь в 1830 году на ней установили замысловатое мраморное надгробие с латинскими надписями. В одной из них Британия скорбит, что ее сын не покоится на материнской груди; вторая надпись прославляет уроженца земли сомерсетской, послужившего человечеству пером и добрыми делами. Немного странно видеть могилу этого, может быть, самого английского из английских писателей среди роскошной южной растительности, в окружении памятников никому не ведомым купцам-виноторговцам. Сюда почти через столетие после смерти Филдинга приходил Джордж Борроу, лобызал холодный камень,, оплакивавший "гения, равного которому не рождала Британия"*.
бы весь срок, на который арендовал виллу в Жункейре. А там уже оставалось несколько недель до катастрофических ноябрьских событий, когда землетрясение за восемь минут почти целиком разрушило Лиссабон. Из населения в 300 000 человек погибло 30 000. Панглосс представил Кандиду вполне основательные причины этого несчастья*. Генри Филдинг мудрее и добрее Панглосса, и, надо думать, мы услышали бы впечатляющий рассказ об этом дне, что выбил из колеи всю Европу. Но Филдинг к этому времени уже покоился в могиле на склоне горы среди кипарисов и кустов герани.
4
Нам осталось рассказать о немногом. Мэри Филдинг, дочь писателя и компаньонка Маргарет Колльер вскоре вернулись в Англию. Подпись Маргарет как свидетельницы стоит на завещании покойного, составленном в спешке предотъездных сборов. Вдова и четверо детей естественно назначались главными наследниками. Точные размеры состояния неизвестны; оно позволило расплатиться с долгами, но сколько-нибудь приличной ренты с остатка ожидать не приходилось. Душеприказчиком назначался Ральф Аллен, но он отказался от своих прав в пользу Джона Филдинга, а сам выплачивал ежегодную сумму на воспитание детей. После его смерти в 1764 году Мэри Филдинг, Харриет, Уильям и Аллен, а также сестра Филдинга Сара получили по завещанию около 60 000 фунтов. Долю в конторе поделили между Мэри и ее дочерьми, но доход с этих денег был невелик. Внушительная библиотека Филдинга в феврале 1755 года была продана с аукциона за довольно значительную сумму - 650 фунтов (в среднем - 10 шиллингов за том)*.
прославившейся великосветскими скандалами и двоебрачием: при живом супруге вышла замуж за герцога Кингстона*. Харриет же в 1766 году стала женой военного инженера Джеймса Габриэля Монтрезора. Он был вдовей, ему было 64 года, но получилось так, что через несколько месяцев Харриет унесла смерть, а он вступил в третий брак. Что касается сыновей Филдинга, то старший, Уильям, избрал юридическое поприще и по стопам отца стал мировым судьей в Вестминстере. Он умер в 1820 году {В 1757 году Мэри просила герцога Бедфордского посодействовать, чтобы Уильяма взяли в Картезианскую школу*. Но отправили Уильяма в Итон, как в свое время его отца. Из письма следует, что миссис Филдинг обосновалась на Теобальд-Роу. В письме упомянут Сондерс Уэлш как человек, готовый быть посредником между герцогом и школой. В 1770 году Уильям Филдинг сам обратился к герцогу с той же просьбой, что и его отец 22 года тому назад: помочь ему обеспечить имущественный ценз, необходимый для должности судьи в графстве Мидлсекс. Насколько можно судить, результат на этот раз был отрицательный; во всяком случае, год спустя герцог умер. В бумагах герцога сохранилось письмо сэра Джона Филдинга, в котором довольно глухо упоминаются "разногласия" между ним и Мэри по поводу имущественного положения Филдинга. Удивляться тут нечему: по словам самого Джона, Филдинг оставил свои дела "в очень плохом для наследников состоянии - и едва ли лучшем для кредиторов". - Прим. авт.}. Младший брат, Аллен, пошел по церковной стезе и стал каноником собора святого Стефана в Кентербери. Он скончался в 1823 году, снискав любовь и уважение паствы за кроткий и снисходительный нрав.
В 1783 году Аллен Филдинг сочетался браком с приемной дочерью Джона Филдинга. Брат писателя прославился на судебном поприще. Он превосходно наладил предложенную Филдингом систему сыскной службы и еще четверть века играл немаловажную роль в общественной жизни столицы. Его заслуги были отмечены: в 1761 году он был пожалован в рыцарское достоинство. Дважды ему пришлось на себе испытать, каково было его брату в "деле Пенлеза": в 1768 году, когда взбунтовались сторонники Уилкса, и в 1780-м, когда гордонские мятежники разгромили судебное помещение на Боу-стрит. Несколько недель спустя он умер. Отечески опекаемая Ральфом Алленом, Сара жила и работала в Бате, изредка выезжая в Лондон. Она пережила брата на 14 лет; в апреле 1768 года ее похоронили в Чалкумской церкви, где много лет назад назвались мужем и женой счастливые беглецы Генри Филдинг и Шарлотта Крэдок.
"Жизнеописания поэтов" Джонсона, куда допускались только умершие авторы. Эндрю Миллар упрочил свое положение, печатая исторические труды, пользовавшиеся огромным спросом (за историю императора Карла V ныне совершенно забытый литератор Уильям Робертсон получил от него 3400 фунтов*). Правильно сказал о нем доктор Джонсон: "Миллара, сэр, я уважаю; благодаря ему литература поднялась в цене". Дэвид Гаррик не сходил с театрального Олимпа до самой своей смерти в 1779 году. Годом раньше он много сделал для того, чтобы поставить давно затерянную пьесу Филдинга. Сам он уже не играл, но его слово было решающим в театре "Друри-Лейн", где директором теперь был Шеридан*. "Добродушный человек", значительно переработанный Гарриком, пошел на сцене в конце 1778 года. Только-только отшумела премьера "Школы злословия", и пьеса Филдинга стяжала умеренный успех, чего, по всей вероятности, и желал ей Шеридан.
Уильям Хогарт, близко знавший Филдинга на протяжении двадцати лет, был, вероятно, одним из тех, кто тяжело перенес его утрату. Когда Артур Мерфи подготавливал в 1762 году первое собрание "Сочинений" Филдинга, Эндрю Миллар решил, что первый том надо открыть портретом писателя. Тогда-то Хогарт и выполнил свой рисунок. Создавался портрет, разумеется, по памяти, но существуют всякого рода легенды о его происхождении. Мэрфи упоминает, как некая дама (есть основания предполагать, что это Маргарет Колльер) снабдила Хогарта вырезанным из бумаги профилем Филдинга, который-де и послужил основой для рисунка пером. Так ли это было - судить трудно. Главное другое: портрет Хогарта остается единственным дошедшим до нас аутентичным изображением писателя, и это никак не увязывается ни с прижизненной славой Филдинга, ни с увлечением портретами в Англии эпохи Георгов. Филдинг изображен здесь в поздние годы жизни: темные глаза смотрят остро, но из-за потерянных зубов тяжелая челюсть еще сильнее выдалась вперед, припухла переносица, ноздри вывернуты.
Безвременная смерть Филдинга вызвала много откликов. Наиболее примечательно высказывание леди Мэри Уортли Монтегю, знавшей его еще цветущим юношей и оставшейся горячей его почитательницей, невзирая на "постоянное неблагоразумие" кузена. Известие о его кончине дошло до нее лишь спустя год, и она тогда же написала дочери: "Я скорблю о смерти Г. Филдинга не потому только, что уже не прочту его новых сочинений, но потому еще, что сам он понес большую, нежели другие, утрату, ибо никто не умел так наслаждаться жизнью, как он, хотя и мало кто имел на это менее оснований, поскольку охотнее всего он вращался в вертепах порока и нищеты... Благодаря здоровым склонностям своего организма (даже после того, как он положил немало трудов на его разрушение), Филдинг мог забыть все на свете, оказавшись перед пирогом с олениной или бутылкой шампанского, и я уверена, что ни один из земных принцев не испытывал стольких блаженных минут.
и ученостью, и, как мне кажется, талантом. Оба они вечно нуждались в деньгах, несмотря на великое множество друзей, и, будь их наследственные земли столь же обширны, как их воображение, - они и тогда бы в них нуждались. Но оба они были созданы для счастья, и остается пожалеть, что они не были бессмертны". Филдингу посвящены и более совершенные элегии, но приведенные строки, пожалуй, наиболее убедительны по-человечески. На принадлежащем леди Мэри экземпляре "Тома Джонса" ее рукою написано "nec plus ultra" {"и не далее", "дальше нельзя" (лат.), т. е. (крайний) предел, высшая степень.}, и в ее письменном отклике чувство симпатии и восхищения перевешивает все остальное.
"вращался в вертепах порока и нищеты", работая лондонским судьей. Но все новые материалы лишь добавляют штрихи к уже сложившемуся портрету преданного своему делу, отзывчивого и чрезвычайно доброго человека. Слабости его бросались в глаза даже самому невнимательному наблюдателю, но если именно невоздержанность разрушила его здоровье (на что, впрочем, нет никаких верных медицинских указаний), то за нее он заплатил достаточно дорого. Его постоянства столь же очевидны для всякого, кто ценит теплое, открытое и непосредственное чувство. Больше того, сама его жизнь так же пронизана юмором, как его книги. В те времена писатель часто воздвигался неумолимым обвинителем - вспомним грозного Свифта или всесокрушающего Джонсона. В наши дни великие литературные мэтры держатся в недосягаемом удалении, исторгая свое искусство из глубин невроза и отчаянья. А Филдинг еще раз напоминает нам, что здоровый и человечный взгляд на мир взыскует истины.