Глава IV
СЛУЖБА И ПРИЗВАНИЕ (1737-1742)
1
В первый день ноября 1737 года Генри Филдинг официально принял обет законопослушания: сделав полагающийся взнос (4 фунта стерлингов), он стал студентом Среднего Темпла, записавшись в регистрационной книге уроженцем Ист-Стоура в Дорсетшире, сыном и бесспорным наследником бригадира Эдмунда Филдинга. Выбор Судебного Инна объясняется просто: именно в Среднем Темпле, обновив семейную традицию, получил право адвокатской практики Генри Гулд, кузен писателя. Свое славное судейское поприще надежный и положительный Гулд избрал в 1734 году, когда стал барристером. Это был истинный Гулд, он намного обогнал нашего героя, хотя был моложе на три года. Теперь и в Филдинге заговорил Гулд, и он благоразумно прислушался к этому голосу. В семье было прибавление - дочь Харриет.
Ученые ценят ясность, и немудрено, что в решении Филдинга они усмотрели давний замысел. Они толкуют этот шаг как естественный и неизбежный. Ссылаются на предков и родственников, посвятивших себя юриспруденции. Извлекают из пьес намеки, свидетельствующие о подспудной тяге к этой профессии*. В некоторых работах ошибочно утверждалось, что-де в Лейден Филдинг ездил изучать законоведение. Нас пытаются убедить в том, что Филдинг давно намеревался свернуть на эту стезю и что закон о театральной цензуре избавил его от последних сомнений.
было принято биневать "мошенников стряпчих", и точно так же он не давал спуску судьям и адвокатам. Дело, выходит, обстояло совсем иначе: Филдинг сделал решительно все, чтобы избежать нежелательной судьбы. Жизнь переломилась резко и болезненно. Предоставь ему оппозиция средства для газеты, он бы с большей охотой отдался публицистике. А то, по отцовскому примеру, пустился бы в загул, не будь на его попечении жены и двух малюток. Так что новую жизнь он принял скрепя сердце.
Он был, скажем мы сегодня, перезрелым студентом {"A mature student" - студент, поступивший в университет после окончания колледжа для взрослых, то есть в возрасте старше 25 лет.}, но без сегодняшней приличной стипендии: он проживал остатки собственного наследства и состояния Шарлотты. Летом 1737 года он, по всей видимости, ездил в Ист-Стоур, улаживал дела с усадьбой: брату Эдмунду исполнился двадцать один год, и щиение выходило из-под опеки, учрежденной после смерти их матери. По числу наследников все имущество поделили на шесть равных частей - мера справедливая, учитывая, что в большинстве семей действовало право первородства. Оформление и прочие бумажные хлопоты взял на себя стряпчий из Солсбери Роберт Стиллингфлит (некоторые видят в нем прототип жуликоватого стряпчего Даулинга из "Тома Джонса"). Летом 1738 года Генри и Шарлотта продали свою долю за 260 фунтов стерлингов. В купчей упоминались "огороды, три фруктовых сада, пятьдесят акров пашни, восемьдесят акров луговины, сто сорок акров пажити, десять акров леса" и несколько строений. Хозяйство было запущено, и, по тогдашним понятиям, цена ему вышла невысокая (оценку имения обычно производили по годовой ренте за несколько оговоренных лет). Так Филдинг потерял родное гнездо, хотя сохранил и в будущем укрепил связи с Западным краем.
Вернувшись в Лондон, он с отменным прилежанием ушел в занятия. Знавшие Филдинга единодушно отмечали его способность помногу и сосредоточенно работать. Вспомнив праздную молодость, пишет Артур Мерфи, и ударившись в "столичный загул", он набрасывался затем на работу с удесятеренной силой: "Близкие друзья часто бывали свидетелями того, как, вернувшись из таверны заполночь, он еще несколько часов кряду занимался чтением и делал выписки". Завидный дар! - но, увы, не вечный: через несколько лет здоровье расстроится, и примирять эти крайности будет все труднее. Судя по всему, в тот год Шарлотта осталась в Солсбери. Филдинг, надо думать, снимал холостяцкую квартиру, хотя неизвестно, в каком районе, - скорее всего, неподалеку от Стрэнда, где он уже обжился и где имелись все условия для того, чтобы хорошо поработать и славно развлечься.
В июле 1739 года он решил забрать семью в Лондон. Письмо к книготорговцу, кроме извинений за просроченный долг, содержало и соответствующую просьбу: "Неблагоприятные обстоятельства помешали мне расплатиться с Вами, что я непременно сделаю в будущем месяце, вернувшись в город. Я хотел бы просить Вас о любезности присмотреть для меня дом около Темпла. В нем должна быть большая столовая, в остальном я не привередлив. Плата - не выше 40 фунтов в год; чем дешевле, тем лучше. Я нанимаю дом на семь лет. Ответом в течение ближайших двух недель Вы чрезвычайно обяжете Вашего покорного слугу Генри Филдинга". Характерно написание фамилии: в семье была принята иная форма - Фелдинг. В недостоверной легенде пятый граф Денби (он доводился Генри троюродным братом) спрашивает, отчего тот пишет фамилию иначе, чем другие Фелдинги. "Не знаю, милорд, - якобы слышит он в ответ, - разве что моя семейная ветвь раньше выучилась грамоте"*.
Одному или в обществе Шарлотты Филдингу предстояло одолеть массу фолиантов, составлявших фундамент юридического образования. Сборники судебных решений, протоколы, словари и тому подобное составляли солидную часть обязательной литературы. Для будущих юристов устраивались учебные судебные процессы, студенты ходили в Вестминстер-Холл на сессии, где блистали красноречием Уильям Мерри, будущий граф Мэнсфилд, или Дадди Райдер. Однако само по себе обучение в Темпле велось в ту пору неудовлетворительно. "Юридическое образование в XVIII веке, - констатирует сэр Уильям Холдсуорт, - являло печальную картину", - и продолжает: "И в Судебных Иннах, и в университетах подготовка правоведов велась из рук вон плохо... Студенты набирались знаний, бессистемно читая и сумбурно обмениваясь впечатлениями от прочитанного, посещая адвокатские конторы и судебные заседания...
"свечные занятия", то есть известного рода занятия после ужина, при свечах". Нужно было обладать целеустремленностью Филдинга, чтобы в столь неблагоприятных условиях всего за несколько лет сделаться исправным правоведом. Многие его коллеги студенты, столичные юнцы со средствами, меньше всего помышляли об учении. Им не нужна была адвокатура - Темпл был для них своего рода пансионом, гарантировавшим некое общественное положение. Другое дело - Филдинг: ему приходилось заниматься всерьез, поскольку он нуждался в постоянном доходе, а на него мог рассчитывать только высокой квалификации барристер. Свои планы Филдинг осуществил с похвальной быстротой: 20 июня 1740 года он получил право адвокатской практики. На что другие потратили бы шесть-семь лет, он совершил за неполных три года {Столь скорое, вопреки обычаю, вступление Филдинга в адвокатское сословие сэр Уильям Холдсуорт объясняет тем, что, во-первых, ему зачли год обучения в Лейденском университете, а во-вторых, "он доводился близким родственником мистеру Гулду, старейшине корпорации барристеров, который заверил своих коллег в великом прилежании и успехах упомянутого мистера Филдинга".
Биографы почему-то обходят молчанием решающее значение протекции в иных случаях. - Прим. авт.}. С тех пор недруги называли его не иначе, как "адвокат Филдинг"; уж если появилось недоумевающее стихотворение, когда он только определялся в Средний Темпл, то можно представить, сколько яда прольется на этого бумагомарателя, облачившегося в судейскую мантию. В его материальных делах забрезжил просвет. В 1738 году умер дядюшка, гвардейский полковник Джордж Филдинг, бурной жизнью подтвердивший, что не зря косил эту фамилию, - он умер и завещал племяннику ежегодную ренту в размере пятидесяти фунтов. Однако все, что делали Филдинги, в глазах закона было сомнительно. И точно: завещатель запамятовал, сколько долговых обязательств он оставлял после себя. Шарлотта не увидела этих денег, и хорошо, если их дождался Генри. В 1740 году новоиспеченный адвокат ездил в Дорчестер на квартальную сессию - освоиться с новой специальностью, а заодно разобраться с Ист-Стоуром: стряпчий Стиллингфлит, похоже, обобрал его при расчете. Из Бейзингстока, где ехавшие на запад обычно задерживались, он написал 15 июля письмо Дэвиджу Гулду, своему дяде. Через неделю Гулд ответил из Шарпем-парка, что необходимые документы он выслал, но успеха тяжбы не предвидит. Мы не знаем, какое решение вынесли присяжные (в XVIII веке далеко не каждый протокол ложился в судебные архивы), однако то, что мы знаем, навевает грустные мысли. Много лет спустя одна солсберийская газета поведала, что в конечном счете имение перешло в руки ненасытного Питера Уолтера. Ист-Стоур был у него под боком, а он, даже находясь одной ногой в могиле, все скупал и скупал землю. История правдоподобная и одновременно символическая.
В ближайшие несколько лет, выезжая в Западный округ на судебные сессии, Филдинг будет частым гостем в Дорчестере. Выездные сессии созывались не реже трех раз в год в городах Винчестер, Солсбери (в очередь с Девайзесом), Дорчестер, Тонтон (в очередь с Уэлсом), Эксетер, Бодмин и Бристоль. Разбирались, в основном, незначительные дела, и нужно поискать такого адвоката, который разбогатеет на мелких имущественных дрязгах или на браконьерстве обедневших фермеров. В уголовных делах у прокурора возможностей было больше: обвиняемый, как правило, должен был сам заботиться о своей защите, поскольку его защитник мог только отвечать на вопросы суда и не имел права задавать вопросы свидетелям. Исключая судей и королевских юрисконсультов, всего в ту пору было около двухсот барристеров, и почти все они практиковали в Лондоне. Некоторые друзья Филдинга по Темплу специализировались в "праве справедливости", а двое, Чарлз Прэтт и Роберт Хенли, в 1760-е годы по очереди побывали лордами-канцлерами. Итак, Филдинг вошел в круг избранных, где были еще особо избранные, а снаружи оставалась сословная мелочь, и почет и доходы были не про нее.
На протяжении долгого времени очень мало делалось для того, чтобы искоренить злоупотребления исполнительной власти, представленной такими стряпчими, как Уолтер и Стиллингфлит. Вплоть до 1729 года их готовили из рук вон плохо, но и позже они не удостоятся особого уважения, и многие читатели понимающе посмеются над рассказом Партриджа о долге, "выросшем с пятнадцати шиллингов до тридцати фунтов благодаря судебным издержкам, искусно навороченным моим стряпчим" ('Том Джонс", книга XVIII, глава 6). Еще раньше, в книге VIII, рисуется колоритная картина суда под председательством старшего судьи Пейджа. В 1739 году Пейд-жу было под девяносто, но он еще выезжал в Западный округ на сессии. В судейском фольклоре бытовало немало "историй", подобных той, что рассказал Партридж. Короче говоря, на спокойную жизнь Филдингу не приходилось рассчитывать. Проводить целые дни в седле, наспех вникать в суть дела, наскоро завязывать отношения с коллегами и обезвреживать судей - на это его хватало, пока было здоровье. А не хватало по-прежнему денег, и он снова задумывается о приработке. Явилась мысль написать учебное пособие по уголовному праву, однако этот проект не осуществился*. Источник дохода и новая сфера приложения сил откроются уже через пару лет: Филдинг засядет за романы. Однако и в годы учения в Темпле его литературные способности не оставались втуне: их затребовал "Боец" ("Champion").
2
Это была, в сущности говоря, газета на четырех полосах, выходившая трижды в неделю; стоила она полтора шиллинга. Наряду с обзором новостей и объявлениями "Боец" давал обстоятельный комментарий "от редакции" - обычно в форме передовицы. Одним словом, газета как газета, и даже имелось "лицо", от имени которого она якобы издавалась: капитан Геркулес Винигар (действительный обладатель этого имени был боксером). Капитан рекомендовался блюстителем нравов и искоренителем зла. Призвав на подмогу умудренного жизнью отца, двух бездельников-сыновей и еще кое-кого из родственников, капитан Винигар обещал с неослабным вниманием следить за ходом событий. Мы увидим здесь много схожего с кружком сэра Роджера де Коверли, тридцатью годами раньше воссозданным на страницах "Зрителя" Аддисоном и Стилом. Однако у Филдинга знакомые типы выступают ярче, живее, и сам "Боец" стоит к жизни ближе, чем благовоспитанный "Зритель".
не увенчались). Что касается активного сотрудничества в газете самого Филдинга, то оно было еще более кратким. Начал он это предприятие с Джеймсом Ралфом (возможно, были и еще помощники). После давнего соавторства в "Щеголе из Темпла" сатирики и публицисты склоняли их имена вместе, хотя со своей стороны заокеанский собрат сделал немного, чтобы рассчитывать на внимание общества. Несколько стихотворений и пьес (в основном, на старые сюжеты) спасли его от прижизненного забвения, однако в глазах большинства он оставался курьезной фигурой, пока в 1740-е годы его не отметили покровительством весьма влиятельные лица. В минуту отчаяния он даже переметнулся на сторону Уолпола. Тогда-то Филдинг и привлек его в газету, и в целом Ралф оправдал доверие. Кроме них, в деле было еще пять пайщиков. Считалось, что политический раздел ведет Ралф, хотя Филдинг писал в него постоянно. Из редакции газеты он вышел в 1741 году: сам он называл июнь, остальные компаньоны помечали его уход несколькими месяцами раньше.
Однако именно острые, боевые публикации Филдинга задали газете тон в начальный период ее существования. Всего по июнь 1740 года он написал не менее 64 передовиц, что выясняется довольно просто: в 1741 году газетные материалы вышли отдельным изданием, и мы знаем, какими инициалами Филдинг подписывал свои статьи. Есть основания думать, что написал он гораздо больше, нежели эти 64 передовицы*. Кроме того, он продолжал активное сотрудничество в газете на протяжении еще почти года, однако эти номера комплектно не переиздавались и соответствующие материалы до последнего времени не включались в сочинения Филдинга. Цельной подборки не сохранилось, но из того, чем мы располагаем, явствует, что запал Филдинга не иссяк и из "Бойца" он ушел по принципиальным идейным соображениям. Самое удивительное, что ему, похоже, наскучила постоянная газетная травля Уолпола. Одно дело - прозревший Ралф, а Филдингу эти бесплодные бумажные баталии уже приелись.
Отличительной чертой "Бойца" была его ярая оппозиционность, иначе говоря, газета постоянно наводила критику на Уолпола, снабжая его различными псевдонимами. Их было множество: Медный лоб (за беспардонность и, возможно, с намеком на богатство), Фураж (за взяточничество в бытность военным министром еще при королеве Анне*), Боб-добытчик (этот был уже у Гея, в "Опере нищего") - всех его кличек не перечесть. Противников Уолпола сплотила общая цель: свалить первого министра. После "акцизного кризиса" 1733 года власть стала уходить из его рук. Он довольно успешно провел выборы 1734 года, однако все чаще доводилось ему идти на компромиссы. В 1737 году после долгой и мучительной болезни умерла его наперсница - королева Каролина; за ее приверженность правительству оппозиция была настроена против нее до такой степени, что едва не решила воздержаться даже от символического выражения скорби. В письме к Литлтону, приятелю Филдинга, лорд Честерфилд прямо высказался в том роде, что пэрам, не состоящим на жалованье, следует игнорировать государственный траур.
Международная обстановка тем временем накалялась. Уже несколько лет в купеческой общине зрело недовольство Испанией, грабившей британские торговые суда. Эти шовинистические настроения были на руку оппозиции. И все эти годы Уолпол как мог удерживал страну от войны: в Европе, заметил он как-то королеве, прошлым летом полегло 50 000 человек, но ни одного англичанина среди них не было. Однако в определенный момент сохранение мира стало не по силам и Уолполу. В начале 1738 года в палату общин был вызван для дачи показаний капитан торгового судна Роберт Дженкинс. Капитан предъявил парламентариям собственное ухо, сохранявшееся в бутылке с рассолом. Ухо, объяснил он, ему отрезала испанская береговая охрана в Гаване. Вполне возможно что это была правда, однако печальный эпизод имел место в 1731 году и с тех пор Испания проявляла более сдержанное отношение к английскому торговому флоту. Несмотря на давность причиненной обиды, общественное мнение всколыхнулось. Искусство отсрочек и проволочек на этот раз не выручило Уолпола. В октябре Англия начала военные действия против Испании, развязав так называемую "войну за ухо Дженкинса" и на многие годы увязнув в европейских конфликтах. Причина казалась уважительной: колониальная торговля выгодна, она отвечает национальным интересам. Только что может быть выгоднее мира, столь долго сохранявшегося при Уолполе? "Это ваша война, - сказал он своему воинственному министру, герцогу Ньюкаслу. - Желаю успеха".
Начало обнадеживало. Адмирал Эдвард Верной захватил беззащитный Портобелло, и этот ничтожный успех вызвал на родине несообразное ликование. Однако в ходе войны сопротивление испанцев возрастало, и попытка Вернона захватить важный торговый порт Картахену окончилась полной неудачей. План был таков: ударом с суши и моря смести фортификации и отбить богатые галеоны {Испанское военное судно особо прочной постройки.}. Но операцию плохо продумали, средств не хватало (на флот их вообще отпускали в обрез, да и те разворовывали), боевая подготовка была плохой. В довершение всего военные действия на суше были доверены бездарному генералу Вентворту. Впечатляющую картину этой экспедиции, потерявшей девяносто процентов своего состава, дал ее участник Тобайас Смоллетт в романе "Родрик Рэндом", опубликованном семь лет спустя. С горьким сарказмом отзывается он о "высокой стратегии": "И снова злокозненные люди воспользовались случаем, чтобы поносить командование, утверждая, что (...) оно не только бесполезно тратило время, весьма драгоценное вследствие приближения периода дождей, но и позволило испанцам оправиться от страха, вызванного приближением английского флота, превосходившего по крайней мере втрое своей численностью любой флот, появлявшийся доселе в этой части света. Но если мне будет разрешено высказать свое суждение по сему вопросу, я бы приписал эту проволочку благородству наших начальников, пренебрегавших теми преимуществами даже над врагом, какие предоставила им фортуна".
"Бойцом", проходили последние два года правления Уолпола. Время от времени под обстрел попадал Колли Сиббер, но и тогда "Боец" умудрялся задеть первого министра.
"Дейли газеттер" не остался в долгу и повел травлю Филдинга: Уолпол-де его облагодетельствовал, а он отплатил злом. В одной из публикаций газета изображает его уличным скандалистом: он распаляет толпу песенками из "Мальчика-с-пальчик", вследствие чего посылают за властями. В похожей роли выведен он в "Апологии" Сиббера, так что, может статься, к той газетной статье приложил руку Теофил, пробовавший силы в публицистике. Мотив неблагодарности возникает все чаще, и наконец поздней осенью 1740 года выходит памфлет, где обнародуется слух о том, что Уолпол, уступив уговорам, деньгами поручился за Филдинга, которого где-то в провинции кредиторы упекли под стражу. (Свидетельств в пользу этой истории нет, однако и дыма без огня не бывает.) Сам Филдинг в передовице от 4 октября 1740 года сделал полупризнание в том, что кое-чем он обязан первому министру: в свое время он получил от шарлатана по имени Роберто несколько "пилюль", "воспрепятствовавших публикации книги, в которой я высмеивал его искусство и за которую - будь она опубликована - он грозил затаскать меня по судам". О какой "книге" идет речь, единого мнения нет. Скорее всего, это "Джонатан Уайльд", вышедший в свет в 1743 году, но в рукописи, как полагают, готовый много раньше. Возможно и то, что упомянутая "книга" была тогда же уничтожена, и наши догадки ровным счетом ничего не стоят.
Помимо политики "Боец" давал живые очерки нравов, аллегории в манере Лукиана*, обещавшие "Путешествие в загробный мир", и время от времени литературную критику. Некоторые соображения, изложенные во вступительных главах к книгам "Тома Джонса", Филдинг впервые высказал на газетных страницах: о необходимости равновесия, иными словами о Золотой Середине (15 марта 1740 года), о вреде злонамеренной критики (27 ноября 1740 года). Однако в большинстве случаев разговор о литературе и театре заходил в связи с Сибберами - в первую очередь в связи с Колли Сиббером.
Как уже говорилось, Филдинг часто подставляет поэта-лауреата вместо Уолпола; впрочем, и в собственном качестве Сиббер удостаивается внимания - особенно после публикации в апреле 1740 года его знаменитой "Апологии". Начать с того, что сочинение автобиографии большинством современников толковалось как непростительный эгоцентризм - в литературе этот жанр еще недостаточно обосновался. Аффектированный, жеманный стиль Сиббера вызвал множество нареканий, за погрешности против грамматики ему сурово выговаривали приверженцы Попа. При этом нельзя было отрицать, что Сиббер прожил интересную жизнь (он еще проживет целых семнадцать лет, чего, понятно, никто не знал). Больше того, он всегда был в центре событий, и его обзор театральной жизни остается по сей день драгоценным первоисточником для историка театра. Занятная и искренняя книга Сиббера вряд ли заслуживает эпитетов, которыми ее награждали: "развязная", "пустая" - это, скорее, об авторе "Апологии", нежели о ней самой. У Филдинга одно время были очень скверные отношения с обоими Сибберами, только непутевая Шарлотта Чарк еще пользовалась его расположением. Обойди "Апология" молчанием его театральную деятельность, он и тогда бы непременно искал, к чему придраться. И как раз с ним-то добродушный Сиббер не стал церемониться. Неудивительно, что "Боец" с лихвой возместил обиду.
О хеймаркетской труппе Сиббер рассказывает в середине книги. Несколько лет назад, повествует он, ее сколотил "нетвердый рассудком" человек - и дается его весьма нелицеприятный портрет: "Этому предприимчивому господину, вовсе не заслуживающему того, чтобы упоминалось его имя, хватило ума понять, что превосходные пьесы, сыгранные скверными актерами, произведут жалкое впечатление; посему он почел необходимым представить публике отличнейшие вещи, в которых прекрасную поэзию, полагал он, не загубит даже глупейший из актеров. Он сообразил и то, что при его крайней нужде в деньгах он скорее преуспеет в разнузданной брани, нежели в пристойном развлечении, что он покорит толпу, лишь взбаламутив Канал и закидав грязью высших; что приобретет значение в глазах окружающих, лишь последовав совету Ювенала:
"Aude aliquid brevibus Gyaris, carcere dignum
Si vis esse aliquis..." {*}
{* "Хочешь ты кем-то прослыть? Так осмелься на то, что достойно Малых
Гиар* да тюрьмы..." Ювенал, Сатира I.}
Итак, не собираясь умирать от скромности, он принялся за дело и сочинил несколько возмутительных фарсов, в которых не убереглось от нападок ни единое украшение человечества: религия, законы, правительство, священники, судьи и министры - все было повержено к стопам Геркулеса-сатирика. В намерении не щадить ни друзей, ни недругов сущий Дрокансер; домогаясь бессмертия своей поэтической славе, подобно новому Герострату, он спалил собственный театр, когда в ответ на его писания последовал парламентский акт против сцены. Я не стану напоминать образчики его ремесла, дабы и невольно не придать им значения достопамятных; достаточно сказать, не уточняя, что они откровенно безобразны, и потому законодательная мудрость поспешила уделить им надлежащее внимание".
"Боец" в номере от 22 апреля сделал остроумный разнос Сибберу, "сыгравшему чрезвычайно комическую роль на подмостках неизмеримо обширнейших, чем друри-лейнские". В "Апологии", осведомляют нас, "без разбора свалено все на свете: министры и актеры, парламенты и игорные дома, свобода, опера, фарсы, К. С., Р. У. и еще множество стоящих вещей" (отлично передана порхающая манера Сиббера). Затем Филдинг касается многократно раскритикованного стиля "Апологии", иронически замечая: книга "не написана на каком-либо чужом языке, ergo {следовательно (лат.).}, она написана по-английски". Неделю спустя "Боец" вернулся к нападкам, издевательски приветствуя в лауреате "Великого Писателя", равного заслугами Великому Человеку у кормила правления.
Следующие один за другим выпады грозят наскучить однообразием, что и случалось обычно с материалами оппозиционных газет, выходившими из-под пера литературных поденщиков. Неистощимая изобретательность Филдинга, восхитительная небрежность тона выделяли его работы из общего потока полемической продукции. Вот 6 мая капитан Винигар объявляет, что удовлетворен "этим превосходным сочинением, "Апологией", которая подобна пудингу со сливовой подливой... Как в стремительном ручье, потоки слов проносятся столь быстро, что почти невозможно углядеть на поверхности воды или выхватить какую-либо определенную мысль - потоки похожи один на другой, и вы только сознаете, что это - река". В отличие от Винигара, Филдинг, к счастью, "полного удовлетворения от "Апологии" еще не получил и 17 мая на страницах "Бойца" появились "Протоколы Суда цензурного дознания". Первым обвинялся Поп, после него - Сиббер (Колли Апология); Поп - за снисходительность к мошенническим проделкам "некоего Фуража, он же - Медный лоб, он же - Его Честь", Сиббер - за ущерб, причиненный английскому языку "оружием, известным под названием гусиного пера, ценой один фартинг"*. Живая сценка в суде принадлежит к шедеврам тогдашнего Филдинга. Проходят вереницей свидетели, и, в конечном счете, Сиббера освобождают: "нечаянное убийство", в котором убийца не то чтобы совсем невиновен, но действовал без злого умысла; у юристов это называется "непреднамеренное убийство". Судебный протокол завершается яркой краской: "Затем к барьеру был подведен Медный лоб, но ввиду позднего времени и обвинительного акта длиной от Вестминстера до Тауэра заседание было отложено". Свою юридическую искушенность Филдинг умело вплетает в традиционные антиуолполовские мотивы: в данном случае имеется в виду заключение Уолпола в Тауэр в 1712 году по обвинению во взяточничестве*. В "Бойце", а не в пьесах видим мы первую серьезную заявку Филдинга-романиста.
хвастуна "Т. Пистоля", то пристяжным в "упряжке Боба", иначе говоря, в компании платных правительственных публицистов. В середине года он объявил о намерении выпустить по подписке книгу - ни много ни мало автобиографию. Сатирики встрепенулись. К тому времени Теофил уже сделался всеобщим посмешищем - ему не простили пошлую комедию, которую он ломал в 1738 году. Тогда его семейная жизнь (он был женат на сестре Томаса Арна, Сусанне, одаренной певице) - его семейная жизнь дышала на ладан. Теофила осаждали кредиторы, и от самых настырных он вынужден был на время сбежать во Францию. Когда он вернулся, его супруга уже жила с членом парламента Уильямом Слопером, человеком обеспеченным, ради хорошего места при дворе расставшимся с "независимыми" убеждениями. Поначалу Сиббер смотрел на новый порядок вещей сквозь пальцы и, словно ничего не случилось, продолжал бражничать. Когда же Сусанна переехала с покровителем в дом неподалеку от Виндзора и бросила сцену, Теофил решил действовать. С помощью трех вооруженных молодчиков он похитил ее и повез в Лондон. Слопер нагнал их в Слау и в гостинице попытался отбить Сусанну, однако получил отпор. Теофил кружной дорогой вернулся в Лондон и водворил жену в дом некого Стинта, театрального осветителя. Вскоре туда явился Томас Арн с подмогой и выручил миссис Сиббер; ее увезли в Беркшир, где она и жила со Слопером до его смерти в 1743 году.
Вся эта история получила неслыханную огласку, поскольку Сиббер, как последний дурак, подал на Слопера в суд. Он потребовал компенсации в размере 5000 фунтов стерлингов. Дело слушалось 5 декабря 1738 года в Суде королевской скамьи, председательствовал сам лорд главный судья. От имени истца выступал генеральный стряпчий, защиту вела крепкая команда во главе с Уильямом Мерри. Истец представил подробную картину супружеской измены и насильного возвращения жены. Мерри же в заключительной речи блистательно доказал, что сожительство Слопера и миссис Сиббер, по существу, было "согласовано" с Теофилом. Отсутствовав не более получаса, присяжные вознаградили его символической суммой - 10 фунтов стерлингов. В следующем году он опять затеял процесс, теперь о насильственном удержании Сусанны в Беркшире, и вышел из него с большей выгодой для себя: 500 фунтов стерлингов. Но репутация его была непоправимо испорчена.
Злополучный Теофил и прежде не пользовался расположением публики - теперь враждебность и презрение стали его уделом. Вышло несколько памфлетов, ворошивших его домашние дела; странно, чтобы Филдинг, зная про главных участников всю подноготную, не встрял в эту литературную кампанию, однако точными сведениями о его участии мы не располагаем. Возможно, от него исходил более или менее точный отчет о процессах, опубликованный в 1740 году "Т. Троттом": "Томас Тротт" был слугой Колли Сиббера на том цензурном дознании, что устроил Винигар. На это есть прозрачный намек в стихотворении, через три года напечатанном в "Собрании разных сочинений":
"Быть рогоносцем, - говорит он, - очень кстати,
Когда за это так неплохо платят."
Нет, поистине удивительно, если Филдинг был столь немногословен в этой истории.
и Уолпол. Пострадавшему пришлось вернуть подписчикам их деньги и искать других благодетелей. Многие считали, что эта пародийная автобиография принадлежала перу Филдинга, однако ничто не свидетельствует об этом с бесспорностью. В качестве издателя выступил Джеймс Мечел с Флит-стрит - это третьестепенное имя и, сколько мы знаем, совершенно случайное рядом с именем Филдинга. В памфлете очень много политики: Теофила честят "присяжным газетчиком" министра, Уолпола объявляют подстрекателем в истории с "Золотым огузком".
Современные ученые не решаются утверждать, что Филдинг имел хоть какое-нибудь отношение к этому тексту. В том же году пресловутый Эдмунд Керл, издатель абсолютно беспринципный и оборотистый, выпустил книжонку всякой всячины под названием "Суд по делу Колли Сиббера, комедианта". Среди прочего здесь перепечатаны материалы из филдинговского "Бойца" по поводу "Апологии", а в заключение Керл подбивает "остроумного Генри Филдинга, эсквайра, супруга прелестной мисс Крэдок из Солсбери" на то, чтобы он во всеуслышание объявил себя автором "восемнадцати диковинных сочинений, называемых трагическими комедиями и комическими трагедиями". В этом случае он будет вправе рассчитывать на местечко в "Поэтическом справочнике". Его счастье, что Керлу недолго оставалось проказить. Удар из этой подворотни ломал крепчайшие хребты.
3
"Бойце" он постоянно дискредитировал его политику. Он бился с ним без малого полтора десятка лет. Неужели Великий Человек и на этот раз выстоит?
Адвокатская практика (с июня 1740 года), судя по всему, не мешала его литературной деятельности. В октябре того года солидное содружество книгоиздателей (упомянем Джона Нурса и Эндрю Миллара) выпустило трехтомную "Историю войн Карла XII, короля Швеции", написанную королевским камергером Густавом Адлерфельдом. Перевод на английский был сделан с французского перевода книги. Карл XII был выдающейся личностью в европейской истории начала века. Он родился в 1682 году и правил у себя почти единовластно, решив упразднить сенат. Его называли "Александром", "Северным безумцем".
для шведов неудачно, а в декабре 1718 года, при осаде норвежского города Фредериксгольд был убит и сам король - подозревают, что его подстрелил свой же солдат. Яркая жизнь Карла XII привлекала таких несхожих авторов, как Дефо и Вольтер (оба написали его биографию) или Сэмюэл Джонсон, вынашивавший замысел пьесы (судя по "Ирине", мир не много потерял от того, что этот замысел не осуществился). Сохранившаяся расписка, датированная 10 марта 1740 года, подтверждает участие Филдинга (может быть, в соавторстве с другими) в переводе "Истории войн Карла XII": он получил 45 фунтов*.
"Об истинном величии". Через два года ею откроется "Собрание разных сочинений", из чего следует, что автор ею дорожил, поскольку в "Собрании" будут впервые напечатаны такие значительные вещи, как "Джонатан Уайльд" и "Путешествие в загробный мир". Поэма посвящалась Джорджу Баббу Додингтону (о нем позже). В ней проводится традиционное противопоставление суетного фаворита, окруженного подхалимами, - умиротворенному отшельнику, хулящему "шум городов и блеск дворцов". "Пусть будет желчь, но зависти беги", - остерегает Филдинг своего героя-созерцателя. Словом, в поэме предстают те самые крайности, что очень недружно жили в душе самого Филдинга*. На сегодняшний взгляд восхваление Додингтона отдает неискренностью ("Меценат не ко времени"), но некоторые места словно выписаны строгой рукой Попа-моралиста:
Есть человек. По милости природной
Умеет нравиться и мыслит благородно.
В советах строг, и принципы тверды.
Но попусту упорствовать не будет.
"Собрании", Филдинг снял вступление, где жаловался на то, что его-де поносили за сочинения, которые он сам впервые увидел только в печати. Признавался он и в том, что ему предлагали деньги, дабы он не публиковал свои работы - опять неясно, какие именно. Вообще говоря, он слишком много оправдывается, он привержен тогдашнему литературному этикету и, выставляя благородство своих помыслов, порой злоупотребляет нашим доверием.
Вторая поэма, вышедшая тогда же в январе, называлась "Вернониада". В ней наносился последний и самый сильный удар по Уолполу. По форме это якобы фрагмент древнего эпоса, оснащенный "скриблерианским" аппаратом, который составил старательный, но бестолковый комментатор. Речь идет о взятии Портобелло, а точнее, о том во что вылились проволочки и непродуманность планов. Уолпол представлен Мамоной, владельцем роскошных палат. (Свой Хаутон-холл в Норфолке* первый министр обставил прекрасной мебелью, украсил великолепным собранием картин. Хотя и честили его филистером, но в изящных искусствах у Уолпола был более развитый вкус, чем у большинства оппозиционных litterateurs {литераторы (франц.).}.) Мамоне удается, наслав встречный ветер, сковать армаду Вернона и похитить у адмирала блистательный успех. Смысл аллегории таков: победная война укрепит позиции купечества, соответственно ослабив систему коррупции, которой Уолпол оплел всю страну, - и поэтому Уолпол мешает войне. В этом пафос поэмы, из чего явствует, что оппозиция вроде бы не была уверена в скорой победе над Уолполом. Ясно и другое: на тот момент война с Уолполом еще не прискучила Филдингу.
Между тем готовились большие перемены. Филдинг отказался от своего пая в "Бойце" и в июне 1741 года голосовал против того, чтобы издать отдельной книгой напечатанные в газете эссе. Партнеры его не поддержали, и книга вышла в свет. В парламенте набирала силу оппозиция. В феврале она осмелела настолько, что выдвинула предложения о выводе Уолпола из корпорации королевских адвокатов. На этот раз они просчитались: в глазах отмолчавшихся тори Уолпол и Палтни стоили друг друга. Но ждать оставалось недолго. Истекал семилетний срок - летом предстояли выборы. В конце апреля вышли соответствующие указы, и страна замерла в ожидании. Но в XVIII столетии обнародование результатов еще не давало представления о расстановке сил в парламенте. Знали, что в Вестминстере будет около 150 новичков, но на чью сторону они встанут - этого еще никто не знал. Уолпол надеялся располагать большинством в 40 мест, Бабб Додингтон уповал на 15, с которыми оппозиция получала решающий перевес.
вельможи, и, за исключением шести "боро", вся северная граница проголосовала за кандидатов оппозиции. Потеря же Корнуолла была полной катастрофой. Это малонаселенное графство задавало тон в избирательных кампаниях: оно выставляло в парламент 21 депутата. Редкий "боро" располагал здесь сотней и более избирателей, и правительству было легче и дешевле "договориться" с ними. Еще в прошлые выборы 1734 года Уолпол без труда заручился весомой поддержкой в регионе.
оппозиции. Вот так получилось, что надежной опоры в парламенте у правительства не было, и все инициативы Уолпола наталкивались на яростное сопротивление. В чиновничьем аппарате почти не осталось "своих" людей. К рождеству уже никто не сомневался в скором падении Уолпола. Он до самого конца сохранял доверие короля, достигнутое многолетним сотрудничеством, однако впервые в английской истории королевского расположения оказалось недостаточно. Георг вынужден был принять отставку Уолпола, и в начале февраля ветерана сослали в палату лордов с титулом графа Орфордского.
Когда это наконец случилось, Филдинг не был с торжествующими победителями. В сатире "Видение об оппозиции", опубликованной несколькими неделями раньше, он дал знать о перемене своих убеждений, изобразив самозваных "патриотов" заляпанными грязью путниками, бредущими неведомо куда. Их телега увязает в болоте, из Шотландии и Корнуолла подоспевают свежие ослы (читай: новоиспеченные члены парламента), и с грехом пополам путешествие возобновляется. В пути они встречают веселого толстяка в карете - это, разумеется, Уолпол. Еще помучившись, путники решают сбросить свою телегу в канаву и перебраться в карету, куда их давно приглашают. И "видение" развеивается: это был сон. Филдинг ошибался: ближайшие события показали, что на новую вершину власти и процветания Уолпол уже не взойдет. Но он раскрылся с неожиданной стороны: столько лет отравлять министру жизнь, чтобы в конце концов сделаться его защитником!
Немного было в его жизни столь резких, обескураживающих поворотов. Почитатели Филдинга зашли в тупик, отыскивая если не уважаемые, то по крайней мере уважительные причины его volte face {крутой поворот (франц.).}. Можно, конечно, найти в программе оппозиции такие пункты, которые оправдывают отход даже такого ревностного приверженца, как Филдинг. Думается, дело обстояло проще. Служба высоким принципам обрекла его на полуголодное существование, а семья росла, ожидался еще ребенок (сын-первенец Генри родится в 1742 году). По тогдашним условиям, возможности Филдинга были невелики, и, может, не стоит корить его за то, что он встал на путь благоразумия. К тому же, это потребовало от него известной отваги: недоброжелатели не упустят случая бросить ему обвинение в том, что он-де за деньги "предал своих благодетелей и газету, которая его худо-бедно подкармливала". Несогласованностью и непродуманностью своих действий оппозиция безусловно могла разочаровать Филдинга, однако не будем обелять его поступок. Он переметнулся на другую сторону не столько по идейным соображениям, сколько для того, чтобы расплатиться с кредиторами.
4
В конце концов, ни во что серьезное это не вылилось. Падение Уолпола открыло новые рубежи в политике, к ним устремились свежие бойцы. А главное, Филдинга сманила непроторенная дорога, положившая конец блужданиям, и он не свернет с нее уже до конца. В 1741 году он еще весь в адвокатских заботах и политической публицистике: закон о театральной цензуре почти не оставил ему возможностей для творчества. Однако в течение года произошли события, пробудившие в нем писателя, - и появилась "Шамела". Следующий год закрепил и упрочил его успех в новом дерзании: вышел "Джозеф Эндрюс". Новая победа Филдинга-прозаика - "Джонатан Уайльд", в 1743 году напечатанный в "Собрании разных сочинений". Это был поистине решающий перелом.
"Апология" Колли Сиббера. Пора заметить другую: 6 ноября вышел первый выпуск "Памелы", оглушительно популярного романа Сэмюэла Ричардсона. История недотроги-горничной, пресекающей хозяйские домогательства, захватила читателей как никакая другая английская книга. Вскоре один за другим вышли три полных издания романа. Книгу читали все. Суровые моралисты и светские дамы согласно восторгались ею. Восторженные отзывы порой сбивались на стихи. Роман публиковался анонимно, но благодарственные письма шли к издателю, и скоро у автора собралось изрядно этой дани признательности, которую, впрочем, он содержал в отменном порядке. Появились подражания, продолжения, переделки, инсценировки, панегирические эссе, пиратские издания. В непродолжительный период времени сцены из жизни Памелы украсили веера и паноптикумы. Когда жители Слау узнали о замужестве Памелы (книгу вслух читал односельчанам кузнец), они устроили колокольный благовест*. Современная телевизионная мелодрама хорошо научилась выжимать слезы для своих покойников, однако секрет единодушного и массового успеха "Памелы" несколько иного рода.
Героем сенсации был незаметный полноватый господин 51 года по имени Сэмюэл Ричардсон, печатник. Он начинал подмастерьем в типографии, потом женился на дочке хозяина, потом овдовел и начал все сначала, вторично женившись на дочке хозяина типографии. Теперь он сам был полноправным хозяином собственного дела: с 1742 года издавал "Протоколы заседаний" палаты общин, а несколькими годами раньше печатал газеты, в том числе ведущий правительственный орган "Дейли газеттер", чаще прочих допекавший Филдинга. Взаимная неприязнь, которой отмечены сложные отношения между Ричардсоном и Филдингом, имела своим источником еще и политику. (Кстати говоря, автором разносных статей в "Дейли газеттер" был Ралф Кортвилл, которому принадлежит характерный отзыв о "Памеле": "Если в Англии запылают костры из книг, то спасать нужно только ее и Библию".) Банальный стариковский вздор Ричардсона подавляющее большинство приняло за высшую мудрость (даже Поп потянулся за всеми); в героине увидели образец чистоты и благоразумия: Народ и двор признали красоту и благородное ее происхожденье: Ей должное матроны отдают, епископы - свое благословенье. На Филдинга "Памела" не произвела впечатления, а говоря точнее - произвела впечатление обратное: он не принял этого пафоса, отверг эту мораль, справедливо увидев в ней притягательную силу романа. Из всех подражавших Ричардсону он один был способен попасть ему в тон, хотя и атмосфера в пародии Филдинга иная, и содержание преображено до неузнаваемости. Только в декабре 1741 года, на радость заждавшимся читательницам, Ричардсон выдал удручающе скучное продолжение романа, повествующее об успехах Памелы в высшем обществе. А много раньше, в апреле того года, вслед за третьим изданием первой части "Памелы" в книжных лавках появилась "Апология жизни миссис Шамелы Эндрюс", уличающая, как сказано на титульном листе, "в вопиющей лжи и криводушии сочинение, известное под названием "Памела"". "Шамела" также вышла анонимно, однако уже тогда молва отдала авторство Филдингу, и нет никаких оснований сомневаться в этом сейчас. Судя по титулу, с "Апологией" Колли Сиббера счеты еще не были сведены, и действительно: "Шамела" - это "Памела", какой ее мог написать поэт-лауреат*. Еще одна сатирическая мишень: героиня посвящения "мисс Фанни" - это, скорее всего, бесполый лорд Харви, вельможа и доверенный друг Мэри Уортли Монтегю. Этой позорной кличкой его наградил Поп*.
Но главная забота Филдинга - это, конечно, Ричардсон и самодовольная мораль "Памелы". Героиня романа предстает, девицей скромной, серьезной и, пожалуй, не в меру простодушной. Шамела - хитрая расчетливая кокетка, трезвая соблазнительница, задатки которой Филдинг не обинуясь видит в Памеле. Мистер Б. превращается в недалекого сквайра Буби, пастор Вильяме выставлен развратником, а хваленая "добродетель" (она же целомудренность) сводится к девственности, сберегаемой для ярмарки невест. Филдинг, по собственному его признанию, готовит "противоядие" против "Памелы", разоблачая ее неприглядную мораль*. Богатейшие комические средства привлечены к решению этой этической программы, многие ситуации и мотивы ричардсоновской "Памелы" приведены к абсурду, превращены в фарс, как в скороговорочной описи багажа Шамелы:
"Со мной вошла миссис Джукс, и с ее помощью я быстро собралась, потому что всех моих пожитков оказалось: два дневных чепца и два ночных, пять рубашек, один рюшевый нарукавник, юбка с кринолином, две нижние юбки - пикейная и фланелевая, две пары чулок и один непарный, пара туфель со шнуровкой, цветастый передничек, кружевная косынка, галоши - одна целая и одна худая; несколько книг - "Наставления ради заведомой и истинной пользы и т. д.", "Сумма наших обязанностей" - почти целая, вырваны только обязанности к ближнему, третий том "Аталанты", "Венера в монастыре, или Монахиня в рубахе", "Господний промысел в делах мистера Уайтфилда", "Орфей и Евридика", несколько сборников проповедей и две-три пьесы без титульного листа и куска первого акта".
"галоши - одна целая и одна худая"), сухая педантичность стиля. В ее поклаже духовные наставления лежат вперемешку с гривуазными романами, неприличной продукцией "безгреховной печатни" Керпа и театральными либретто. Неразборчивость Шамелы, как в зеркале, отражается в ее болтливой манере: стоило чуть пережать со словоохотливостью Памелы - и вылезла непроходимая глупость Шамелы. В известном смысле, "Шамела" возвращает Памелу к тому общественному положению, откуда Ричардсон волшебным образом ее извлек: перед нами снова горничная.
"справедлив" к Ричардсону. Он раздул мелочи и приписал героям побуждения, от которых в ужасе отпрянул бы их создатель. Но если комическая стихия и чересчур увлекла Филдинга, то перед литературой он был прав. Дело ведь не только в том, что они с Ричардсоном расходились во взглядах на мораль, политику или теологию: Филдинга до глубины души возмутило как была написана "Памела" - эти выспренние рассуждения, это удручающее многословие, эта нескладность композиции и надуманность положений. В наши дни почитатели Ричардсона пересмотрели вопрос о его художественных просчетах: символика была поставлена выше банального реализма, а неуклюжесть художественного исполнения зачтена едва ли не в пользу "достоверности" рассказа. Справедливости ради скажем, что в написанной несколькими годами позже "Клариссе" Ричардсон овладеет искусством захватывающего, по-сказочному завораживающего повествования, и Филдинг с открытым сердцем воздаст ему должное. Что касается "Памелы", то уже в первой ее части попадаются longeurs {длинноты, затянутость (франц.).}, а вторая часть только из них и состоит; дальнейшие планы относительно этого романа, к счастью, не осуществились. Видит бог, в "Памеле" есть чем восхищаться, но несомненно и то, что Филдинг верно подметил художественную слабость романа, отчасти объяснимую дилетантством и эстетической глухотой Ричардсона. Явилось искушение показать, каким может быть роман, если его автор имеет лучшую литературную подготовку, основательнее знает жизнь, эстетически развит и располагает богатой палитрой языковых средств. "Шамела" - это опровержение смехом, ее сила в отрицании. Нужна была альтернативная художественная модель - не сводить счеты с Ричардсоном, а преодолеть его. Через девять месяцев идея обрела плоть.
"Джозеф Эндрюс" вышел в свет 22 февраля 1742 года, застав последние дни правления Уолпола. Написан он был, скорее всего, в конце предыдущего года. И этот роман вышел анонимно, на титульном листе стояло только одно имя: Эндрю Миллар. Это был преуспевающий шотландец, основавший в Лондоне книжную лавку. (Среди его авторов был ведущий драматург оппозиции и знаменитый автор "Времен года" Джеймс Томсон; возможно, он и свел Филдинга с Милларом.) Два томика "Джозефа Эндрюса" стоили 6 шиллингов, первый тираж был 1500 экземпляров. В течение года вышло два переиздания - еще 5000 экземпляров. Заплатив за авторское право 183 фунта 11 шиллингов, Миллар наверняка заработал на книге вдвое больше*. Роман Филдинга не имел баснословного успеха "Памелы", он, сказали бы мы сегодня, пользовался спросом и имел хорошую прессу. Из многочисленного потомства "Памелы" это самый удавшийся представитель. Собственно говоря, он мог явиться на свет и минуя "Памелу".
Естественно, он не всем пришелся по вкусу. Авторитетный медик и литератор доктор Джордж Чейн назвал книгу Филдинга "отвратительным кривлянием", могущим "доставить развлечение лишь носильщикам да лодочникам". Правда, этот отзыв он дал в письме к своему другу Ричардсону, отлично зная, что тому на пользу. Чейн много писал о диете, настоятельно рекомендуя умеренность в еде и алкоголе. Он частенько выговаривал Ричардсону за "склонность к полноте и спиртному". (Совет был бы весомее, будь поменьше весу в самом Чейне: его фигура - 32 стона {То есть 203 кг.} - была весьма приметной на прогулках Бата.) Филдинг уже проходился на его счет в "Бойце" и не оставит своим вниманием впредь. Другой пренебрежительный отзыв исходил от рафинированного молодого поэта Томаса Грея, еще только вынашивающего свою "Элегию". Из его письма к другу в апреле 1742 года:
"Послушавшись твоей рекомендации, я прочел "Джозефа Эндрюса". В эпизодах нет плана и остроумия, зато характеры чрезвычайно натуральны, что привлекательно даже в низменных натурах. Пастор Адамс особенно хорош, хороши миссис Слипслоп и история Вильсона; во всей книге он показывает отличную осведомленность относительно дилижансов, сельских сквайров, постоялых дворов и Судебных Иннов".
К счастью, такое снисходительное отношение не выражало общего мнения. Переведенный в 1744 году аббатом Дефонтеном, "Джозеф Эндрюс" стал популярен во Франции, а в Англии заслуженная похвала была высказана "синим чулком"* - самой Элизабет Картер, которая выделялась даже среди высокоученых дам: "одинаково хорошо готовила пудинг и переводила Эпиктета" (доктор Джонсон). В романе она находит "поразительное сочетание натуры, ума, морали и здравого смысла", одухотворенное "истинным человеколюбием". В будущем мисс Картер станет приятельницей Ричардсона и, надо полагать, свое мнение о "Джозефе Эндрюсе" гласно уже не подтвердит.
"Памелой", нежели дерзкая пересмешница "Шамела". Его герой - "брат знаменитой Памелы", лакей сэра Томаса Буби, который в свою очередь не кто иной, как дядюшка ричардсоновского мистера Б. В начале романа сэр Томас с супругой и Джозефом приезжают в Лондон. Ни с того ни с сего сквайр вдруг умирает - буквально в середине сложноподчиненного предложения: "Об эту пору произошло событие, положившее конец приятным прогулкам (...) , и событием этим было не что иное, как смерть сэра Томаса, который, покинув этот мир, обрек безутешную свою супругу на такое строгое заключение в стенах ее дома, как если б ее самое постигла тяжелая болезнь".
Леди Буби скоро оправляется от потрясения и начинает строить куры недоумевающему лакею. В целомудрии Джозеф потягается с самой Памелой, и хотя нельзя сказать, что это качество должно непременно выставлять тогдашних мужчин в смешном свете, но оно, разумеется, не было в числе добродетелей, коими могла похвастать прислуга. Джозеф решительно пресекает покушения на свою невинность, и хозяйка выставляет его на улицу со "скромным остатком" от жалованья (ему и всего-то полагалось 8 фунтов в год)*. Он отправляется в поместье леди Буби, где в том же приходе проживает его возлюбленная Фанни.
сходятся вместе и история завершается. Действие развивается стремительно: путешествие и последующие события укладываются в десять дней. Остается добавить, что поместье леди Буби традиционно отождествляют с Ист-Стоуром, а тесное пространство романа буквально начинено дорсетскими аллюзиями. Например, Питер Уолтер (в романе - мошенник-управляющий Паунс) - это и местная знаменитость, и фабульный отрицательный персонаж.
На поверхностный взгляд сюжет представляет собой цепочку случайных дорожных происшествий, но Филдинг на то и Филдинг, чтобы придать рассказу упорядоченность и симметрию. В романе 4 книги и общим числом 64 главы. Число "4" было традиционным символом согласия и справедливости; квадрат целого числа обозначал добродетель и здравый смысл, и действительно: в 16 главах 4-й книги все постепенно встает на свои места - (соответственно, завершаются и все 64 главы, являя внутреннюю согласованность целого). Современному читателю трудно принять всерьез эту арифметическую премудрость, однако Филдинг несомненно был из тех писателей, что обожали подобные выкладки. Наука о магических числах к его времени сошла на нет, в XVIII веке уже никто не выстраивал хитроумнейших композиций - эти энтузиасты остались в эпохе Возрождения. Однако моралисты по-прежнему отстаивали извечный "порядок вещей": в делах людских оказывают себя расчет и согласие господнего плана. Вслед за моралистами искусствоведы требовали "поэтической справедливости": пусть литература по-своему награждает кого надо и кого следует казнит. Таким образом, простая и ясная конструкция помогала Филдингу и в решении этических проблем романа*.
Нельзя забывать и о том, что современники живо чувствовали в романе притчевое начало. Герои Ветхого завета Джозеф и Абраам {В традиционной транскрипции - Иосиф и Авраам.} представали в катехизисах олицетворением, соответственно, целомудрия и милосердия. В романе эти качества полной мерой отпущены Джозефу Эндрюсу и Абрааму Адамсу. По множеству раскрывшихся намеков нынешние ученые заключают, что Филдинг исповедовал веротерпимое англиканство - так называемый "латитудинаризм"*. Впрочем, сомнительно, чтобы он проштудировал весь огромный список духовной литературы, который сейчас составили для него критики: прочитать, например, сборник проповедей вовсе не значит удержать прочитанное в памяти - тем и отличается писатель от ученого. По-моему, дело обстоит проще: Филдингу было важно, чтобы мы уловили основные библейские параллели - например, вспомнили жену Потифара в первом разговоре деди Буби с Джозефом (книга 1, глава 5)*. Добрый пастырь Адамс, воплощение здравого смысла и человеколюбия, - только что не чосеровский паломник.
не привлекали метафизические выси и экзистенциальные глубины. Он верил в то, что разумными усилиями можно переменить мир к лучшему, и ему были одинаково не по душе как пессимисты (Гоббс, Мандевиль и пр.), так и ультрадуховные вожди (Уэсли, Уайтфилд и пр.). Его религия не знает драматизма, ей чужды космические терзания Донна и провидческая боль Блейка. Зато с ней стала возможна его терпимая и гуманная комедия. Филдинг бывает суров, но он редко ожесточается. Смысл своего предприятия он определил следующим образом: "комедийная эпическая поэма в прозе". Если серьезная эпическая поэма соотносится с трагедией, то новая "отрасль", роман, - с комедией. Его предмет - смешное, источник которого - притворство. Притворство в свою очередь "происходит от следующих двух причин: тщеславия и лицемерия". На литературной карте Филдинг очертил свои владения. Он определил свою тему и оговорил свой, индивидуальный подход к ней: грозный, разящий смех, конечно, не годился для тех пороков, которые он намеревался высмеять.
"возвышенный" мир "приключений" разного толка. В отличие от повести о всевозможных чудесах (вроде "Пандостро" Роберта Грина), новая прозаическая форма обходила стороной область невероятного. В отличие от рыцарских романов (вроде романов Артуровского цикла) роман осваивал сферу "здесь и сейчас". В отличие от затерявшихся в океане слов громоздких тихоходов мадам де Скюдери ("reine du tendre" {"королева нежной любви" (франц.).}) дебютант жаждал целеустремленности и собранности*. (В этом смысле "Кларисса" и "Сэр Чарльз Грандисон" еще сохраняют верность архаической форме, в то время как "Том Джонс" и "Амелия" - тоже крупные вещи - написаны уже no-новому, ибо в них не ослабевает напряжение и чувствуется поступь времени.) Наконец, в отличие от любовных переписок, изливавшихся на читателя обильным потоком, роман стремился указать нежной страсти ее место среди других проявлений человеческих чувств. Была ли то переписка монахини с кавалером, или дворянина с собственной сестрой, или леди с ее приятельницей, душой эпистолярного жанра была любовь. Иные авторы (назову хотя бы Элизу Хейвуд) обладали истинным талантом, преодолевавшим ограниченность жанра, однако их сочинениям недоставало социальности, психологической глубины, плотности окружения - то есть того, что мы ждем от романа. Вряд ли они заслуживают порицания, эти сочинители (очень часто к тому же просто компиляторы переводных вещей): за книгу они получали в среднем 4-5 фунтов, в то время как драматурги и поэты, случалось, зарабатывали в десять раз больше. Проза еще не посолиднела, и Филдингу выпало стать первым крупным писателем, назначившим роману настоящую цену.
На титульном листе "Джозефа Эндрюса" читаем: "написано в подражание манере Сервантеса, автора Дон Кихота". В следующей главе мы будем специально говорить о влиянии Сервантеса на Филдинга и других английских романистов. Пока же проведем сравнение, которое буквально напрашивается: между Дон Кихотом и пастором Адамсом. (Нелишне напомнить, что титульный лист обещает приключения Джозефа и Адамса. Поэтому правильное краткое название романа - "Джозеф Эндрюс и Абраам Адамс".) Оба - невинные души, ввергнутые в растленный и враждебный мир. Дон Кихота соблазняют романтические призраки, сельский священник Адаме - тоже человек не от мира сего. Оба бедны, оба в годах, у обоих жалкий вид. Существенное отличие: при всех своих привлекательных качествах Дон Кихот в реальной жизни - безумец. Рыцарские грезы начисто лишают его здравого смысла, и в нашу симпатию к нему примешивается жалость. Адаме - он по-своему тоже смешон, но он вызывает к себе больше уважения. Христианство и классическая ученость по самой сути своей не могут быть абсурдны. Совсем наоборот! Если общество полагает, что убеждения Адамса безнадежно устарели (как те книги, которых начитался Дон Кихот), - это общество подписывает себе смертный приговор. Конечно, смешно, что Адаме никогда не пускается в путь, "не имея при себе проповеди; на всякий, знаете ли, случай" (книга III, глава 7); но ведь он поступает так оттого, что он убежденный христианин. Кстати, о проповеди: он таки ее прочел, а заодно искупал в корыте глуповатого сквайра - за непочтительность. Горькое разочарование ожидало тех, кто видел в Адамсе безответное существо: когда надо было действовать, он быстро спускался с небес на землю.
Было бы неверно считать Филдинга-романиста первооткрывателем жанра: за двадцать лет до него Дефо написал добрый десяток романов-исповедей, в том числе "Робинзона Крузо" (1719) и "Молль Флендерс" (1722); что же касается Ричардсона, то за его плечами была богатейшая любовная и приключенческая литература - в 1730-е годы дюжина книг такого рода ежегодно выходила в свет. Заслуга "Джозефа Эндрюса" в том, что он уточнил роману его обязанности, указал новые выразительные средства, расширил его кругозор. Новую повествовательную манеру Филдинг привлек к решению серьезных задач "высокой" литературы, чем уберег ее от судьбы скоропреходящей моды*.
Широкий диапазон сатирических средств в "Джозефе Эндрюсе" выявляет, по каким пунктам Филдинг усматривал нереальность ричардсоновских представлений о жизни. Ирония, насмешливая героизация, бурлеск, пародия - все служит одной цели: доказать, что "Памела" - моралистическая сказка, не более; в действительной жизни, свидетельствует Филдинг, человек проявляет себя многообразнее. "Жизнь видится Ричардсону, - пишет Роналд Полсон, - как поединок доброго человека со злым. Его занимают переживания одной определенной женщины, замкнувшейся в своих грезах и фантазиях... Тесному, как он полагал, миру "Памелы" Филдинг противопоставляет просторный мир эпоса, вмещающий все классы и все нравы. Действие выходит за порог и вершится на дорогах, на постоялых дворах, в дилижансах, в седле... Жизнь не сводится к взаимоотношениям между этим мужчиной и той женщиной: жизнь - это путешествие, в котором человек претерпевает разнообразнейшие события и встречает великое множество людей". Таким образом, не приключенческая повесть, но эпос служил Филдингу образцом, и поэтому любовь располагается у него в широком контексте человеческого бытия, чего не было ни у Ричардсона, ни у модных эпистолярных авторов.
говоря, не обещал даже его опыт драматурга) и отзывчивую христианскую мораль. Литературная основательность и нравственная репутация произведения, таким образом, обеспечены. Но что вдохнуло в него жизнь? - энергичная веселая проза и сердечная мудрость автора. И еще: характер Адамса, который один ставит "Джозефа Эндрюса" над всем, что к тому времени создал Филдинг.
Впервые пастор ненадолго появляется в третьей главе книги I. В другой раз он встречает Джозефа в гостинице "Дракон" - момент переломный, после него рассказ набирает темп. Адаме - противоречивая натура, в нем нераздельны сила и слабость. Сегодня он сама твердость, завтра - кровоточащая рана. Он не знает простейших вещей (ждет, например, немыслимой выгоды от издания своих проповедей), зато в труднейших разбирается превосходно (например, в нравственной проблематике). Он делает "философские замечания о том, как неразумно горячиться в спорах", - и тут же вступает в жаркие прения с незнакомцем. Импульсивный, с открытым сердцем, неожиданный, он сродни комическим характерам Стерна (дядя Тоби) или, скажем, Скотта (Джонатан Олдбок). Еще он многими чертами предвосхищает босуэлловского Сэмюэла Джонсона. В описываемое время доктор Джонсон еще живет и здравствует (собственно говоря, он моложе Филдинга на два года), и Адамс напоминает Джонсона преклонных лет, каким его увековечил Босуэлл. Этот Джонсон декламирует "Макбета" на вересковом лугу в Шотландии, бранится на Темзе с барочником и готов полуночничать с молодыми друзьями, нагрянувшими из Оксфорда. В характере Адамса есть непосредственность, с которой странным образом согласуются священническое облачение и истовая приверженность классической литературе. Как и Джонсон, он тем более полно живет сегодняшним днем, что наполовину обретается во вчерашнем. Его рубище облагораживает роман, простецкое обращение компрометирует лощеные манеры августинцев, попавших на его страницы. Образ Адамса знаменовал переход Филдинга от очень хорошей литературы - к великой.
Но жизнь не смилостивилась по этому случаю: через три недели после публикации "Джозефа Эндрюса" у Филдингов умерла пятилетняя дочь Шарлотта. Ее похоронили 9 марта при церкви святого Мартина-на-полях. Похороны обошлись в 5 фунтов 18 шиллингов, то есть были не из бедных - четыре могильщика несли маленький гроб. Шарлотта, вспоминал потом Филдинг, только тем и утешалась, что дочери уже не грозило пережить в будущем такую же потерю. Смерть "прелестнейшего существа" глубоко потрясла их обоих. Все эти сведения я почерпнул в кладбищенской книге, оттуда же узнал, что на кладбище процессия тронулась со Спрингс-Гарденз (ныне это угол Трафальгарской площади, где высится арка Адмиралтейства). Там, по всей видимости, Филдинги и жили с осени 1741 года, хотя утверждать трудно, поскольку в списках квартиросъемщиков имени Генри Филдинга нет.
Со дня публикации романа минуло три месяца, когда Филдинг вдруг переступил порог театра: в "Друри-Лейн" пошла его одноактная балладная опера "Мисс Люси в столице", продолжение фарса семилетней давности "Урок отцу". Мы не знаем, когда была написана пьеса и почему именно теперь Филдинг разрешил ее постановку. Более или менее достоверно, что написана она в соавторстве с Дэвидом Гарриком. Томас Арн сочинил музыку, превосходный тенор Джон Берд и неувядаемая Китти Клайв взяли вокальные партии, в комедийной роли выступил Чарлз Маклин. Без скандала, разумеется, не обошлось: в лорде Бобле усмотрели пасквиль на распутного пэра (называлось имя лорда Мидлсекса), и распоряжением лорда-камергера (либо специального цензора) 22 мая пьеса была снята. Лишь осенью, после благоразумных исправлений, постановку возобновили. Гаррик играл в "Друри-Лейн" всего второй сезон, до этого стяжав огромный успех на Гудменз-Филдз в "Ричарде III". Он нашел общий язык с Филдингом, и бесконечно жаль, что они поздно встретились. Их содружество могло вписать не одну славную страницу в историю нашего театра. Пока же их не обескуражила незадача с "Мисс Люси в столице": Филдинг перекроил для "Друри-Лейн" свою старую пятиактную комедию "День свадьбы". Она увидела свет рампы в феврале 1743 года. Состав был превосходный: сам Гаррик, Маклин, прелестная ирландка Пег Уоффингтон - а спектакль не получился. Пьеса шла шесть вечеров, авторский гонорар составил незначительную сумму - 50 фунтов. Сохранилось свидетельство, что на шестом представлении присутствовало ровным счетом пять дам. Это была последняя постановка его пьесы, которую он видел при жизни.
то непременно с кем-нибудь судилась (случалось, что со своими же дальними родственниками). На ее счету были самые неожиданные победы: на склоне лет с ней завел игривую переписку Поп, Колли Сиббер обожал ее целые полстолетия. Похоже, Филдинг искренне вступился за нее, хотя остается под вопросом, насколько хорошо он знал герцогиню. За памфлет Эндрю Миллар заплатил ему 5 гиней (авторское право за "Мисс Люси в столице" принесло ему вдвое больше); остается надеяться, что герцогиня расплатилась с ним щедрее: известно, что ее поразительная скупость не распространялась на ее почитателей*.
"Плутос, бог богатства". Однако продолжения не последовало, и даже этот единственный том был едва замечен. И в этой работе у Филдинга был соавтор - дорсетский священник Уильям Янг. Давно и, может быть, справедливо Янг называется прототипом пастора Адамса, хотя лично я далеко не считаю, что писателю непременно нужен "прототип", когда он творит художественный образ. Что касается перевода, то, очевидно, соавторы как-то разделили свои обязанности. Большинство биографов полагает, что Янг перевел "трудные" места, по которым Филдинг потом прошелся рукою мастера. Это не очень вяжется с моим, например, представлением о Филдинге: если он брался за дело, то отдавался ему целиком. Кстати, покорпеть над текстом он тоже любил. Но поскольку точными свидетельствами на этот счет мы не располагаем, то нечего и гадать попусту.
Филдингу тридцать пять лет, позади трудный путь становления. Он овладел профессией юриста, и не беда, что на этом поприще его успехи пока скромны: после пятилетнего перерыва он вернулся к художественному творчеству, правда, в другом роде, чем прежде. Он был исполнен решимости добиться признания в новом деле.
В июне 1742 года он выразил намерение издать по подписке трехтомник своих сочинений. "Опубликованию этих томов, - говорилось в газетном сообщении, - помешали нездоровье автора минувшей зимой и череда событий, печальнее которых едва ли что есть на свете". Теперь, похоже, для трехтомника не было помех. Может, наконец, жизнь налаживалась?