Пэт Роджерс. Генри Филдинг. Биография
Глава VI. Судейское кресло (1748-1752)

Глава VI
СУДЕЙСКОЕ КРЕСЛО (1748-1752)

1

За 1748 год в городском суде Вестминстера появилось два вакантных места. Указом от 20 июля на пост мирового судьи в этом округе был назначен Генри Филдинг. Вступление в должность состоялось 15 октября, на следующий день нового судью привели к присяге. Годом раньше его выдвигали на пост судьи в графстве Мидлсекс. Но поскольку судейская должность во всех графствах была связана с определенным имущественным цензом (в Вестминстере этого не требовалось), то принять присягу в Мидлсексе Филдинг не смог. Судя по недавно опубликованным данным, еще прежде Филдинг получил место главного управляющего при хранителе Нью-Фореста {Лесистый район на юге Англии.}, герцоге Бедфордском (протекцию ему составил сам хранитель). Назвать эту должность синекурой никто не посмел бы, а кроме того, от нее пришлось бы отказаться, займи Филдинг место судьи в Мидлсексе. Однако для начала и это было неплохо. В "Якобитском журнале" Филдингу не раз доводилось защищать интересы герцога; теперь он всячески старался наладить отношения с этим вельможей при посредничестве его агента Роберта Батчера.

Для Филдинга начинался последний и в некотором отношении самый почетный этап его беспокойной карьеры. Кому десять лет назад могло прийти в голову, что беспечный писака займет судейское кресло! Он заранее готовился выслушать колкости по поводу нового назначения, и ждать пришлось недолго.

"Старой Англии", высмеивали неосновательность его юридических знаний (что, кстати сказать, было несправедливо), изображали Филдинга стихоплетом, раз-другой сунувшим нос в свод законов. "За время испытательного срока в суде я прочел несколько пьес да сочинил пару памфлетов. Лучшей подготовки к судейской практике не придумаешь" - такие признания навязывали Филдингу его недоброжелатели. Серьезнее были обвинения в близости к правительству, особенно к новому министру кабинета герцогу Бедфордскому. Достаточно прочесть сатирическую автобиографию Филдинга на страницах "Старой Англии", чтобы понять, какой нелицеприятный образ нашего героя создавала тогда пресса: "Охотник за чужими состояниями, нахлебник у собственных содержанок, я проигрался во всех тавернах и залез в долги к своим домохозяевам и их слугам; в злачных местах обобрал уличных девок; обманул доверие своих благодетелей как чиновник, христианин, судья и драматург; подвизался за гроши у книгопродавцев и в газетах; сочинял пасквили на людей добродетельных и воспевал приключения лакеев; составил жизнеописания доносчиков; погубил сцену, опозорил прессу, натравил на нее закон; не заплатил ни пенни домовладельцам за целые десять лет, обвел вокруг пальца всех лавочников и виноторговцев в округе; одурачил да еще и разбранил всех друзей; потерял наличные, кредит и доверие, а заодно истощил милосердие всех на свете; и вот, преследуемый кредиторами и судебными исполнителями, слыша со всех сторон вопли и проклятия мною обиженных, я не только уцелел, но еще ухитрился проникнуть в благословенные места, куда нет хода злоумышленникам.

И так далее. Некоторые обвинения можно было услышать и прежде, но на этот раз особенный упор почему-то делается на склонность Филдинга к выпивке. Наше представление о характере писателя трудно согласовать с тем, что он будто бы "истощил милосердие всех на свете". К сожалению, остальные пункты обвинения, весьма вероятно, имеют под собой какую-то почву.

"Главная причина нападок на Филдинга проста: ему все более покровительствовал герцог Бедфордский. Без сомнений, место судьи ему досталось по настоянию герцога, перед которым ходатайствовал Джордж Литлтон. Потомок богатого и знатного рода, он в 22 года унаследовал титул от старшего брата и сразу примкнул к оппозиции правительству Уолпола. Когда Уолпол вышел в отставку, герцог стал набирать сторонников (их прозвали "бандой из Блумсбери") и при Пеламе вошел в правительство. Кроме того, он заслужил местечко в истории как один из первых энтузиастов крикетаЛрей и Хорас Уолпол, оба хлебнувшие горя из-за игры в Итоне, не упускали случая пройтись по адресу "поганых крикетистов"; остается надеяться, что рослый и мускулистый Филдинг сохранил более приятные воспоминания о школьном крикете. Войдя в правительство, герцог с некоторым шиком обосновался в Бедфорд-Хауз в верхней части площади Блумсбери. Вплоть до 1800 года за особняком простирался пустырь, но потом бурное строительство во владениях Бедфордов заполнило домами весь район до нынешней Рассел-Сквер.

Что до его фаворита, клиента, подпевалы - по-всякому называли Филдинга, - то он в ту пору перебирался с квартиры на квартиру. Осенью 1748 года, по возвращении из Западных графств и накануне вступления в судейскую должность, Филдинг ненадолго поселился на Браунлоу-стрит, улочке, замыкавшей тогда верхний конец Друри-Лейн. Через несколько недель он уже перебрался в особняк Мердз-Корт на Уордур-стрит - в самом центре нынешнего Сохо. Забавно, что Филдинг вершил правосудие как раз в том районе, репутация которого вряд пи порадовала бы моралистов того времени*. Но уже в начале декабря Филдинг снова переселился - в этот раз на продолжительное время - в большой дом на западной стороне Боу-стрит, в двух шагах от нынешнего здания Оперного театра "Ковент-Гарден". Здесь ему предстояло и жить, и исполнять обязанности мирового судьи: нередко важные должностные лица жили там же, где и служили - например, Пепис квартировал в Адмиралтействе. На Боу-стрит судебная зала помещалась в цокольном этаже, жилые комнаты - выше. Участок же, как легко догадаться, принадлежал герцогу Бедфордскому, который сдал его сроком на двадцать один год прежнему судье, знаменитому сэру Томасу де Вейлу.

Любопытно, что, хотя де Вейл умер в 1746 году, именно его душеприказчики передали все помещение Филдингу. Юридически дом перешел во владение Джона Филдинга лишь в 1766 году, когда он заплатил герцогу Бедфордскому единовременно триста фунтов и еще десять фунтов ренты. Сразу после де Вейла дом занимал судья Грин, но 14 ноября 1748 года он вышел из корпорации юристов, и 9 декабря сюда въехал Филдинг. Это самый известный его адрес. Тремя днями позже Филдинг писал герцогу с просьбой сдать ему дом (или несколько домов) за годовую плату в сто фунтов. Это и был бы его имущественный Ценз на должность судьи в Мидлсексе. Тогдашняя практика позволяла человеку занимать одновременно судейские посты в городе и в графстве, тем более что в данном случае юрисдикция графства простиралась вплоть до центра Лондона, где имелись такие рассадники порока, как кварталы Сент-Джайлз и Сент-Джордж. Понятно, что эффективная борьба с преступностью требовала сотрудничества между властями города и графства*. Через несколько дней после отправки письма Филдинг получил согласие герцога и 19 декабря снова обратился к нему - уже с благодарственным посланием: "Нет таких слов, чтобы выразить мою признательность несравненной доброте Вашей светлости..."

Потом он передумал и предложил Филдингу недвижимость на Друри-Лейн - за сто тридцать пять фунтов в год. Герцог приобрел эти дома вблизи от театров сравнительно недавно и уже сдал один дом Дэвиду Гаррику, а другой - опытному антрепренеру Джеймсу Нейси, который в былые времена ставил филдинговские пьесы в Хеймаркете. Новому судье была назначена номинальная плата за аренду в тридцать фунтов, но, как обнаружил после смерти Филдинга его брат, за землю ни разу "не было уплачено ни одного шиллинга". Долг составил 712 фунтов, но герцог его простил по истечении срока аренды. Все это, впрочем, еще впереди. А 13 января 1749 года Филдинг только принял присягу в качестве нового судьи Мидлсекса; церемония повторилась, когда через полгода, в согласии с цензом, были подтверждены его имущественные права. Понятно теперь, почему в посвящении к "Тому Джонсу", опубликованному в феврале 1749 года, выражается "благодарность герцогу Бедфордскому за его княжеские милости". Долг платежом красен, а недоброжелательная критика затаила за пазухой еще один камень {Об этой и других сделках между герцогом и Филдингом см. важную статью Баттестинов*. Там впервые напечатаны 18 писем Генри Филдинга, его брата, второй жены и сына. Среди прочего мы узнаем из этой переписки о печальном состоянии писателя из-за развившейся подагры. В письме к доверенному лицу герцога от 21 ноября 1749 года в первых же строках сообщается: "Я еще не в состоянии - бог весть когда смогу - стоять на ногах..." Тогда под подагрой понимали целый ряд заболеваний - от артрита до ревматизма. - Прим. авт.}.

Особняк на Боу-стрит с 1739 года, когда его занимал сэр Томас де Вейл, оставался центром уголовных расследований на протяжении более века (Скотленд-Ярд был основан лишь в 1891 году). Де Вейл воевал в чине полковника при герцоге Мальборо; судьей он стал в возрасте 45 лет в том самом году, когда Филдинг вернулся из Лейдена. В 1730-е годы де Вейл сделал очень много для того, чтобы очистить столицу от преступников, он даже сумел покончить с несколькими шайками мошенников, наследовавшими опыт Джонатана Уайльда. Во время "пьяного бунта" 1736 года де Вейл беспощадно расправился с вожаками, и в схожих обстоятельствах Филдинг воспользуется этим уроком. Ревностный приверженец ганноверской династии, покойный судья зорко слепил за всеми, кого подозревали в симпатиях к якобитам, стало быть, за всеми католиками. Во время мятежа де Вейл самолично арестовал безобидного лорда Диллона в его поместье в Барнете: у ирландских католиков Диллонов верность Стюартам была в крови, и не ударив палец о палец, просто в силу исторического прецедента его лордство в 1745 году попал в изменники*. Кроме того, де Вейл собирался вести в бой отряд вестминстерской милиции, но отступление Претендента из Дерби лишило судью возможности отличиться. За год до этого он был возведен в рыцарское достоинство, подавив очередные беспорядки среди разномастной челяди на Пэитон-стрит (туда частенько захаживал Филдинг). Де Вейл умер от инсульта в 1746 году*.

как понимали это слово в то время. Филдингу выпала роль, напоминающая не столько нынешнего английского судью-магистрата, сколько полицейского чиновника в европейских странах. Он занимался, например, розыском преступников, поскольку непосредственно ему подчинялся маломощный корпус констеблей. Среди главных его обязанностей было также поддержание общественного порядка, и, случись надобность в "чтении Закона о мятеже", именно Филдингу предстояло торжественно огласить его решительные меры. Там были, например, такие пункты: "Постановляется... буде какие-то люди беззаконно, мятежно и буйно соберутся вместе ради нарушения общественного покоя и буде они начнут беззаконно валить или разрушать какую-либо церковь, или часовню, или иное здание, предназначенное для религиозных обрядов, или жилой дом, амбар, конюшню или другое строение, то таковое действие объявляется уголовным преступлением, хотя бы в нем участвовали священнослужители, и нарушители покоя, соответственно, приравниваются к преступникам и должны принять смерть..." Обязанности у Филдинга были, скажем прямо, не из легких.

Новый судья довольно скоро почувствовал их бремя: уже 2 ноября пришлось осудить "распущенную бездельницу, нарушительницу покоя, не сумевшую дать толкового отчета в своих действиях". На протяжении первого месяца судейской практики он разбирал дела самого разного рода, в основном - воровство рубах или постельного белья. Однажды ему попалась кража железной кочерги и метлы. Интереснее было, выражаясь профессиональным языком, дело одной девицы, которая не сумела прокормить незаконнорожденного ребенка. Ей повезло, что она попала к Филдингу, а не к кому другому - не к мистеру Трэшеру, например, судье-проходимцу из романа "Амелия". Еще одно дело: 9 декабря 1748 года Филдинг приговорил к каторжным работам мужчину, обокравшего священника. Через неделю на Боу-стрит предстал - бывают же такие совпадения! - "некто Джонс", обвиняемый в том, что "предыдущей ночью без всякого к тому повода оглоушил мотыгой молодую женщину". В суде разбирался целый ряд таких дел, большинство подследственных уже находились под стражей; наиболее серьезных преступников отсылали в Ньюгейт и другие тюрьмы со строгим режимом (насколько он вообще был возможен в рамках продажной пенитенциарной системы; стража подкармливалась за счет заключенных, состоятельные узники взятками покупали себе поблажки, а иной раз даже свободу).

Похоже, Филдинг не обольщался насчет своей миссии. Со времен беспутной и безденежной молодости он сохранил ясное представление о жизни на дне Лондона, а годы в адвокатуре научили его в житейских недоразумениях, в нищете и лишениях видеть основные причины преступности. Фальшивомонетчики, проститутки, мелкие жулики и вымогатели сидели на скамье подсудимых вперемешку с убийцами и грабителями. Конечно, среди них были и законченные негодяи. Но тогдашний уровень юриспруденции не позволял уверенно отделить их от горемык и злосчастных жертв общественного распорядка. С самого начала Филдинг показал себя строгим судьей, хотя в нашем распоряжении есть свидетельства, что он в то же время оставался справедлив (можно добавить: справедлив - в рамках системы). Враги писателя, как мы видим, готовы были попрекать его чем угодно, но даже они не выдвинули ни одного серьезного обвинения по поводу его действий в суде.

"зарисовке с натуры" на тему: как жили на Боу-стрит. Хорас Уолпол поведал, как двое светских людей, Ригби и Батхерст, "прошлым вечером потащили слугу, пытавшегося застрелить одного из них, к Филдингу, который, в дополнение к прежним своим занятиям, стал - по милости мистера Литлтона - судьей Мидлсекса. Филдинг велел им передать, что он ужинает, и просил явиться на следующий день. Оба господина, не склонные мириться с подобной вольностью, вихрем взлетели по лестнице наверх; они нашли судью в компании одного слепца, трех ирландцев и девицы; перед ними на одном блюде лежали холодный барашек и кусок окорока, и скатерть была серой от грязи. Филдинг нимало не смутился и даже не предложил вошедшим сесть. Ригби нередко видел, как Филдинг приходил клянчить пару гиней у сэра Чарлза Хэнбери Уильямса, а Батхерст был свидетелем того, как Филдинг напрашивался к его отцу на обеды; поэтому наши господа не стали с ним церемониться, а просто взяли кресла и уселись; судья перед ними извинился".

предвзятое отношение к Филдингу, и поэтому за столом у Филдинга, скорее всего, сидели вполне достойные люди: слепец - это его сводный брат Джон (о нем я еще скажу подробнее), а беспутной девицей могли счесть его жену Мэри (хотя в этом пункте я не спешу согласиться с остальными биографами). Во всяком случае, вполне возможно, что и после своего назначения судьей Филдинг продолжал жить безалаберно и запросто. Сорокалетние привычки не исчезают за пару недель. Ему приходилось много работать, а помещения были тесные, воздух спертый, и вполне естественно, что он хотел хорошенько расслабиться по вечерам. Я бы очень удивился, если бы выяснилось, что те три ирландца пришли к нему потолковать о сложных вопросах юриспруденции. Да, Филдинг бывал и брюзглив, и несдержан, и мы погрешим против истины, приписывая ему неизменную тактичность обращения или светские манеры.

В конце концов, он вел жестокую войну в крайне неблагоприятных условиях. Его могли поднять днем и ночью, а отдых (хотя как бы он его выкроил?) - отдых уже не восстанавливал сдавшее здоровье. Вокруг лежали лондонские трущобы; печально знаменитый приход Сент-Джайлз был в пяти минутах ходьбы от Боу-стрит, а чуть дальше - "округ Друри", где в театрах служило меньше народу, чем в публичных домах. В распоряжении Филдинга было очень мало людей. На весь приход Сент-Джайлз с населением в тридцать тысяч человек он мог выделить только пять констеблей, десять старшин округа, десять дорожных смотрителей и десять мусорщиков. В округе Сент-Мэри-ле-Стрэнд на две с половиной тысячи жителей приходились один констебль и двое мусорщиков. В округе Ковент-Гарден один выборный с помощником и четырьмя констеблями отвечали за порядок среди пяти тысяч жителей. (Позднее я подробно объясню их задачи. Пока же следует подчеркнуть, что на Боу-стрит еще не создан корпус профессиональных полицейских: организацией такого корпуса мы обязаны братьям Филдингам.)

Успешно справляться с такой работой в XVIII столетии мог только хорошо обеспеченный человек, в чем Филдинга никак не заподозришь. Например, Ральфу Аллену удавалось быстро решать возникавшие проблемы только потому, что у него были деньги, он мог нанять сколько нужно людей и каждого обеспечить работой. Но и Филдинг, как мог, сражался на своем посту. Конечно, он мечтал о должности повыше: в глубине души он еще лелеял надежду пробиться в Суд королевской скамьи, по стопам деда с материнской стороны. Позднее его двоюродный брат, в ту пору незаметный чиновник, станет судьей в Судах по делам казначейства и общегражданских исков. Но Гулды это Гулды, и Филдинг им не чета: беспорядочная жизнь, беспутное существование, скверная репутация, скандальный брак - вот все, что он имел. И печальнее всего, что уходило здоровье.

2

Из-за деловой суеты все последние месяцы Филдинг не мог уделять должного внимания дому. Между тем в семействе прибавилась еще одна дочь, крещенная именем Мэри Амелия 6 января 1749 года в церкви Сент-Пол в приходе Ковент-Гарден. К несчастью, ей довелось прожить лишь одиннадцать месяцев. За неделю до рождества ее отпели в той же церкви. Хотя Филдинг проживал в приходе Сент-Пол, родные места были рядом. Приятнейшими были прогулки в недавнее прошлое - в приход Сент-Мартин. Редко кому удавалось, столь часто меняя адреса, в сущности говоря, никуда не уезжать. Вся его жизнь в Лондоне уместилась на пятачке в четверть квадратной мили. Филдинга-драматурга, студента-юриста, молодого адвоката и, наконец, судью окружали одни и те же хорошо знакомые ему кварталы между Темпл-Бар и Чаринг-Кросс. Тогда, как и нынче, карьеристы старались поскорей отделаться от прежних знакомств, забыть улицы, где они бедокурили в юности. А Филдинг не изменял своему кварталу. Если он прежде, в театральную пору своей жизни, был завсегдатаем таверны "Роза" на Рассел-стрит*, то, и ставши судьей на Боу-стрит, он вряд ли удерживался от соблазна забежать в это близко расположенное заведение. Если холостяком и даже в первое время после женитьбы Филдинг проводил вечерок-другой в кофейне "Старый мясник", то трудно поверить, чтобы в зрелом возрасте он лишил себя этого удовольствия.

поприще мирового судьи, а его вклад в усовершенствование правопорядка оказался даже большим. Но работать с Генри рука об руку ему пришлось только однажды: 19 февраля 1749 года они основали "Всеобщую контору услуг", где Джон стал управляющим. Контора исполняла функции "Тетушек для всех" {Лондонское бюро по выполнению услуг на дому (уход за больными, присмотр за детьми и т. п.).}, и не исключено, что это выражение восходит как раз к названию конторы Филдингов (было, правда, еще старое выражение "всеобщая служанка", которое означало: "прислуга на все руки"). Фирма братьев Филдингов осуществляла наем людей для различных видов работ, распоряжалась недвижимой собственностью, занималась денежными ссудами, страхованием и прочими видами посредничества. В качестве консультантов они также брали на себя организацию путешествий, опередив агентство Кука почти на столетие. В те времена (как, впрочем, всегда) найти слугу было непросто, и лондонцы наводнили контору соответствующими просьбами. Братьям повезло, что в газетах еще не завели раздел частных объявлений.

с восторгом называли "последним достижением в планировке магазинов". Контора Филдингов занимала, скорее всего, верхний этаж какой-нибудь небольшой лавки из тех, что теснились кругом, - обойные, эстамповые, скобяные, аптекарские... В этой части Стрэнда уцелело несколько деревянно-кирпичных домов, но тон задает строгая георгианская архитектура, рядом с которой кричат угловатостью линий постройки XVII века. Не прошло и трех лет, как братья Филдинги нашли выгодным открыть филиал своей конторы в Бишопсгейте; со временем появились конкуренты - "Общественная контора услуг", такое же частное предприятие, только название, как у государственного учреждения. В деле Филдингов Генри принадлежали двадцать частей общего пая, которые в завещании он поровну разделил между женой и детьми.

Контора Филдингов брала на себя выполнение самых разных поручений, что видно из одного пикантного примера. Лондонское отделение их фирмы торговало снадобьем под названием "вода Гластонбери". Снадобье обрело шумную славу после того, как с его помощью старик Мэтью Чэнслор чудотворно излечился от "астмы и чахотки" ("чахоткой" называли и туберкулез, и вообще любое хроническое заболевание легких). Молва гласила, будто Чэнслору во сне было велено регулярно выпивать стакан воды из источника у подножья холма Тор в Гластонбери. По легенде, источник берет начало из чаши святого Грааля, принесенной в Гластонбери Иосифом Аримафейским, чьи странствия с чашей Грааля в Авалон описаны у Мэлори и других авторов*.

В апреле 1751 года Чэнслор под присягой дал показания о своем исцелении, и к источнику началось паломничество. Больные позабыли про Бат и горячие воды Бристоля. Со временем чудесную воду стали заливать в бутылки и морем отправлять в Лондон, где ее продажу наладила "Всеобщая контора услуг". Реклама этой панацеи появилась в газете 31 августа за подписью "Z. Z."; позднее статья была перепечатана в "Джентлменз мэгэзин", но подпись уже стояла другая: "С-я Ф-г" (то есть судья Филдинг). До сих пор неясно, имели ли братья отношение к публикации этой статьи и если имели, то кто из них ее написал. Я склоняюсь к тому, что автором был Генри. Известно, что в августе он с женой и дочерью ездил в Гластонбери и вернулся в Лондон в сентябре почти здоровым человеком (так писали в газетах). В журналистике он был куда опытнее Джона и, как я подозреваю, неразборчивее в средствах, когда речь шла о собственных интересах. Например, он не постеснялся вставить похвалу "Всеобщей конторе услуг" в первое издание "Амелии", увидевшее свет в конце того же года. К тому же Генри всю жизнь питал привязанность к Гластонбери, и он не упустил бы случая восславить чудеса волшебного холма, которым восхищался еще в детстве. А Джон к этим краям не имел никакого отношения. Известно, что слава целительных вод Гластонбери гремела недолго. Там, как в Бате, открыли бювет, назначили раздатчиком воды самого Чэнслора. Но предприятие не составило серьезного соперничества большим курортам. "Старый захолустный городок, - писал Дадден, - быстро наскучил светской публике". Между тем в Лондоне Филдинги по-прежнему сбывали "воду Гластонбери" по шиллингу за бутылку (разовая доза составляла полпинты с утра и натощак). Без энергичного покровительства Генри об этом снадобье вскоре забудут. Проживи он подольше, он бы конечно прославил достоинства "воды Гластонбери" на страницах очередного романа.

"Амелии", например, мы выслушиваем похвалы сомнительным каплям доктора У орда, составленным из растворов сурьмы и мышьяка. Там же автор с похвалой отозвался о докторе Рэнби, участнике "битвы врачей", разгоревшейся после смерти Роберта Уолпола. Доброе слово нашлось у Филдинга даже для порошков доктора Джеймса, которые, по меткому слову Кросса, "укоротили жизнь Лоренсу Стерну и прикончили Оливера Голдсмита"*. Пропойца и однокашник Сэмюэла Джонсона, доктор Джеймс составил с его помощью медицинский словарь; его порошки среди прочих испытали на короле Георге III, когда тот обнаружил первые признаки безумия. Удивительнее всего похвальное слово доктору Томасу Томпсону, чьи нехитрые слабительные средства иной раз столь успешно ставили больных на ноги, что они "начинали бегать" - вероятно, замечает Кросс, от счета за лечение. Томпсон пользовал Попа на смертном одре, и многие считали, что услуги врача никак не отсрочили кончину поэта. Он лечил принца Уэльского до самой гробовой доски, но в этом случае у нас нет достоверных сведений о том, что королевские медики позволили Томпсону пустить в дело свои порошки.

"медменхемским монахам", образовавшим "Клуб Адского Огня", члены которого правили сатанинские обряды в разрушенном аббатстве на берегу Темзы близ Марлоу. Владелец этого богом забытого места, сэр Фрэнсис Дэшвуд, был подписчиком на филдинговское "Собрание разных сочинений", как и другие вожаки этой секты - Джордж Бабб Додингтон, Джон Такер. Нам не дано знать, что вытворяли на своих сходках эти исчадия ада, и некоторые историки вообще сомневаются в существовании сообщества {Представление о мифах, сложившихся вокруг "Клуба Адского Огня", дает популярная книжка недавних лет. Ее автор так живописует разнузданную "встречу" в аббатстве: во главе стола - развалившийся в кресле Дэшвуд, рядом "на кушетке возлежит леди Мэри (то есть Мэри Уортли Монтегю)... Завтра она отправится в Константинополь, откуда будет посылать одно за другим прославившие ее письма об искусстве, литературе, светской жизни и политике. Пройдет еще время, и она привезет из Турции искусство прививки от оспы". Среди гостей - Уильям Хогарт: забившись в угол, "он невозмутимо зарисовывает своих сотоварищей". "Свихнувшийся граф Оксфордский держит на коленях девицу; его взяли в компанию с одной целью: насолить его брату, Хорасу Уолполу. Поперхнувшись выдержанным кларетом, Бабб-Додингтон (именно так предпочитает автор писать ату фамилию - через дефис) пересмеивается с монахиней". Жаль, но приходится отметить, что в Константинополь леди Мэри уезжала в 1716 году, когда Дэшвуду было восемь лет от роду, а технику прививки она завезла в 1718 году, то есть за тридцать с чем-то лет до того, как Дэшвуд приобрел Медменхем. Нет ни малейших доказательств в пользу какой бы то ни было связи между Хогартом и "медменхемскими монахами"; утверждение, будто именно эти его наброски "позднее войдут в серии "Карьера шлюхи" и "Карьера распутника", также относит сцену к первой трети века. Во всяком случае, в "Карьере шлюхи" оргий нет и в помине; что же касается "Карьеры распутника", то ее сцены мог подсказать художнику любой ночной притон. Наконец, брат Хораса Уолпола был графом Орфордским. Он всегда был со странностями, но сумасшедшим стал только в 1770-е годы, а к тому времени большинство якобы участвовавших во "встрече" уже умерли*. - Прим. авт.}.

Около 1749 года Томпсон взялся за Филдинга. Газетное сообщение от 28 декабря: "Судье Филдингу больше не грозит гангрена ног, вопреки тому, что предсказывали ранее. Этот джентльмен был опасно болен: лихорадка и приступы подагры. Его лечением занялся известный врач доктор Томпсон. Сейчас Филдинг поправился настолько, что может бывать в присутствии". Старый враг, подагра, приступил к нему с новой силой; "лечение" Томпсона могло доставить лишь временное облегчение. Но пациент не изменил своему лекарю, как и медменхемская братия: Дэшвуд, Додингтон и другие давали в суде показания в пользу Томпсона, когда гот в 1752 году привлек кого-то к ответу за клевету. Особым специалистом он считался по подагре и оспе, и у него выжило достаточно пациентов (по чистой случайности, конечно), чтобы практика Томпсона процветала.

К счастью, претензии Томпсона не простирались на акушерство, отчего рождение дочери в семействе Филдингов произошло в начале 1750 года без осложнений. Девочку назвали Софьей - в память о самом пленительном женском образе в творчестве ее отца. Софья была еще жива в 1754 году, когда Генри писал завещание, но вскоре, очевидно, умерла. Так хорошо начавшись, 1750-й оказался печальным годом: в возрасте восьми лет скончался сын-первенец, Генри-младший. Тогда же умерли две сестры писателя, а в 1751-м - третья, так что из четырех дочерей Эдмунда и Сары Филдинг в живых осталась только одна Сара.

3

Полтора месяца спустя, 29 июня, он впервые выступил перед присяжными Вестминстерского суда (это была обязательная речь на открытии сессии). Обращение Филдинга через три недели опубликовали брошюрой - "по решению суда и единодушному желанию большого жюри". Один экземпляр Филдинг послал лорду-канцлеру, приложив заодно "набросок закона об усовершенствовании борьбы с уличными грабежами".

Любопытно, что другой зачинатель английского романа, Даниэл Дефо, в конце жизни выдвинул свои предложения по тому же самому вопросу*. В проекте закона Филдинг призывал граждан Вестминстера самим следить за соблюдением общественного порядка. Он ополчился против маскарадов и балов, публичных и игорных домов, против богохульства и ложных наветов. Под огонь его критики попали даже популярные представления Сэмюэла Фута в "Ковент-Гардене" с участием мимов и паяцев. Пуританизм плохо согласуется с нашим пониманием филдинговского характера, однако следует иметь в виду, что исправление нравов всегда представлялось ему обязанностью деятельного христианина, и теперь, достигнув известной власти, он был намерен неукоснительно соблюдать действующие законы. Линия поведения, выбранная Филдингом, снискала ему всеобщее уважение. Народу импонировал сильный лидер. Даже де Вейл, при всей его энергии, не избежал подозрений в том, что шел на определенные сделки, а главное, ему не удалось достичь полного успеха в избавлении города от преступников.

переулков и загаженных дворов. Преступникам это было на руку, и, конечно, такая среда не воспитывала высокие гражданские добродетели. Для огромной части лондонского населения недолгая жизнь была окрашена только нищетой, голодом и убожеством; тупая апатия, как на гравюре Хогарта "Улица Джина" (1751), иной раз взрывалась вспышками слепой ярости. Большинство этих факторов обобщил Филдинг в замечательной работе "Исследование причин недавнего роста грабежей", которая на месяц опередила Хогарта. В создавшемся положении печальнее всего оказалось крайнее несовершенство судебной процедуры и полицейского аппарата.

Как бы ни относились к системе правопорядка мировые судьи, в массе своей они старались по мере сил отправлять правосудие честно. Правда, в Лондоне завелась особая порода: "торгующие судьи" - мы знаем это продажное и свирепое племя по романам и пьесам Филдинга. Совмещение обязанностей следователя и судьи было чревато тем, что севший на это место бездельник либо корыстолюбец всегда мог парализовать уголовное расследование. В начале "Амелии" Филдинг замечает: "Признаюсь, я всегда склонен был думать, что профессия мирового судьи требует некоторого знания законов... однако мистер Трэшер (судья) в жизни своей не прочел ни одной буквы из кодекса..." Традиция светского дилетантизма вполне позволяла продажным судьям извлекать из своего занятия приличные деньги.

хотел такого несчастья. Кому-то, однако, приходилось исполнять эту повинность, и, поскольку можно было найти за деньги "добровольца", создавался еще один уровень коррупции. Филдингу поначалу достались восемьдесят констеблей; он нашел, что доверять можно только шестерым. Были и другие, как их называли, "служилые повинности". Старинная должность "старшины округа" давалась низовым блюстителям порядка, сохранившимся еще с феодальных времен, - их необходимость в XVIII столетии была весьма сомнительна. Случалось, вся их работа сводилась к тому, чтобы за счет прихода отсиживаться в кабаках. В Вестминстере за порядком назначали следить также неоплачиваемых рекрутов, и столь же бескорыстно приходилось работать дорожным смотрителям и мусорщикам, отвечавшим за санитарное состояние улиц и их безопасность. В 1750 году в Гетолице, надо думать, было меньше "беспризорных свиней", чем в елизаветинские времена, однако навоз no-прежнему не убирали с улиц и нарушения общественною порядка\сходили всем с рук. Хуже всего, пожалуй, обстояло дело с "доходными местами",которые покупались на всю жизнь (впрочем, их можно было перепродать другому^: тюремщики, шерифы и судебные приставы. Люди на этих должностях стремились возместить затраты, налагая штрафы и пени на всякого, кто подвернулся им под руку. Притчей во языцех были тюремные надзиратели, обиравшие своих несчастных подопечных. Незавидней была участь ночных караульных - "ветхих инвалидов", как называл их Филдинг: за один шиллинг они от зари до зари бродили по улицам с фонарем и дубинкой, причем некоторые "едва управлялись со своей дубинкой".

Молва утверждала, что чаще они проводили свое дежурство в кабаках, избегая показываться на улицах. Еще одна категория якобы блюстителей закона: осведомители. Доносчикам издавна полагалось платить, и профессия осведомителя попросту узаконила этот ненадежный и предосудительный способ отлова преступников. Не всякий осведомитель становился вторым Джонатаном Уайльдом, но обычно все они старались выдать неудачливых воришек, а не серьезных преступников.

Со всей решительностью приступил Филдинг к реформе полицейской системы. Ему помогал отличный служитель закона - главный констебль Холборна Сондерс Уэлш. На четыре года моложе Филдинга и столь же внушительного телосложения, он был человеком самостоятельным и открытым, чем завоевал восхищение и дружбу доктора Джонсона. "Великий Хан литературы"* даже помогал ему целую зиму, когда констебля сделали судьей. "Злосчастие, разврат и многодетность" - вот, пожалуй, все, что узрел на заседаниях доктор Джонсон. В усовершенствовании системы уголовных расследований участвовал также филдинговский клерк Джошуа Брогден, доставшийся ему от де Вейла. В письме к лорду-канцлеру Хардвику Филдинг предлагал назначить Брогдена мировым судьей, но из этого ничего не вышло. По справедливости, следует отметить, что и сам Филдинг не пренебрегал открывавшимися возможностями: чтобы прожить, приходилось суетиться. Целиком занятый "подавлением опасных беспорядков", он таки находит время обеспокоить герцога Бедфордского просьбой о месте в акцизном ведомстве, "ныне пустующем за смертью мистера Селвина". Герцог назначил другого человека, а Филдингу выделил пенсию из секретных фондов. Это была обычная форма поощрения добросовестных служащих; ничего не было здесь незаконного или тайного. Да и сумма, вероятно, не превышала ста фунтов в год.

"опасные беспорядки" стали первым серьезным испытанием на судейском поприще Филдинга. В беспорядках участвовали моряки; окончание войны (в данном случае - за Австрийское наследство) всегда порождало сложные социальные проблемы, поскольку из армии и флота отчислялось множество людей. Конец войн при герцоге Мальборо привел к таким же последствиям и послужил причиной растущих пиратских действий в Карибском море. После мира, заключенного в Экс-ла-Шапелль, было демобилизовано свыше сорока тысяч человек, и в 1749 году безработица резко выросла. Современное исследование выявило, что из сорока четырех человек (обоего пола), приговоренных в Лондоне в тот год к повешению, более половины были вчерашние моряки. Похвальное намерение Филдинга заключалось в том, чтобы побольней прижать хищников, которые пользовались слабостью законодательной власти, однако его кампания совпала с ухудшением жизненных условий и обострением всеобщего недовольства.

"Корона" завязалась свара. Двое моряков объявили, что их ограбили, а владелец заведения не внял их претензиям. На другой вечер они вернулись с ватагой дружков и начали громить "Корону". С известной предупредительностью они постарались "не причинить вреда дамочкам", служившим в "Короне". Пришлось вызвать солдат, но разогнать бунтарей сумели лишь к трем часам ночи.

Назавтра, в воскресенье, их было уже около четырех сотен. Матросы пригрозили разнести все заведения, то есть временем они себя не ограничивали. Они должным образом разгромили публичный дом во владениях лорда Стэнхопа и занялись "Звездой" в восточном конце Стрэнда. Здесь была, можно сказать, вотчина Филдинга: его дом на Олд-Босуэлл-Корт стоял как раз за углом "Звезды". На беду, оба дня Филдинг был за городом, но Сондерс Уэлш, возвращаясь от друзей, увидел зарево пожара. Он добрался до "Звезды", и ее владелец, Питер Вуд, сообщил, что моряки грозятся разнести все до основания. Уэлш вызвал войска из Тилт-ярда в Уайтхолле. Отряд солдат прибыл уже на пепелище. Арестовали несколько человек, обстановка немного разрядилась.

В понедельник Филдинг вернулся в столицу и взял на себя руководство действиями. Разрозненные группы мятежников стали наведываться в частные владения; одна банда даже отправилась на Боу-стрит и освободила своего товарища, арестованного накануне. Тогда Филдинг послал Уэлша к военному министру с просьбой выделить дополнительные войска для охраны судебного помещения. Вооруженные патрули появились на Стрэнде и в других частях города. Вслед за этим поползли слухи, будто сотни, а то и тысячи моряков собрались на Тауэр-Хилл для штурма королевского арсенала. Конечно, это была сильно преувеличенная оценка волнений, но, вероятно, Филдинг был прав, считая, что беспорядки станут расти, если не принять строгих мер. К несчастью, "Звезда" стояла стена в стену с банкирским домом, и понятно опасение властей, что в следующий раз мятежники примутся за него. Сколь обеспокоен был Филдинг, видно из письма, отправленного тогда же, в понедельник, герцогу Бедфордскому (оно попало в руки исследователей лишь недавно):

"Милорд, мой долг сообщить Вашей милости, что, согласно сведениям, полученным из разных источников, более трех тысяч вооруженных матросов собрались около Уоппинга; этой ночью они грозят нагрянуть в нашу часть города и якобы разгромить все публичные дома. В моем распоряжении только один офицер и пятьдесят рядовых; обращаюсь к Вашей милости о содействии в необходимой помощи. Пять часов назад я посылал к военному министру однако ответа еще не получил. Вашей милости покорнейший слуга Г. Филдинг".

молодой цирюльник звался Босаверн Пенлез. Несмотря на столь экзотическое имя, заключенный был доподлинным англичанином - кстати говоря, сыном священника из Эксетера. В понедельник утром караульные нашли его приблизительно в ста пятидесяти ярдах от разгромленной "Звезды"; он был мертвецки пьян. За пазухой у него обнаружили в изрядном количестве женское белье; арестованный не мог объяснить, как оно к нему попало. Питер Вуд показал, что белье принадлежало его супруге и Пенлез украл его во время беспорядков. Владельца веселого дома нельзя считать надежным свидетелем, и многие сомневались в причастности Пенлеза к разгрому "Заезды". А участвовал ли он в разграблении позже - это другой вопрос.

Во время беспорядков удалось арестовать семь погромщиков, но кто умер в заключении, кто сбежал, кто еще как-то увернулся, и, таким образом, лишь двое были признаны виновными в соответствии с Законом о мятеже - и то одному смертная казнь была отложена накануне исполнения приговора. На виселицу попал только Пенлез. Кампания за отсрочку приговора и ему успеха не имела: на 18 октября назначили казнь. Многие предсказывали беспорядки похлеще предыдущих. Опасность казалась тем более реальной, что вместе с Пенлезом должны были повесить еще четырнадцать осужденных - и все, как на грех, моряки! Обычно друзья и родственники старались завладеть телами казненных, чтобы они не достались хирургам в анатомических театрах. На этот раз лондонский шериф решил не потворствовать хирургам. Он поставил своих людей поодаль и распорядился после казни передать тела повешенных собравшимся морякам. Так удалось предотвратить довольно часто случавшиеся тайбернские беспорядки. С тех нор трупы казненных все реже отдавали хирургам*.

в контексте более широких политических разногласий, и Филдингу пришлось выслушивать критику из самых разных кругов. Оппоненты донимали судью, поскольку и в узкоюридическом смысле ряд вопросов оставался не ясен. Не лжесвидетельствовал ли Вуд против Пенлеза? В должной ли форме прошло "чтение Закона о мятеже"? Замешан ли Пенлез в беспорядках или в грабеже или он просто воспользовался суматохой и стянул вещь-другую? Ответить на эти вопросы и нынче невозможно, истина остается сокрытой, ибо не сохранилось никаких свидетельств. Ставилась под сомнение и самая оценка событий: так ли уж было необходимо вызывать войска? И наконец: громя публичные дома в собственной речи - зачем потом удерживать толпу?!

В ноябре Филдинг изложил свою версию событий в брошюре "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза". Этим памфлетом судья не сумел удовлетворительно разрешить все недоумения, и критика Филдинга продолжается по сей день. В изложении событий я следовал за наиболее подробным современным исследованием, выполненным Питером Лайнбо в 1975 году {Это интересное и хорошо документированное исследование*, но политические взгляды автора в определенной степени помешали ему объективно оценить работу Филдинга. Тем не менее в этом исследовании судья выглядит благопристойно: Лайнбо вынужден признать, что поведение Филдинга-судьи никак не зависело от "самых грязных на свете денег"*  - довольно серьезное отступление от первоначальных утверждений. Правда, в те времена "Старая Англия" намекала, будто у Филдинга были особые причины защищать публичные дома: он якобы перестал быть клиентом "служительниц порока" и превратился в их хозяина. Но не стоит принимать все, что писала "Старая Англия", за истину в последней инстанции. - Прим. авт.}. Его обстоятельное сообщение представляется мне более достоверным, нежели то, чем располагали прежние биографы Филдинга, восторженно изображавшие его решительные действия. Лайнбо считает памфлет "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза" "откровенно полемическим и составленным в собственную пользу", что кажется мне совершенно справедливым. Однако его, Лайнбо, собственное толкование истории также полемично и вызывает у меня сомнения. Пытаясь объяснить отношение лондонской толпы к хирургам с их "притязаниями", он исходит (но не старается это доказать) из правоты хирургов. Не нашел он никаких доказательств и того, что Филдинг ежегодно получал определенную сумму от содержателей борделей, дабы полицейские не лезли в их дела, - и однако, исследователь считает необходимым подчеркнуть, что в общей картине лондонского преступного мира, данной в "Исследовании причин недавнего роста грабежей", недостаточно раскрыта роль проституции. Лайнбо идет еще дальше, утверждая, будто "из ноябрьского выступления Филдинга о беспорядках... следует, что обязанности судьи состояли не столько в том, чтобы уничтожить публичные дома, сколько в том, чтобы их сохранить". Странная логика: поскольку Филдинг в своей речи осудил публичные дома, он должен смотреть сквозь пальцы на их разрушение, словно при этом не творятся поджоги, грабежи, драки и прочие бесчинства. Мы, конечно, можем спорить об эффективности методов, примененных судьей против мятежников, но и тогда нельзя забывать, что он прибыл на место преступления, когда нерасторопные чиновники уже позволили разгореться пожару возмущения.

"Олд Бейли" проходил без участия судьи с Боу-стрит. И уж совсем несерьезно утверждать, что Филдингу следовало оставить мятежников в покое и позволить им сокрушать любой дом, какой им приглянулся.

4

с организованной преступностью, и нет никаких свидетельств, что он проявлял мягкость в подобных случаях. Чаще, однако, перед ним лежали дела о воровстве и карманных кражах; правда, одно дело, в июле 1749 года, выделялось, поскольку речь шла о краже со взломом в доме купца напротив резиденции самого Филдинга. "Всеобщая контора услуг" продолжала свою деятельность, но большая часть работы легла теперь на плечи Джона Филдинга. Развивались и крепли дружеские связи. В августе 1749 года, когда дело Пенлеза было у всех на устах, Филдинг поздравил Джорджа Литлтона (из всей переписки старых друзей сохранилось только это письмо) со вторым браком (утрату юной свежести супруга компенсировала двадцатью тысячами приданого). Недавно обретенный друг Эдвард Мур, малоудачливый торговец белошвейным товаром, решил заняться сочинением сентиментальных комедий - и Филдинг взялся протежировать ему. Однако эти хлопоты ни к чему не привели. Власть имущие в XVIII веке не знали отбою от подобных ходатайств, и даже такой близкий и заслуженный человек, как Филдинг, - даже он не всегда мог рассчитывать на успех*.

Между тем атмосфера снова накалялась: между 22 ноября и 8 декабря предстояли дополнительные выборы по Вестминстерскому округу. Это был едва ли не самый шумный политический турнир. В списках округа значилось около шести тысяч избирателей, куда более сознательных и независимых, нежели в любом ином регионе. Естественно, Филдинг выступил в поддержку правительственного кандидата, каковым оказался не кто иной, как шурин герцога Бедфордского виконт Трентэм. Оппозиция выдвинула сэра Джорджа Вандепута, баронета, принадлежавшего к хорошо известной столичной семье. Шесть лет назад Вандепут был в числе подписчиков на "Собрание разных сочинений". Борьба между кандидатами оказалась долгой и ожесточенной. Ее начяпо ознаменовалось скандалом 14 ноября в памятном Филдингу месте - в Маленьком театре в Хеймаркете. Там выступала французская труппа, против которой ополчилась клака, организованная оппозицией и опиравшаяся на общие шовинистические настроения - естественные после бесславного окончания войны за Австрийское наследство. Если верить оппозиции, Трентэм нанял пятнадцать громил защищать французских актеров и не давать воли патриотически настроенным зрителям.

Во время предвыборных боев дело Пенлеза поминали при всякой возможности и Филдингу снова и снова перемывали кости. Свой голос за лорда Трентэма он подал 27 ноября, а до этого, вероятно, принимал участие в памфлетной войне. Враждующие партии использовали все наличные в ту пору средства пропаганды; говорили, что герцог Бедфордский выпустил четверть миллиона листовок в поддержку своего шурина. В эту цифру трудно поверить, даже зная избалованность вестминстерских избирателей. Из сохранившихся бухгалтерских книг явствует, что отпечатано было не менее десяти тысяч листовок, а мелких воззваний, вероятно, еще больше. Противная сторона в свою очередь использовала формы наглядной агитации - почти в духе уличного театра. На улицах Вестминстера было разыграно несколько хорошо поставленных демонстраций, одну из этих процессий даже возглавил призрак Пенлеза. По слухам, Пенлез подал свой загробный голос в пользу Вандепута. В районе Стрэнда проживало много торговцев, которые в других округах не имели бы права участвовать в выборах, и они - по разным причинам - собирались голосовать за "независимого" кандидата. Но Трентэм опирался на бедфордские деньги и его влияние (а герцог был самым крупным землевладельцем в городе), и в конечном итоге он победил: 76 выборщиков против 7 проголосовали за правительственного кандидата. Их обвиняли в противозаконных действиях - например, в вынесении ложных приговоров активным сторонникам оппозиции. Роль Филдинга в этих событиях особенно прояснилась после уличной драки 24 ноября. Возле избирательных трибун в Ковент-Гардене завязалась рукопашная и местный констебль арестовал несколько сторонников Трентэма. В их числе был Бенджамин Босуэлл, которого многие называли главным подстрекателем. Филдинг немедленно освободил его под залог, чем спровоцировал прессу на обычные насмешки: "Буде какой-то человек попадет под стражу за участие в беспорядках, господин судья Тротплейд позаботится, чтобы его не осудили".

не было. Двумя годами позже поэт Пол Уайтхед все еще раздувал угли предвыборных обид, обвиняя Филдинга в надругательстве над правосудием. Обвинение это больно уязвило Филдинга, и одного уличного торговца он отправил в Брайдуэлл*  за распространение "скандального и клеветнического" памфлета Уайтхеда, а самые брошюры распорядился сжечь на Боу-стрит. Филдинг мог искренне верить в невиновность Босуэлла, и нам было бы приятно это узнать, но приходится рассматривать весь этот эпизод с известным сомнением.

Сам Филдинг приложил также руку к подготовке правительственного воззвания "Десять вопросов благоразумному, честному и бескорыстному избирателю". Отпечатанное в десяти тысячах экземпляров, оно распространялось 24 ноября. В этой обстановке Филдинг обнародовал "Подлинное состояние дела Босаверна Пенлеза": брошюра была отпечатана еще в сентябре, но до той поры не продавалась. Решение распространить ее было вызвано, без сомнений, появлением памфлета оппозиции "Дело несчастного Босаверна Пенлеза", где осужденного называли "безобидным и бестолковым парнем", который не ко времени загулял и напился. Через полмесяца после публикации "Вопросов" появился памфлет "Ковент-гарденский журнал", предваривший своим названием периодическое издание, которое Филдинг начнет в 1752 году. Мнения по поводу того, писал ли Филдинг и этот памфлет, разделились, и, по зрелом размышлении, я готов согласиться с Баттестином, что памфлет изготовлен именно им. Он был отпечатан в количестве не менее тринадцати тысяч экземпляров на средства герцога Бедфордского. Вымышленный автор - "Пол Ронгхед, эсквайр, тюрьма Флит" - это, несомненно, Пол Уайтхед, наемный писака, отсидевший свое в тюрьме Флит и якобы собиравшийся, по протекции Додингтона, стать секретарем медменхемского братства. К тому времени сам Додингтон перешел в лагерь оппозиции, возглавляемый принцем Уэльским, и в 1749 году голосовал за Вандепута. По дороге к избирательному участку Додингтон "был встречен большой толпой - с большой, однако, учтивостью". Как я уже говорил, Филдинг ставил на верную карту: Трентэм заседал в палате общин до 1754 года, пока не стал вторым герцогом Гауэром; его ждали титул маркиза и должности главного лорда адмиралтейства, лорда-хранителя печати, конюшего двора, кастеляна двора, лорда-камергера, председателя Государственного совета и снова лорда-хранителя печати. Придворный до мозга костей, он мог бы стать бесценным другом, проживи Филдинг подольше.

1748 года (он тогда получил место главного управляющего) тянется длинная цепочка его ходатайств, как правило, удовлетворенных. Сохранились письма к агенту герцога Батчеру из Туикенема, где нашла временное убежище Мэри: Филдинг благодарит герцога за одолжения, оставшиеся нам неизвестными. В письмах 1750-1751 годов много выражений признательности и заверений сделать все, чтобы сохранить дружбу герцога. (Все чаще поминается и подагра: "Мои ноги так ослабли, что я еще не могу ходить".) Как ни туманно для нас содержание некоторых писем, очевидно, что Филдинг считал своим долгом постоянно защищать интересы герцога. Нельзя с уверенностью утверждать, что преданность герцогу была в ущерб его беспристрастности в суде, но и обратное доказать нельзя. Не слишком приятно узнать, что во время предвыборной борьбы Филдинг был устроителем нескольких празднеств в тавернах на Боу-стрит и Друри-Лейн, где избирателей напаивали до такого состояния, какого даже Хогарт не показал на своей известной гравюре. Чтобы обеспечить поддержку Трентэму, затрат не жалели. Напомню, что система покровительства и зависимости пронизывала всю жизнь сверху донизу - не только партийную политику; брезгавшие дотронуться до взятки не имели никаких шансов преуспеть в чем бы то ни было. Однако даже по нормам того времени это соображение никак не оправдывает продажность судей. Очень может быть, что Филдинг не был виновен в тех грехах, которыми в 1749 году оппозиция колола ему глаза, но было бы несправедливо раз и навсегда снять с него любые обвинения в злоупотреблениях.

Отдельные беспорядки имели место и в 1750 году, но их не сравнить с выборами, или делом Пенлеза, или - если на то пошло - с мятежами Уилкса и Гордона, которыми предстоит заняться уже судье Джону Филдингу*. В мае Филдинг заверял герцога Бедфордского, что делается все возможное для поддержания порядка; спустя несколько месяцев, 25 ноября, он отправил письмо приятелю-юристу, тревожась за жизнь лорда-канцлера: Хардвик распорядился закрыть три игорных дома, и осведомители донесли, что их хозяева с целью мести составили заговор против его лордства. Филдинг делится соображениями: "Нрав этих людей таков, что, вероятно, во всем королевстве не найти трех других негодяев для исполнения дьявольской цели, о которой идет речь. Поскольку любые детали в делах такого рода важны необычайно, то я прошу Вас явиться ко мне ровно в шесть, когда я буду один и смогу принять Вас без помех..." Подобные угрозы были в те времена распространены больше, чем можно предполагать, но они крайне редко приводились в действие. Лорд Хардвик благополучно прожил еще четырнадцать лет, к чему, скорее всего, Филдинг с его расследованием не имел никакого отношения.

одного констебля надзирателем в Новую тюрьму в Клеркенуэле. На этот раз он добился своего, а надзиратель оправдал возложенные на него надежды. Позднее в том же году судебные заседания вместе с Филдингом стал вести его брат Джон, что было только кстати: здоровье Филдинга-старшего шло на убыль. Между тем для восьмидесяти констеблей, бывших в его распоряжении, Генри разработал подробную памятку, и, конечно, с его благословения Сондерс Уэлш сочинил свои "Замечания о службе констеблей" (1754). Уэлш был незаменим в своем деле; его доскональное знание всех лондонских закоулков часто ускоряло расследование.

К декабрю 1753 года Филдинг был совершенно убежден, что его протеже полностью пригоден для работы в суде, и потому обратился с предложением к лорду Хардвику, всячески восхваляя "всеми признанный добрый характер" Уэлша и множество его существенных услуг на пользу общества". Рекомендация была принята, однако назначение Уэлш получил уже после смерти Филдинга. Он стал судьей в 1755 году и примерно тогда же на паях с коллегой Джоном Филдингом вступил в совладение "Всеобщей конторой услуг".

Существует предание о том, как Уэлш с крыши кареты забрался в спальню на втором этаже и за волосы вытащил из постели грабителя. Недуги Филдинга, понятное дело, исключали такие героические поступки, но это вовсе не значило, что он предпочитал отсиживаться на Боу-стрит. Отчет в июньской газете (1751) показывает, насколько его жизнь была далека от идиллии: "Судье Филдингу донесли, что хозяева игорных домов, которым не столь давно он нанес серьезный урон, снова объединились и укрепились в здании на Суррей-стрит, окнами на Темзу. Судья решил атаковать их вторично, а поскольку в прошлый раз некоторые преступники удрали по воде, то теперь решено было нападать и с берега и с реки. С этой целью отряд стражников под командованием констебля занял исходные позиции на суше. Но несмотря на строгую секретность подготовки, преступников предупредили, и они покинули дом еще до появления констеблей. Представители закона заняли здание и, не встретив на сей раз сопротивления, уничтожили столы и прочее оборудование, потребное для игры".

посматривал сквозь пальцы на эпизодическую утечку информации, хотя доказательств этому нет. Понятно, что на литературу выкраивалось очень мало времени. После памфлета по делу Пенлеза (1749) он ничего не писал более года. В библиографиях Филдинга 1750 год отмечен лишь одной публикацией: давным-давно обещанное издание второй редакции его ранней пьесы "Авторский фарс". Был ли он сам причастен к столь запоздалому появлению своей пьесы в печати или кто другой поспособствовал, но вид переплетенных страниц не мог не всколыхнуть его память. Замученному судье с Боу-стрит пьеса напомнила бесшабашную молодость светского человека. Словно ожило то время, когда его соратниками были не брат Джон и Сондерс Уэлш, а отец и сын Сибберы и Китти Клайв; когда своими успехами он был обязан не могуществу герцога Бедфордского, а одобрению горожан - там, в тесном театрике на задворках Хеймаркета. В самом начале 1751 года он нарушил молчание и опубликовал "Исследование о причинах недавнего роста грабежей", изданное Милларом 19 января, ценой полкроны. Это его самый глубокий общественный трактат, здесь содержатся конкретные и конструктивные идеи по всем проблемам организованной преступности в столице. Красноречивое обличение таких общественных язв, как "героическое" шествие в Тайберн и повальная страсть к джину, вошли в цитатный фонд историков общественной жизни. Вот характерный пример:

"Суд рассматривает казнь преступника как демонстрацию позора, а для преступника это день его славы. Триумфальны его шествие в Тайберн и последние минуты перед казнью; слабые и мягкосердечные сострадают ему; дерзкие им восхищаются, одобряют его, завидуют. Сколь бы ни были омерзительны преступления, приведшие негодяя на эшафот, не они возбуждают интерес собравшихся, но поведение осужденного перед казнью. И если у мерзавца хватит ума повести себя хоть немного прилично, то о его смерти одни отзовутся с уважением, другие - со слезой и никто с брезгливостью". "Корень зла в том, - заключает Филдинг, - что казни часты... Нас убедит в этом собственный опыт, если мы сравним поведение зрителей в провинции, где казнят редко, и в Лондоне, где редкий день не казнят"*. Пример хорош и тем, что это откровенная, мужская проза - уравновешенная без вымученности, ясная и живая.

К тому времени уже много лет вызывала серьезную тревогу бесконтрольная продажа спиртного. Пятнадцать лет назад Уолпол провел закон, который Дороти Джордж называет "героическим противоядием", но на практике и он оказался неэффективен. Следующая попытка была предпринята в 1743 году: вместо полного запрета на продажу спиртного, его разрешили продавать в специально назначенных местах. Результаты оказались немногим лучше. Теперь был учрежден парламентский комитет: как добиться больших результатов. Работа комитета привела к принятию нового закона в 1751 году. Своей пропагандой Филдинг помог расчистить дорогу этому закону, который привел-таки к сокращению продажи дешевых и губительных спиртных напитков*.

В общем, Филдинг трезво смотрел на существующую преступность, но он умел и сострадать. Он пытался исследовать причины предосудительного поведения и находил корни порока в такой практике, как, скажем, игорные дома. Филдинг по-прежнему увязывал преступность с бедностью - нынче это трюизм, но в 1751 году истина еще не тускнела от повторения. Он отличал бездельников от тех, кого физические или душевные немочи делали нетрудоспособными. (Тогда увечных было больше, чем сейчас: наследственные болезни и недоедание в детстве давали свои горькие плоды.) Филдинг критиковал чудовищное исполнение законов о бедных. В равной степени он не пощадил и механизм правосудия, сделав при этом несколько полезных замечаний, как лучше добиться осуждения профессиональных преступников. В конечном счете Филдингу удалось в отличие от многих сочетать высокие нравственные упования с деловым учетом реальных возможностей. Есть основания думать, что - помимо закона о спиртном - и другие акты создавались под влиянием его трактата.

Особенно это очевидно в связи с "Актом о предотвращении ужасного преступления - убийства", принятым в парламенте в 1752 году, а также в связи с предшествовавшим ему законом "О непотребных домах". Другие законопроекты, озабоченные положением беднейших слоев населения и требовавшие усовершенствования работных домов, не прошли в парламенте из-за организованной оппозиции, но все они были вдохновлены Филдингом*.

"Исследования" пронизывал и практическую деятельность Филдинга-судьи. В отчете за следующий год встречаем характерную запись: "Несколько бедняков, арестованных накануне мистером Уэлшем, предстали перед судьями Филдингом и Эррингтоном; один из обвиняемых, изнемогающий от нестерпимой чесотки, был поручен вниманию околоточного; вторая, как выяснилось, была повинна не в преступлении, но в бедности - ей выдали деньги, дабы она по-прежнему могла торговать на рынке". Еще одну несчастную, мать троих детей, отпустили, вопреки строгой букве закона, поскольку "доказательства неубедительны".

Не все одобряли подобную мягкость в судебных заседаниях, хотя даже Филдинг приберегал такие решения лишь для самых тяжелых случаев. С большим единодушием приняли его "Исследование". Даже Хорас Уолпол, далеко не лучший друг Филдинга, и тот вынужден был назвать "замечательным" трактат судьи с Боу-стрит. Тепло приветствовало появление трактата "Ежемесячное обозрение", и после многих лет враждебного отношения Филдинг стал получать полузабытые знаки одобрения. Через несколько недель после публикации "Исследования" была отпечатана вещица не столь серьезного содержания: памфлет, посвященный "Всеобщей конторе услуг". Предисловие составил Джон Филдинг, а основной текст обычно приписывают Генри. По правде говоря, этот памфлет ценою в три пенса не слишком отличается от того, что мы не без иронии называем рекламной литературой. Странно даже представить себе, как мог великий творец - да еще во времена не столь отдаленные - размениваться на риторику торгашей.

К апрелю 1751 года относится одно и немногих дошедших до нас личных впечатлений от общения с Филдингом. Священнослужитель по имени Ричард Херд, позднее ставший настоятелем Кентерберийского собора, был приглашен на обед к Ральфу Аллену; в хозяине будущий епископ отметил "сочетание здравого смысла и простоты манер". Тогда же он был представлен другому гостю: "Несчастный мистер Филдинг из повесы превратился в развалину; дряхлость и подагра совершенно усмирили его непоседливую натуру". Более расположенный к судье Эдвард Мур - и тот склонен был винить в нездоровье Филдинга сумасбродную молодость: "Филдингу воздается за грехи, его перевозят в кресле из комнаты в комнату... Вам будет полезно узнать, что Филдинг - остроумец, болезнь его зовется подагрой, и неумеренность - причина ее". Оба отзыва взяты из частной переписки, и нет сомнений, что примерно то же говорили в свете. Сегодня жалобы на подагру носят комический оттенок, а тогда в ней обычно видели справедливое наказание за неумеренность.

была нужда время от времени сбегать из столицы в общество Аллена. Нередко в Бат приезжали умирать, чему свидетели в аббатстве многочисленные надгробные доски с именами знаменитостей. Если каждый второй великий композитор умирал в Вене, то половина английских знаменитостей того времени умерли в городке, выстроенном вокруг больниц, минеральных источников и аптечных лавок. Это был город-госпиталь, программу развлечений диктовали господа в креслах, и даже молодежь подчинялась протоколу, который устраивал людей пожилых и инвалидов.

эти слухи безосновательны - Прим. авт.}, приятель Аллена, ветеран обеих кампаний против якобитов; он жил в роскошном доме палладианского стиля на территории аббатства, чинно бродил по улицам Бата и в 1748 году умер. В Прайор-парке Аллен воздвиг ему подобающий памятник, изображающий Уэйда в римской тоге. Генри Филдинг не имел героического прошлого, но все равно приехал умирать в Бат. К слову сказать, в Батском аббатстве висит мемориальная доска с именем его сестры Сары, хотя похоронена она в Чалкуме (где в свое время при весьма загадочных обстоятельствах ее брат женился на Шарлотте Крэдок).

посреди деловой суматохи сегодняшнего Бата. В 1727 году усадьбу перестроили - облицевали камнем теплого золотистого цвета. Элегантный фасад с семью эркерами и четырьмя колоннами ионического ордера смотрит с приличествующей скромностью на Прайор-парк, который стоит в полумиле от него и тремястами футами выше. Охотничий домик стоит сразу за усадьбой, это нарядное двухэтажное здание. Не осталось никаких документов, подтверждающих, что Генри действительно проживал в этом домике, обзаведшемся соответствующей табличкой, но вообще говоря - почему бы и нет? В усадьбе в то время жил шурин Аллена, Филип Беннет, и если Филдинг обедал с патроном, то, учитывая состояние его ног, только очень недолгий переезд в карете был Филдингу под силу. Место здесь замечательное - красота, покой и прекрасная архитектура. До сих пор Уидкум наводит на мысль об уединенном, избранническом существовании, которое и не мерещилось Филдингу в его высоком, узком доме на Боу-стрит с застоялым запахом и суетой казенного места*. В своем батском убежище он по крайней мере не тревожился, что его возьмет в осаду толпа озверевших матросов.

Каким-то чудом он нашел в себе силы закончить последний роман - "Амелию". Очевидно, никто не знал, что он работает над новым романом (рождению "Тома Джонса" сопутствовала широкая огласка). Принято считать, что по-настоящему он сел за роман в 1751 году, и поскольку иных свидетельств нет, то можно согласиться с этим предположением. Новое произведение вышло в свет четырьмя томиками 19 декабря 1751 года, цена всех четырех книг составила двенадцать шиллингов. Посвящение Ральфу Аллену датируется несколькими днями ранее. На сей раз Эндрю Миллар купил рукопись у Филдинга за 800 фунтов; сумма весьма значительная - следовательно, он рассчитывал сбыть изрядный тираж. Книгопродавец приступил к делу, открыв напористую рекламную кампанию, он умудрился убедить своих коллег (и читающую публику), что отпечатанного количества не хватит для удовлетворения спроса.

Первоначальный тираж, как сообщалось, равнялся 5000 экземпляров, якобы раскупленных в первый же день. Миллар пустил слух, будто ему пришлось нанять четырех наборщиков, чтобы отпечатать весь текст (для объемистых сочинений тут не было ничего необыкновенного), - и при этом не весь тираж удалось переплести; посему он объявил, что будет продавать непереплетенные экземпляры по десять шиллингов и шесть пенсов. Фокус состоял в том, чтобы обычное производство изобразить изданием бестселлера. Судя по конторским книгам типографов, уже к январю в печать запустили еще 3000 экземпляров. Это значит, что отчаянной рекламой Миллар добился своего и публика набрасывалась на книгу, едва ее успевали отпечатать*.

"Амелия" разочаровала читателей. До наших дней держится традиция пренебрежительного отношения к этому роману. Обычно сожалеют об утрате бурного комического начала, столь характерного для прежних романов Филдинга. Кроме того, некоторые читатели находили, что высокопарный образ моралиста доктора Харрисона бледнеет рядом с глубоко человечным пастором Адамсом. Вместо обаятельного (пусть и неразумного) Тома Джонса в новом романе героем выведен Бут, который представляется нам в значительной степени ответственным за собственные несчастья - и еще причиняет неимоверные страдания своей жене. "Амелия" - это мрачноватый, однозначный роман, разыгранный в тесных интерьерах городских трущоб, и даже сценам светской жизни с ее маскарадами и ораториями не хватает воздуха. В посвящении Аллену Филдинг говорил о своем намерении "восславить добродетель и изобличить некоторые из самых вызывающих пороков - как общественных, так и в частной жизни, - которыми нынче поражена наша страна". Не ощущается даже попытки приглушить реформаторский пыл, которым пронизаны и публицистические памфлеты Филдинга. Естественно разочарование тех читателей, что наслаждались шаловливой легкостью и безалаберным гротеском в "Томе Джонсе".

Даже сцены, которые могли бы разворачиваться в комическом ключе, поданы в "Амелии" с известной проповеднической серьезностью. Хороший пример - столкновение двух докторов в начале Книги V. Не без причины, вероятно, именно эта глава опущена в изданиях Мерфи и последующих. Филдинг описывает, как лечат маленькую дочь Амелии от лихорадки. Одна сторона представлена самодовольным врачом и аптекарем; врач всецело полагается на справочники и чудовищный арсенал всяких пузырьков и пробирок, батареями расставленных по всей комнатке; он рекомендует каждый час принимать порошки и микстуры. Ему противостоит филдинговский врач - Томпсон, которого "правильные" врачи держат за шарлатана. Не стоит и говорить, что болезнь удалось преодолеть, исполнив "неправильные" советы доктора Томпсона: после кровопускания и "охлаждающих компрессов" девочка в три дня выздоравливает - к неописуемой радости матери.

  показаны просто неприятными людьми - без комичности или даже гротеска. Им недостает той абсурдной высокопарности, какой наделял Филдинг сатирические персонажи в ранних романах. Достаточно перечесть сцену, где приглашенный Амелией врач просит у Бута позволения выслушать еще одного врача. "Что вы думаете о докторе Досуэлле?" - предлагает аптекарь.

"Его, и только его!" - воскликнул врач. "У меня нет возражений против этого джентльмена, - отозвался Бут, - но моей жене рекомендовали другого доктора". И он назвал врача, за которым уже послали. "Кого вы помянули, сэр?" - вскричал врач, выронив перо; Бут повторил имя Томпсона, и присутствовавший врач выпалил: "Извините меня, сэр, но я не могу с ним встречаться". - "Почему же, сэр?" - поинтересовался Бут. "Я не стану с ним встречаться, - повторил доктор. - Как я могу стоять рядом с человеком, который уверен, что обладает большими познаниями, нежели весь медицинский колледж, и который намерен отвергнуть целиком столь успешную методу лечения, от которой еще ни один врач не посмел отклониться?" - "Ей-богу, сэр, - вступил аптекарь, - я прошу вашего прощения, но вы просто не представляете, о ком идет речь; ведь он убивает всякого, кто попадает к нему в руки". - "Это не совсем так, - заявила миссис Эллисон, - я дважды у него лечилась и все еще жива". - "Вам просто повезло, мадам, - отозвался аптекарь, - у него помирают все пациенты". - "Ну что вы, - не сдавалась миссис Эллисон, - я знаю по крайней мере еще дюжину людей, которых он вылечил". - "Весьма вероятно, мадам, - завопил Арсеник, - но у него все равно все помирают! Да разве вы не слышали, мадам, про господина?.. Не могу вспомнить его имени, хотя он был знаменитостью, но вы все понимаете, о ком я говорю". - "В самом деле, - откликнулась миссис Эллисон, - все должны знать, о ком вы говорите, ведь и я не слыхивала ни о ком, кроме одного, а тот жил давным-давно". Какая-то часть прежнего обаяния ушла. Может, Филдинг просто устал и уже не мог легко посмеяться над дикостью и напыщенным бахвальством влиятельной корпорации.

"Амелия" открывается сценой в суде, и дальше в романе все пронизано духом сутяжничества*. Председательствует мистер Трэшер, "торгующий судья" наихудшего толка. Пестрая вереница человеческого отребья вводится в зал констеблем, мистером Готобедом, чьи служебные обязанности, видимо, в этом только и состоят. Выслушивается несколько бедняг, прежде чем сообщают о "молодом парне, по имени Бут, обвиняемом в избиении сторожа и повреждении его фонаря". Преступники, как им положено, отправляются в тюрьму, а судья и констебль устраиваются в ближайшей пивной. Бут оказывается главным героем романа; его преступление состояло в том, что он пришел на помощь прохожему, который стал жертвой грабежа. Нападавшие сумели откупиться, а Бут вместе с пострадавшим предстают перед судьей. Этот эпизод определяет тональность всей книги. Продажность, бедность, безнаказанность - все это не сходит со страниц книги. Сам Бут получился у автора беспомощным и не вполне годящимся в герои романа. При этом Филдинг с немалой отвагой вывел действие своего романа из сферы любовного ухаживания (литература ее давно освоила) - в область семейной жизни (что было сразу же отмечено Джоном Клеландом, автором "Фанни Хилл", в его замечательной рецензии)*. Разочарование читающей публики стало только больше от того, что Филдинг изобразил Бута явно недостойным его жены - многострадальной Амелии. Спастись от опасностей лондонской жизни героям удается благодаря неожиданному наследству (вплоть до финала книги его мошеннически утаивали от Амелии). Герои могут выехать из столицы, которая представляется им сплошным тюремным кошмаром. Доставшийся им дом находится, очевидно, в Уилтшире, и автор сообщает, что Бут готов затвориться в нем навеки: "Он отправился в Лондон, чтабы заплатить все долги, и, пробыв там всего два дня, вернулся домой, откуда уже никогда не отъезжал дальше, чем на тридцать миль".

Все это звучит довольно неубедительно в применении к вымышленному герою Билли Буту. И выглядит иначе, если взглянуть на дело с позиции самого Филдинга: ведь счастливая развязка круто поворачивает действие в таком направлении, которое полностью противоречит биографии самого автора. Вовсе не трудно прочесть финал как своего рода исполнение заветных желаний. Только не надо думать, что роман носил автобиографический характер, как тогда утверждали многие. Леди Мэри Уортли Монтегю, например, писала дочери: "Г. Филдинг дал точные портреты своей первой жены и себя в образах миссис и мистера Бут (если закрыть глаза на комплименты самому себе), и я убеждена, что некоторые из описанных событий произошли на самом деле. Удивляюсь только, как он не заметил, что оба - и Том Джонс и Бут - просто жалкие негодяи". И Сэмюэл Ричардсон был уверен, что знает реальную подоплеку: "Герой последнего романа Филдинга - это он сам; Амелия - его первая жена во всем, и даже нос у нее поврежден. Скандалы Бута, ссоры, тюрьмы, игорные дома - все это автор знает по собственному опыту. Как я уже говорил... он выдумал мало или вовсе ничего; и вы с изумлением заметите, что несколько раз в "Амелии" он пытается изобразить себя хорошим человеком - и не умеет это сделать и даже его гений - площадной юмор - покидает его".

Утверждение второго критика несколько теряет свою ценность, поскольку Ричардсон (в том же самом письме к одной из своих почитательниц) признается, что прочел лишь первый томик, то есть четверть романа. По поводу же первого письма следует припомнить, что леди Мэри не видела своего двоюродного брата последние пятнадцать лет его жизни: она пробыла за границей половину тех лет, что он был женат на Шарлотте.

поселяется на Спринг-Гарденз у бесцеремонной миссис Эллисон, а мы знаем: на той же улице жили Филдинги, когда Генри разрывался между адвокатурой и литературой. И тем не менее роман никоим образом не сводился к простому описанию реальных фактов филдинговской жизни; многие детали никак не впишутся, если мы будем трактовать книгу как беллетризованную автобиографию. Да и Бут, офицер на половинном жалованье, не может быть двойником Филдинга, который сознательно отверг военную карьеру, не пошел по стопам отца. Характер героя напоминает автора лишь недостатками, которые Филдинг совершенно явно преувеличил. Даже поклонники были на него в претензии: зачем он сделал Бута столь слабым в моральном отношении? Высокоученая Кэтрин Толбот рассчитывала, что книгу ей прочтет вслух епископ Глостерский, но простуда лишила епископа голоса; правда, приятельница Толбот, Элизабет Картер, утверждала, что простуда была лишь предлогом, чтобы уклониться от принятых обязательств. И мисс Толбот пришлось читать "Амелию" самой, и она получила огромное удовольствие, не удержавшись, впрочем, от упрека, который вслед за ней повторит большинство читателей: "Какая прекрасная жена Амелия, только зачем она вышла замуж за Бута?"

5

"Амелию" встретило глухое неодобрение. Филдинг недоумевал. Но у него было слишком много срочных забот, чтобы предаваться угрюмым размышлениям. (Да и 800 фунтов неплохо утешали.) На Боу-стрит ждали его решения заурядные человеческие драмы. Кросс рассказывает об одной: "Как-то утром, поражая его, перед Филдингом предстали Мэри и Джейн Маккалох, обвиненные в избиении Элизабет Маккалох, причем все три притязали на одного и того же мужчину в качестве его жены. Поскольку брачного свидетельства не было ни у одной, Филдинг решил, что прав на мужчину больше у Элизабет, поскольку она первой с ним познакомилась. Две другие женщины согласились с этим, избежав, таким образом, отправки в исправительный дом Брайдуэлл". Замените мужчину яблоком - и вы получите знаменитый суд Париса. Решение Филдинга отражает его трезвый здравый ум, в котором он скорее нуждался для работы, чем в мудреных тонкостях юриспруденции (его критики обычно не придают этому значения).

Он участвовал в благотворительности, будучи попечителем соседней больницы, организовывал сбор средств в помощь нуждающимся - например, в пользу пекаря, У которого дотла сгорел дом. В своем "Ковент-гарденском журнале" Филдинг регулярно призывал потерпевших от воров и грабителей обращаться с жалобами на Боу-стрит, дабы судья мог сразу же начать расследование. По сведениям Артура Мерфи, в ту пору доход Филдинга составлял 400-500 фунтов в год - это не бедность, но и далеко не справедливое вознаграждение за его хлопотную и ответственную работу. Считалось само собой разумеющимся, что большую часть своих доходов судейские получают взятками. Сам Филдинг рассказывает в "Путешествии в Лиссабон", что один его предшественник похвалялся, "будто на судейском месте выколачивал по тысяче фунтов за год"; автор, правда, добавляет, что это подвиг даже для недюжинного проходимца.

Из многих попыток Филдинга утвердиться в периодике самая известная - его "Ковент-гарденский журнал". В этой газете он следовал прежним своим образцам, только реже стал обращаться к текущей политике. О выходе новой газеты пресса объявила еще в ноябре 1751 года, но первый номер вышел только 4 января. Полгода газета выходила дважды в неделю, по вторникам и субботам; потом Филдинг перешел на форму еженедельника и до 25 ноября 1752 года выпускал газету только по субботам. Полный комплект составил семьдесят два выпуска, по цене три пенса за номер. Считается, что у Филдинга в этом предприятии был сотрудник: газетная хроника, по традиции снабженная ироническим комментарием, поражает своей осведомленностью. Часто утверждали, будто этим помощником был наш старый приятель Уильям Янг, прототип пастора Адамса. Это похоже на правду, но нам не известно никаких тому доказательств. Судебная информация поставлялась, очевидно, клерком с Боу-стрит Джошуа Брогденом. В последнее время биографы Филдинга выдвинули предположение, что третьим сотрудником мог быть молодой и честолюбивый ирландский журналист Артур Мерфи, но это, по-моему, неверно. Будь это так, Мерфи не преминул бы этим похвастаться в своей биографии Филдинга, которую он выпустил в 1762 году.

"Ковент-гарденский журнал" появился на свет при обстоятельствах, не лишенных интереса. То было время, когда "Всеобщая контора услуг" стала испытывать' трудности с рекламой. Дело обстояло тем более серьезно, что (об этом я уже говорил) у Филдингов появились соперники - прежде всего "Общественная контора услуг" подле рынка Ковент-гарден, грозившая перехватить у Филдингов значительную часть сделок. Основателем конкурирующей фирмы был молодой человек по фамилии Д'Аллюин, который некоторое время проработал клерком во "Всеобщей конторе услуг". Сам Д'Аллюин настаивал на том, что не было нужды красть коммерческие секреты во "Всеобщей", поскольку ее хозяева вели дело совершенно бездарно, но братья Филдинги (их легко понять) придерживались обратного мнения. "Ковент-гарденский журнал" был задуман прежде всего и в первую очередь как рекламный орган их конторы. Через некоторое время конкурент откликнулся изданием своей газеты - "Друри-лейнский журнал". Редактором ее стал Боннел Торнтон, молодой и талантливый университетский острослов, водивший дружбу с эксцентричным кембриджским поэтом Кристофером Смартом. Торнтрн показал себя способным автором, и конкуренция с ним вдохновила Филдинга на прекрасные журналистские выдумки.

"сэра Александра Дрокансера, рыцаря и блюстителя нравов Великобритании" (Дрокансер - это герой бурлеска "Репетиция", которому Филдинг подражал в "Мальчике-с-пальчик"). Обладатель этого имени - забияка, для него нет ничего святого; что ж, Филдинг достиг такого возраста, когда уже нет охоты скрывать свои предубеждения. И с замечательной уверенностью в своей правоте он пародировал, благословлял и исправлял вкусы света. Уже в "Якобитском журнале" было довольно много материалов, посвященных театру: хвалили Гаррика и актера Билли Миллза, поругивали Джона Рима и мима Сэмюэла Фута. В новом же издании Филдинг, как ни в каком другом своем "журнале", отвел много места литературной критике'. Он снова и снова обращался к теме остроумия и юмора, стараясь выстроить свою теорию комедии, которая позволила бы размежевать этот жанр и бездумные развлекательные зрелища. Не стоит воображать дело так, будто Филдинг писал для некоей академической аудитории. Он скоро стал сводить личные счеты - и не только с Торнтоном, но также с шарлатаном по имени "сэр Джон Хилл" и с романистом Табайасом Смоллеттом (пару раз он даже задел Колли Сиббера, безвредного восьмидесятилетнего старца).

Хилл был неразборчивым автором, который добился известности, будучи аптекарем в Ковент-Гардене и нападая в печати решительно на всех: на Смарта, Гаррика, Королевское общество, теперь - на Филдинга*. Под псевдонимом "Инспектор" он вел специальную колонку в газете, и Филдинг величал его атаманом граб-стритского сброда и "Его низостью, князем Биллингсгейта" {Рыбный рынок в Лондоне.}. В будущем он получит шведский "Орден Ваза", а в 1752 году он наемный писака, и маститый Филдинг не стесняется награждать его мерзейшими эпитетами.

Смоллетт же убедил себя, будто Филдинг для своих романов украл из его первенца, "Родрика Рэндома" (1748), самые счастливые мысли. Невозможно даже вообразить, чтобы за несколько месяцев, прошедших после издания "Родрика Рэндома", Филдинг сумел досконально переработать "Тома Джонса", введя в него образ Партриджа; а ведь Смоллетт прямо утверждал, что Партридж списан со Стрэпа, слуги Рэндома. Нам не с руки сейчас подробно разбирать все литературные склоки в тогдашнем Лондоне, так или иначе затрагивавшие Филдинга, Смоллетта и Хилла. Достаточно сказать, что сатирический памфлет о "Хабакуке Хилдинге, судье, коммерсанте и бродячем торговце", поступивший в книжные лавки в январе 1752 года, общим мнением приписывался Смоллетту. Теперь эта атрибуция вызывает сомнения. Филдинг воздержался от ответа - и не потому, что сомневался в авторстве Смоллетта, но просто не желал привлекать внимание к "Хабакуку Хилдингу", где наносится пара чувствительных ударов и по нему самому, и по Джорджу Литлтону. Войну с авторами Граб-стрита вел Дрокансер в своей озорной колонке, и Филдинг снова показал, что умеет, не моргнув глазом, смешать противника с грязью. Для писателя-августинца излишняя чувствительность и самолюбие были неподходящими чертами характера*.

Издание доживало последние дни, когда вдруг заварилась театральная склока. Прежние партнеры, Гаррик и Маклин, рассорились - и вспыхнула война между театрами "Друри-Лейн" и "Ковент-Гарден". В апреле Маклин поставил комедию под названием "Пасквин превратился в Дрокансера". Название вроде бы предполагает сатиру ни Филдинга, но это не так. Скорее, пьеса критиковала столичные моды в духе обличении сэра Александра Дрокансера. Пьеса провалилась, и вскоре Маклин ушел на покой. Тотчас вспыхнула театральная война между Гарриком и Джоном Ричем. В театре "Друри-Лейн" талантливый актер Генри Вудвард хлестко высмеял канатоходцев и пантомиму в театре Рича.

"Друри-Лейн" какие-то люди попытались сорвать спектакль и завязалась невиданная потасовка. Поговаривали о близкой дуэли. История попала в газеты, и Вудварду пришлось под присягой давать показания судье Филдингу о своем участии в скандале. Через несколько дней, в предпоследнем выпуске "Ковент-гарденского журнала", появилось забавное описание этой драматической истории. Доктор Джон Хилл, разумеется, высказал свое мнение, выступив на стороне Ковент-гарденской труппы. Это позволило Филдингу в один клубок связать свою тяжбу с Граб-стрит - и великую театральную войну. Через неделю ровно судья напал на "Джона Хилла, докт., чл. стол, общества и т. д.; он же: Хилл-аптекарь, Джек-собиратель трав, Джек-игрок, Хилли-таблетка, Хилли-дурак, Джек-бахвал, Джек-пугало всей Великобритании". На этом Филдинг закрыл свое издание. С журналистикой было покончено.

"Примеры посредничества Провидения в поимке и наказании убийц". Смысл статей совершенно ясен: убийство само себя раскроет. По форме сборник приближается к тем компиляциям XVII века, что демонстрировали пути провидения в делах человеческих, - жанр, наложивший отпечаток на "Робинзона Крузо"*. Брошюра стоила один шиллинг, но особого распространения не получила. Дошли сведения, что некий армейский полковник закупил экземпляры для своих подчиненных; Филдинг раздавал брошюру обвиняемым, доставленным к нему на Боу-стрит. Буквально вымаливал брошюру молодой человек, отправленный Филдингом в Ньюгейт: он перерезал горло собственной жене. Похоже, его раскаяние запоздало.

Другим событием был план издания в переводе всего Лукиана, неизменно самого любимого филдинговского автора из древних. Легко догадаться, что ему необходима была помощь достойного знатока античности мистера Уильяма Янга. В какое бы предприятие они ни пускались вместе, удачи им не было, и на этот раз их начинание заглохло, не успев расцвести. Панегирик Лукиану появился в пятьдесят втором выпуске "Ковент-гарденского журнала", где он называется "отцом истинного юмора", а его даровитый ученик Свифт - "досягающим образца". "Непревзойденная гениальность", которой был одарен Лукиан, счастливо сочеталась с огромным количеством сатирического материала, попавшегося ему на жизненном пути. Филдинг даже признает, что и сам "подражал в стиле великому автору" (Лукиану). В статье столько восторга и преклонения перед греческим писателем, что остается лишь пожалеть о незавершенности этого филдинговского предприятия.

Итак, четыре переполненных событиями года прошли с того момента, как Филдинг стал судьей. В этот период он смог написать большой роман, издать блистательную газету и несколько значительных сочинений по общественным вопросам. Но времени ему оставалось совсем мало.