2.1. Композиционные особенности романа
«Духовидец» заметно отличается от остальной прозы Шиллера. Даже прямая речь персонажей далеко не так драматична, как, допустим, в жизнеописании Зонненвирта. Здесь она несёт на себе печать диалектических рассуждений автора. Вообще, и позиция рассказчика, и завязка, и сама манера повествования служат не для создания драматического эффекта. В начале романа автор презентует читателю фигуру за фигурой, до тех пор, пока вокруг Принца не образуется целая группа персонажей. В «Преступнике из-за потерянной чести» дело обстояло по-другому: Христиан Вольф один находился в фокусе повествователя. Его партнёры, любимая девушка, противники, товарищи по заключению и сообщники появлялись в новелле исключительно по законам каузальности.
Новыми для Шиллера-прозаика являются и используемые им в «Духовидце» приёмы индивидуализации персонажей. Внешние приметы героев преднамеренно оставлены в тени (хотя точные и запоминающиеся портретные характеристики всё же встречаются). Гораздо большее место в романе отводится идеям , но персонажи не привязаны к ним жёстко и ни в коем случае не являются их символами или иллюстрациями. Среда и характеры обусловливают зарождение и проявление мнений, их обмен и шлифовку. При этом Шиллер не производит и тщательной прямой прорисовки характеров - даже один из главных персонажей, Принц, в начале произведения изображён достаточно схематично. Характеры героев возникают, скорее, в воображении читателя, шаг за шагом, по мере знакомства с персонажами, их высказываниями и ситуативным поведением через их общение с другими действующими лицами. Примерами такой косвенной характеристики служат, как минимум, несколько героев. Это одновременно высокомерный и жалкий заклинатель (Сицилианец), исполнительный, но при этом всё же внушающий подозрение Бьонделло, наконец, таинственный Армянин.
Некоторые события описываются Шиллером крайне увлекательно. Очень велика сила воздействия сцен, подобных вызову духов (Geisterbeschwdrung). Степень наглядности, которую достигает в подобных описаниях автор, позволяет читателю почувствовать себя соучастником процесса. При этом Шиллеру удаётся следовать в общем русле повествования, не давая ярким событиям «скатиться» до уровня вставных эпизодов.
В целом непрерывность хода повествования, единство перспективы и избранной манеры презентации выражены полнее, чем в «Преступнике...». Это недвусмысленно свидетельствует о том, что Шиллер от произведения к произведению рос как автор художественной прозы, и кто знает, какие ещё высоты были бы им достигнуты, не остановись он на «Духовидце».
Очевидная разница между «спешащим» вперёд изложением следующих цепочкой друг за другом событий графом фон о*** в первой книге и письмами барона фон ф*** во второй не означает смены стратегии повествования. Оба рассказчика - дворяне, принадлежащие к «ближнему кругу» Принца, оба одинаково озабочены происходящими со своим царственным другом приключениями. Впрочем, это разделение фрагмента на двух рассказчиков (не считая вставного <Рассказа сицилианца>) не столь существенно. Гораздо важнее тот факт, что Шиллер по контрасту с «Преступником из-за потерянной чести» полностью выносит себя за скобки повествования.
Обнаруживаемое уже при поверхностном рассмотрении единство замысла и его воплощения не согласуется с общими весьма пренебрежительными отзывами Шиллера о своём романе. Представляется, что план Шиллера был разработан более или менее детально лишь относительно начала произведения (что составило первую книгу планировавшегося романа), затем писатель руководствовался соображениями экономической выгоды и своим долгом перед заинтригованными читателями, попутно упражняя перо, что отнюдь не снижает художественный и философский уровень второй книги, а лишь говорит о том, скольких душевных сил потребовалось Шиллеру для поддержания личного интереса к своему (всё же оставшемуся незавершённым) детищу:
«... над продолжением "Духовидца" мне пришлось больше поломать голову, чем над началом; нелегко было внести план в произведение, его лишённое, и тем снова связать множество разорванных нитей». 226 «... Если бы "Духовидец" сам по себе до сих пор интересовал меня как целое, или, вернее, если бы мне не пришлось отправлять его по частям раньше, чем успел созреть во мне этот интерес к целому, то наш разговор, конечно, был бы дольше подчинён этому целому. Но так как этого не случилось, то что же я мог ещё сделать, как не сосредоточить силы своего сердца и ума на подробностях, и чего ещё при таких обстоятельствах может требовать от меня читатель, кроме того, чтобы я занял его интересной темой, изложенной не без мыслей?»227
«Талии».
Следует признать следующее: несмотря на то, что автор работал над своим фрагментом «nicht con amore»228, с задачей повествователя он справился успешно. В целом композиция «Духовидца» (особенно первой книги) настолько примечательна, что заслуживает более подробного рассмотрения.
После краткого вступления, обусловленного лишь законами целесообразности, повествование стремительно продвигается вперёд. Впрочем, уже на этом этапе читателю встречается эпизод, способный привлечь его внимание более, чем обычно: загадочное пророчество Армянина.229 Шаг за шагом перед мысленным взором читателя разыгрываются сцены карточной ссоры в кофейной, ночной казни венецианца, прогулки по Бренте и др. Некоторые из описываемых событий, такие, как странное приветствие балерины на ярмарке и поразительный выигрыш в лотерею, явно призваны поколебать здравомыслие Принца, убедить его в невозможности противостоять магическим силам, и небезуспешно:
«... Что же это такое? - спросил меня принц, когда мы ненадолго остались одни. - Меня преследуют какие-то высшие силы. Всеведущий парит надо мной. Какое-то незримое существо, от которого я не могу уйти, следит за каждым моим шагом». 230
Тотчас, как чёрт из табакерки, на сцене появляется Сицилианец со своим вызовом помериться силой с духами. Сцена заклятия духов - кульминационная по многим показателям. Оглядываясь назад, читатель может убедиться, насколько искусно аранжировал Шиллер предшествующие эпизоды, подводя публику к этому событию. Думается, что если бы современники Шиллера были знакомы с кинематографическим термином «suspense», то его бы признали мастером данного приёма. Одновременно сцена заклятия - самая «готическая» у Шиллера. Таинственная мистификация здесь почти принимает характер магической реальности в устрашающем антураже. Но (и здесь Шиллер остаётся верен самому себе) незамедлительно русский офицер разоблачает «волшебные» чары. И это ещё не всё: события принимают оттенок фарса, так как мнимый русский в мгновение ока оказывается вездесущим Армянином. Завершающая эпизод суматошная «полицейская» сцена весьма продуманна: она наконец-то позволяет читателю перевести дух и собраться с мыслями. Однако эта же самая сцена ещё более усиливает впечатление о безграничном могуществе Армянина: начальник стражи почтительно повинуется ему, да и само появление сыщиков прямо или косвенно служит прикрытием для очередного загадочного исчезновения.
В очередной раз следует отметить напряжённость повествования, способную поспорить с таковой и в современных «страшных» историях, и в теперешних «фильмах ужасов». Можно лишь догадываться о том, какой эффект производил на читающую публику XVIII века такой достойный автора «Разбойников» натиск. То, что старания писателя в данном случае в немалой степени лежали во всегда интриговавших человечество сферах авантюрного и оккультного, пусть и в разоблачительных целях, лишь усиливало ошеломляющее впечатление от романа. Некоторые фрагменты переписки Шиллера позволяют оценить популярность «Духовидца»: Принц Кобургский настоятельно просит Шиллера отослать ему рукопись «Духовидца» ещё до напечатания,231 Гердер с удовольствием беседует о «Духовидце» с его автором232, а сам Шиллер с радостью сообщает другу о журнале, в котором печатался роман:
«... "Талия" снова привлекает к себе здесь невероятное внимание. Её можно увидеть в любом доме, и мне говорят о ней изумительно приятные вещи. Достоверно одно: что это пристрастие публики я обращу себе на пользу и извлеку из него столько денег, сколько будет возможно».233
Лишь склонного к снобизму читателя могут отпугнуть соперничающие с самыми смелыми фантазиями Э. Т. А. Гофмана страницы Шиллерова «Духовидца», посвященные обряду заклятия духов. Роман Шиллера отличают, как минимум, два момента: искусство создания новых ситуаций и способность автора удерживать читательское внимание на большом отрезке текста.
После сцены заклятия Шиллер резко меняет направление повествования. Ретроспективно «воскрешая» «волшебные» эпизоды во время беседы Принца с заключённым под свинцовую крышу венецианской тюрьмы Сицилианцем, автор заставляет последнего выступать в новой ипостаси - разоблачителя. Подобно ореховым скорлупкам, отпадают казавшиеся сверхъестественными явления, обнажая ядро вполне реальных махинаций. Однако то, что кажется триумфом трезвого ума и возобладавшей нравственности, на поверку оказывается очередным заманиванием в сети, причем как Принца, так и читателя: «снятие покрова» с хитроумных уловок в устах Сицилианца незаметно перетекает во вставную новеллу о братоубийстве, в конце которой Армянин предстаёт в своём новом образе.
Рассказ Сицилианца ещё более сгущает тьму вокруг таинственной фигуры Армянина. Однако самый неожиданный поворот ожидает читателя в конце беседы в тюремной камере как результат, который произвёл на Принца состоявшийся разговор. Хотя граф фон О** и говорит Принцу, что «... после того, что нам сейчас рассказали об этом армянине, ваша вера в его чудодейственную силу могла бы скорее возрасти, но никак не поколебаться»234, признания Сицилианца, а особенно его увлекательный рассказ, встречают отпор в виде тотального скептицизма Принца по отношению к обманщику. Оставшееся непоколебимым недоверие Принца к шарлатану проскальзывало в виде его коротких ироничных ремарок и ранее, на фоне общего разоблачения «чудес».
время «... дал себя настолько увлечь, что счёл... обман за нечто другое»?235 Дело в том, что по верному замечанию Принца, «... люди этого толка (подобные Си-цилианцу. - Д. П.) вообще имеют склонность не в меру усердствовать в таких поручениях и неизбежно пересаливают там, где сдержанная, умеренная ложь отлично достигла бы цели»236.
Различные «неувязки» в россказнях Сицилианца, направленные на укрепление веры в непостижимость природы могущества Армянина, дают обратный эффект. А ведь ещё буквально несколько страниц назад Принц с жаром доказывал англичанину:
«... Этот человек (Армянин. - Д. П.) может стать, кем захочет и как то потребуется в данную минуту. Кто же он на самом деле, этого не знает ещё ни один смертный. Разве вы не видели, что сицилианец упал, словно подкошенный, когда тот крикнул ему в упор: "Больше ты не будешь вызывать духов!" За этим кроется многое. И никто не убедит меня, что так можно испугаться обыкновенного человека»237.
На первый взгляд кажется, что уход Принца от подобных взглядов означает его моральную победу. Сам Принц говорит, что «... если бы только... Армянин, начав с предсказания, им же и закончил свою роль, то, должен признаться, я не знаю, куда бы это могло меня завести»238 он не достиг. Этому поспособствовало и то, что главную роль в своём искусном замысле Армянин отвёл Сицилианцу, который, «как дешёвый ярмарочный зазывала, стал трезвонить о его славе и своим грубым исполнением лишь испортил своему хозяину всю игру». Однако неистощимая фантазия Шиллера обращает эту маленькую победу Принца в мнимую победу, преподнося её лишь в качестве очередного этапа в утончённом плане Армянина по затягиванию Принца в свою паутину.
В чём композиционное значение беседы Принца с графом?
Во-первых, похожий элемент автор использовал в четвёртом письме второй книги в виде <Философской беседы>239.
Во-вторых, в разговоре с графом Принц мимоходом делает пророческую догадку, которая, однако, не спасёт его судьбу, ибо высказывается им по отношению к уже прошедшим событиям. Принц не мог знать, что ещё большие испытания, хотя и с использованием той же самой схемы, ждут его впереди. Иначе говоря, открыв один ларец, он не ожидает, что в нём есть ещё один, в нём - следующий и так далее. Тем не менее, устами Принца Шиллер, по сути, предсказывает развитие событий во второй книге:
«... мнимое... торжество над обманом и мошенничеством пробудит во мне доверие и успокоит меня и... ему (Армянину. - Д. П.) удастся отвлечь мою бдительность в совершенно противоположную сторону, направить ещё неясные и неопределённые подозрения на опасность, которая находится как можно дальше от истинного места нападения»240.
и воплощается в событиях второй книги. Этим фактом и измеряется композиционная законченность первой книги «Духовидца». Следует признать, что Шиллер на страницах своего фрагмента проделал большую работу, заставляя множество разрозненных эпизодов работать на основной замысел. Замечательно ещё и количество, и разнообразие завязок действия, которые подготовил автор для того, чтобы они получили развитие во второй книге.
Вторая книга мало касается оккультных мистификаций. То, что начиналось так необычно и «сверхъестественно», закончилось весьма приземлённой игрой на человеческих слабостях: мотовство и душевный разлад быстро приводят Принца в положение отчаявшегося должника. Бедственное положение усугубляет ссора со своим двором, откуда к Принцу поступали денежные средства. Чувство зависимости от своих кредиторов распаляет жажду неограниченного господства и желание самому занять трон. Благородный поступок Принца на улицах Венеции ведёт к знакомству с Чивителлой и его дядей - кардиналом. Восхищение Принца изображением Мадонны флорентийского художника оборачивается «случайным» знакомством с Гречанкой - оригиналом нарисованной красавицы241 Упомянутые в дальнейшем события - смерть Гречанки и вызванное предположительно дуэлью с Принцем ранение Чивителлы - каждый из писавших продолжение фрагмента трактовал уже по-своему. В любом случае авторы вынуждены были уделять большое внимание трём главным фигурам - Армянину, Гречанке и Принцу, образы которых во многом определили композицию «Духовидца». Видимо, первым из перечисленных персонажей заслуживает подробного рассмотрения тот, кому роман обязан своим названием.
Примечания.
226. Письмо Шиллера Кернеру от 15 мая 1788 года //Шиллер Ф. Собр. соч.: В 8 т. М. -Л., 1936-1950. Т. 8. С. 226. Речь идёт о второй половине 1 книги.
228. Выражение Готфрида Кернера из письма Шиллеру от 14 мая 1788 года: «... Deinen Geisterseher habe ich gelesen. Die Episode hat mir sehr gefallen. Der Stil ist nicht so kraftig, als im ersten Stuck. Man sieht manchmal, daB Du nicht con amore gearbeitet hast... Es bleibt immer ein interessantes Produkt» /Щит. no: Schiller F. Werke. Nationalausgabe. Weimar, 1954 -.... Bd. 16. S. 416.
229. Г. Г. Борхердт считает, что толчком к выдуманному Шиллером эпизоду со знаменитой фразой Армянина мог послужить анекдот из жизни греческого философа-мистика Аполлония Тианского, изложенный в книге Haens'a «De magia» (изд. В 1775 году в Венеции) и других источниках, которыми пользовался Шиллер. Подр. см.: Borcherdt H. H. Der Geisterseher: Erlauterungen //Schiller F. Op. cit. S. 444 (47, 17). См. также примечание Рихарда Вейсенфельса в: Schiller F. Samtliche Werke. Sakular-Ausgabe in 16 Bde. Bd. 2. Stuttgart & Berlin, MDCXL. S. 418.
230. Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т. Т. З. М., 1956. С. 544.
231. См. письмо Шиллера Георгу Гёшену от 3 марта 1787 года в: Шиллер Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 142.
233. Письмо Шиллера Кернеру от 15 мая 1788 года//Шиллер Ф. Указ. соч. С. 226.
234. Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т. Т. З. С. 579.
235. Там же.
236. Там же. С. 586.
238. Там же. С. 588.
239. Хотя по структуре оба разговора похожи и напоминают знакомого Шиллеру по переведённому им в 1785 году эпизоду «Жака-фаталиста» («Jacques le fataliste et son maitre», 1773) Дидро (Diderot, 1713-1784), в идейном плане в <Философской беседе> Принц предстаёт уже не как преисполненный критического духа собеседник, а в качестве радикального агностика.
240. Шиллер Ф. Указ. соч. С. 585.
241. Сюжетный ход, вызывающий в памяти начало «Эмилии Галотти» («Emilia Galotti», 1772) Лессинга. М. Г. Льюис использует этот же ход в «Монахе» – Амброзио восхищается изображением Мадонны, а затем обнаруживает в Матильде оригинал.