4
Весной на ферме много работы, и руки Роберта всегда заняты. Но он привык до вечера держать в памяти все, что складывалось за день. В стихах он мысленно рассказывал всему миру, что с ним случилось. Иногда рассказ превращался в песню; так должна была бы сейчас петь Джин:
Ему я сердце отдала,
Он будет верным другом,
Нет в мире лучше ремесла,
Чем резать землю плугом.
Придет он вечером домой,
Промокший и усталый.
— Переоденься, милый мой,
И ужинать пожалуй!
Я накормить его спешу.
Постель ему готова.
Сырую обувь просушу
Для друга дорогого...
Обманщица Джин, неверная Джин... Зачем она уехала, зачем послушалась уговоров этой старой ведьмы, своей матери? Роберт пишет об этом всем — и в письмах друзьям и в длинной оде «Жалоба». Эта ода — воззвание к луне, к «бледному Светилу», к «Королеве ночи». Она своим неясным, негреющим светом озаряет бессонную ночь того, кому в залог любви было дано «нежное обещание назваться отцом», того, кто теперь не спит в слезах, измученный, истерзанный, оплакивая неверную женщину, нарушившую клятву.
Роберт всегда свято верил в нерушимость честного слова. Он сам никогда никого не обманывал, никому ничего не обещал, если не был уверен, что выполнит обещание. Джин знала, что она для него настоящая жена. Как же она осмелилась предать его?
Пусть он по-прежнему любит ее — он вырвет ее из сердца, он найдет другую, увезет с собой в Вест-Индию, он забудет Джин навсегда...
Скалистые горы, где спят облака,
Где в юности ранней резвится река,
Где в поисках корма сквозь вереск густой
Птенцов перепелка ведет за собой.
Милее мне склоны и трещины гор,
Чем берег морской и зеленый простор,
Милей оттого, что в горах у ручья
Живет моя радость, забота моя...
Она не прекрасна, но многих милей.
Я знаю, приданого мало за ней,
Но я полюбил ее с первого дня
За то, что она полюбила меня!..
— она оттуда родом.
Мэри Кэмбл — «горянка Мэри», хорошенькая, веселая и очень добрая девушка. Она сама подошла к Роберту в церкви, заговорила с ним низким грудным голосом, посмотрела голубыми глазами и сама назначила ему свидание далеко за городом. Ей жаль Роберта, а ему жаль себя, и он бесконечно благодарен Мэри за ее щедрую любовь, за бескорыстную ласку. Мэри так же бедна, как он, сейчас она живет в услужении у чужих людей. С ней ему не страшно пускаться в путь. С ней можно будет пережить все трудности новой жизни на Ямайке.
А главное — она поможет ему забыть обиду, забыть Джин, ее черные глаза, темные пушистые волосы.
Мэри совсем другая — светловолосая, синеглазая.
С эгоизмом человека, который считает себя обиженным, Роберт не думает о том, что он отвечает за судьбу Мэри.
В мае, в воскресный день, Роберт прощается с Мэри на берегу реки: она уезжает к родным, чтобы подготовиться к путешествию.
Летом выйдет книга Роберта, а осенью он встретится с Мэри в порту Гринок и навсегда покинет родные берега.
Но прощание Роберт купил библию — два тома в красивых переплетах. Он пишет имя Мэри на первом томе, свое имя — на втором. И под каждым именем — текст, где суровыми библейскими словами осуждены ложные клятвы и нарушители их:
«Еще слышали вы, что сказано древними: не переступай клятвы...»
«Не клянитесь именем моим во лжи...»
Роберт пишет это не только для того, чтобы уверить Мэри в нерушимости своих обещаний и заставить ее держать слово. Он все время думает о другой нарушенной клятве, о Джин. Он не может забыть о ней, даже прощаясь со своей новой подругой.
Оба не знали, что их встрече состояться не суждено.
А 7 июня Джин вернулась домой.
Всегда трудно рассказывать о личных делах человека, не хочется вмешиваться в то, что касается только двоих. Но в то лето — лето 1786 года — Бернс написал столько писем, он так бушевал в стихах и в прозе, что кажется, будто вместе с ним переживаешь эти дни перед выходом его первой книги.
«Я навестил Армор после ее возвращения, — пишет он Ричмонду в Эдинбург, — не затем, клянусь честью, чтобы искать хоть малейший предлог для примирения, а просто чтобы справиться о ее здоровье и — тебе я могу в этом признаться — из-за глупой непреодолимой нежности к ней, по правде сказать, весьма неуместной. Ее мать отказала мне от дома, да и Джин не проявила того раскаяния, которое можно было ожидать. Однако наш священник, как мне сообщили, даст мне свидетельство о том, что я холост, если я выполню все требования церкви и покаюсь, что я и собираюсь сделать».
«Сейчас надену вретище и посыплю голову пеплом. Мне разрешено покаяться с места. Грешен, господи, помилуй меня! Книга моя выйдет через две недели. Если у тебя есть подписчики, пришли мне их имена через того же почтаря. Господи, храни праведников! Аминь, аминь.
Роберт Бернс».
Перед Ричмондом — товарищем по «четверке бунтарей», собутыльником на пирушке «Веселых нищих», Бернс всегда хотел казаться легкомысленней и циничней, чем он был на самом деле. Но осталось два письма Дэвиду Брайсу — одному из мохлинских друзей, уехавшему в Глазго. Ему Бернс пишет совсем по-другому:
«Вы знаете все подробности этой истории — истории достаточно мрачной. Я не знаю, что Джин думает сейчас о своем поведении, но ясно лишь одно: из-за нее я окончательно стал несчастным. Никогда человек так не любил, вернее — не обожал женщину, как я любил ее, и должен сказать правду, совершенно между нами, что я все еще люблю ее, люблю отчаянно, несмотря на все; но ей я ни слова не скажу, даже если мы увидимся, хотя этого я не хочу. Бедная моя, милая, несчастная Джин! Как счастлив был я в ее объятиях! И горюю я не оттого, что я ее потерял, больше всего я страдаю за нее. Я предвижу, что она на пути — боюсь выговорить — к вечной погибели. И те, кто поднял шум и выказал такое недовольство при мысли, что она станет моей женой, может быть, когда-нибудь увидят ее в обстоятельствах, которые будут для них причиной истинного горя. Разумеется, я ей этого не желаю: пусть всемогущий господь простит ей неблагодарность и предательство по отношению ко мне, как прощаю от всей души и я, и пусть не оставит он ее милостью и благостью своей во всю ее будущую жизнь!.. Я часто пытался забыть ее: я предавался всяческим развлечениям, бурно проводил время, ходил на масонские собрания, участвовал в пьяных пирушках и других шалостях, но все впустую. Осталось одно лекарство: скоро вернется домой корабль, который увезет меня на Ямайку, и тогда — прощай, милая старая Шотландия, и прощай, милая неблагодарная Джин, никогда, никогда больше мне не видеть вас!
»
Впрочем, здравый смысл не покидает Роберта: 22 июля он передает по дарственной записи ферму и все доходы от издания стихов Гильберту, а тот обязуется воспитывать и обучать «дорого доставшуюся Бесс» — незаконную дочь Роберта.
Семья обеспечена, о Джин позаботятся богатые родители. Остается только дождаться выхода книги и уехать на Ямайку, навеки порвать со всем.
«Мой час настал, — пишет Роберт верному Джону Ричмонду. — Мы с тобой больше никогда не встретимся в Великобритании. Я получил распоряжение через три недели, не позже, отправиться на корабле «Нэнси», с капитаном Смитом, из Клайда на Ямайку. Для всех в Мохлине, кроме нашего друга Смита, это тайна. Поверишь ли? Мистер Армор получил правомочие швырнуть меня в тюрьму, пока я не внесу в обеспечение Джин огромнейшую сумму. Они держат это в секрете, но я узнал обо всем из такого источника, который им и не снится. И теперь я прячусь то у одного приятеля, то у другого, и мне, как истинному сыну человеческому, «негде преклонить главу». Знаю, ты обрушишь проклятия на ее голову, но пощади бедную запуганную девочку ради меня! Зато пусть все фурии, разрывающие грудь оскорбленного, взбешенного любовника, терзают старую ведьму, ее мать, до последнего ее часа. Пусть ад натянет тетиву смерти и пустит в нее роковую стрелу, пусть все бури бушующих стихий раздуют адское пламя ей навстречу! Ради бога, сожги это письмо, не показывай его ни одной живой душе! Я пишу в минуту ярости, представив себе свое ужасающее положение — изгнан, покинут, несчастен, не могу писать — жду ответа с подателем сего, напишу перед отъездом.
Твой, здесь и за гробом,
».
Письмо помечено 30 июля.
А на следующий день, 31-го числа, в маленькой типографии Вильсона, в Кильмарноке, кончили печатать шестьсот двенадцать продолговатых небольших книжек в восьмую долю листа, в «элегантной» серой обложке из толстой бумаги, цена — три шиллинга. Триста пятьдесят экземпляров в продажу не поступало: они принадлежали подписчикам.
— за исключением нескольких книг, выданных автору на руки.
Каждый, кто держал в руках свежие, пахнущие типографией листки корректур, каждый, кто в сотый раз перелистывал туго сброшюрованные страницы новой книги и в сотый раз читал черным по белому свое имя на титульном листе, знает это чувство «выхода в свет»: в нем и гордость и робость, надежда и страх, в нем — сознание своей силы и своего бессилия при мысли о том, что можно бы сделать лучше и что надо, непременно надо, сделать лучше, больше...
«выходом в свет», утверждением своего права разговаривать не только с друзьями и соседями, но и со всей Шотландией.
И Шотландия откликнулась на его голос так, как никогда не откликалась на голоса других своих поэтов.