2.
В полушутливом стихотворном послании Вальтер назвал Гольдони «живописцем природы». Вдохновившись этим определением и рассматривая искусство с позиций самого примитивного сенсуализма, критики-позитивисты построили целую «философию» творчества Гольдони. Они понимали его комедии как фотографически точное воспроизведение итальянской действительности: Панталоне и Арлекины - это портреты реальных людей, бродивших по итальянской земле; в Венеции говорили и думали именно так, как говорят и думают его персонажи; все служанки были точь-в-точь такими, как Коломбины и Кораллины, а молодые люди влюблялись так же, как то делали при свете лампы нежные Розауры и пылкие Флориндо Гольдони правдив, потому что он ничего не выдумывал, а только наблюдал и не мудрствуя переносил свои наблюдения на сцену. Он писал только то, что видел своими глазами и почувствовал на собственном опыте. Многие хвалили его за такое «отсутствие ума» и видя в этом особо счастливый дар природы, другие сожалели о том, что его взгляды все же проявлялись в некоторых уголках его творчества, словно маленькие темные пятна на сверкающем «зеркале природы». Ведь Гольдони, полагали эти ученые, смотрел на мир глазами самого заправского мещанина, и между ним и его созданиями, к счастью, лежит бездна. В его комедиях восхитительно не то, что принадлежит ему, а то, что легко и свободно переливалось в них из действительной жизни. А потому и заслуга его не велика.
Ведь не он создал эти изумительные картины жизни, их создала Венеция, а он только записывал под ее диктовку. Веселые Арлекины, добродушные Панталоне, влюбленные Флориндо, счастливые Розауры — таков мир, изображенный Гольдони, такова Венеция, отраженная в его творчестве. Легенда о Гольдони дополняется легендой о Венеции, и за этими вековыми штампами исчезает всякая историческая реальность.
«Венеция XVIII века» - слова эти тотчас же вызывают представление о сказочно прекрасном городе, полном карнавального веселья, с мраморными дворцами, масками, танцами на площади св. Марка, песнями в театрах, в салонах, на улицах, - о «сладости жизни», которую вкушают беззаботные, умеющие наслаждаться, праздные и обеспеченные люди. Эта легенда создана иностранцами-путешественниками, приезжавшими в Италию с большими деньгами и желанием развлечься, оставив у себя дома дела, заботы и неприятности.
ни писали по случаю бракосочетания или праздника, сколько бы ни целовались под колоннадами и портиками,— Венеция XVIII века, как и любой другой город Италии, имела свои беды, тревоги и надежды. Как всегда, за праздником наступали будни, безрассудные траты влекли за собой нищету, девушек толкала на улицу не жажда веселья, а горькая нужда, и город был полон куртизанок, нищих и прощелыг.
Творчество Гольдони нельзя объяснить никакой «сладостью жизни». Горести обыденного существования отразились в нем не меньше, чем веселый смех и звон пресловутой венецианской гитары. «Прекрасная Италия», будучи «садом Европы», была в то же время одной из самых отсталых ее стран, задавленной своими и иностранными деспотами, раздробленной на мелкие государства, разорявшейся постоянными войнами. Только во второй половине века повеяло каким-то свежим ветром, войны как будто прекратились и даже религиозные мракобесы стали чуть-чуть потише. Из Англии и Франции шла новая философия, на которую живо откликнулась итальянская мысль. В Италии начиналось Просвещение, сперва сравнительно робкое, потом необычайно глубокое и смелое по своему идейному и общественному содержанию. Старый феодальный порядок, с его бесправием, насилиями, привилегиями, с хаосом его судопроизводства, со всем его общественным и государственным строем, подвергся решительной критике. Буржуазия стала расчищать путь для дальнейшего экономического развития. Заговорили о положении народа, и прежде всего крестьянства. Итальянские правительства предприняли некоторые робкие попытки улучшить экономическое состояние страны.
В старых формах феодально-помещичьего общества возникала новая жизнь. Столько отживших учреждений, стародавних законов, привилегий и суеверий угнетало Италию, что, казалось, никакая новая мысль не могла бы пробиться сквозь весь этот средневековый хлам, сквозь цензуры, индексы, таможни, католические догмы и бюрократические препоны. Однако под этим мертвым грузом традиций, запретов и воспоминаний Италия все больше оживала и приближалась к новым временам. Патриции, веселясь и разоряясь, содержали театры и покровительствовали художникам. Третье сословие настойчиво проводило свои взгляды, свою мораль и свои интересы в ученых книгах, в легких комедиях, в операх и в картинах.
Гольдони широко разделял эти новые взгляды. Старое феодальное общество, скованное привилегиями и предрассудками, беспомощное перед лицом новых потребностей и задач, выдвинутых экономическим и общественным развитием, бесчеловечное в самых основах своей организации и идеологии, вызывало его негодование. Он был одним из самых ранних борцов за новую демократию, идеальные формы которой уже возникали в сознании европейских просветителей. Постепенно перед ним вставала огромная задача — изобразить эту текучую действительность, все ее сословия и силы, от купца до губернатора и от рыбачки до графини, все ее увлечения и пороки - от картежного азарта до «дачной лихорадки». В широком развороте жизни он должен был исследовать страсти современного человека и опасности, его подстерегающие, чтобы предупредить от ошибок, указать верный путь и вызвать сострадание к заблудшим,— потому что он хотел не только рассмешить, но и утешить.
Как Гольдони понял свое призвание драматурга? Что увидел он в окружавшей его действительности и как хотел воздействовать на сознание своих современников?
«Двадцать лет тому назад, — писал Вольтер в 1766 году, — в Италию ездили для того, чтобы посмотреть на античные статуи и послушать новую музыку. Теперь туда можно было бы поехать для того, чтобы повидать людей, которые мыслят и ненавидят предрассудки и фанатизм». В 1760-е годы Просвещение в Италии было в полном расцвете. Однако и в первой половине века в Италии была известна новейшая философия и происходили споры вокруг Спинозы, Лейбница, Гассенди и /1окка. Тот сравнительно небольшой круг людей, который составлял итальянскую интеллигенцию, со страстью читал французских мыслителей эпохи — Бейля, Монтескье, Вольтера. Это была философия эмпирическая по своей основной тенденции. В борьбе с католицизмом, поддерживавшим старый режим, с феодальной монархией, с дворянскими привилегиями просветители обращались к опыту и природе. Этот опыт был противопоставлен «системам», то есть философии, построенной дедуктивно, на основании априорных истин или божественного откровения. Просветители, особенно в первой половине века, избегали ставить вопрос о «последних тайнах бытия», так как здесь они неизбежно наталкивались на церковную догму, которой прямо противоречить было опасно. Поэтому они предпочитали говорить о частных истинах, добытых в результате научного наблюдения и неизбежно разрушавших религиозные представления о мире. Такая позиция иногда придавала рассуждениям и мышлению просветителей несколько позитивный и утилитарный характер.
Гольдони, остро реагировавший на явления времени, был также захвачен всеобщим движением и тоже был «философом». У него были и свои идеалы и своя точка зрения на факты общественной жизни, очень сближавшая его с просветителями. Он был уверен в том, что нельзя быть художником, не имея своей философии, продуманных, проверенных опытом и размышлением взглядов. «Мольер не смог бы стать прекрасным комическим автором, если бы он не был отличным философом у себя дома»,- говорит Гольдони в своей комедии «Мольер».13
Эта философия, прежде всего практическая и нравственная,— по его мнению, самая важная, может быть, единственно важная. Это наука о поведении. Гольдони разделяет недоверие скептических, «трезвых» мыслителей эпохи ко всякого рода «системам». «Системы» могут только увести от насущных нужд общества, от повседневных задач человека. Это борьба с метафизикой, весьма характерная уже для первой половины столетия. Только благодаря своей практической философии, отсутствию предрассудков, сознанию своего достоинства как человека и писателя Мольер в комедии Гольдони расстроил козни завистников и создал свое семейное благополучие.
К тем же мыслям Гольдони возвращается и в более поздней комедии — «Английский философ». Главный герой, устами которого Гольдони высказывает свои собственные мнения, рекомендует эту практическую философию, которая близка к реальной жизни и помогает разрешать житейские вопросы. Он стоит за эмпирическую науку. Он отвергает Декарта с его дедукцией, с его неверием в опыт, с его богом, являющимся основой реальности бытия. Зато он прославляет Ньютона, объяснившего вселенную законами механики и не оставившего места тайнам и мистике. И все же Гольдони не рекомендует женщинам заниматься астрономией Ньютона и вычислять формулы небесной механики. Это слишком отвлеченные области. Есть науки, более доступные женскому разумению, а главное, более полезные и близкие к практической жизни. «Хорошо, что вы, сударыня, занимаетесь науками и, не в пример многим другим, ненавидите праздность, — говорит английский философ ученой женщине, увлекшейся астрономией, — но, простите меня, небо слишком от нас далеко». Можно изучать не только небесные тела, но и землю, на которой мы живем, море, свет, стихии, растения. Гораздо полезнее астрономических вычислений те науки, в которых средством доказательства является опыт. «Оптические приборы и стекла срывают с природы ее покровы, а небо слишком уж от нас далеко».14
Здесь дана программа экспериментального изучения природы, программа науки, имеющей реальное практическое значение. «Системы» отвергнуты во имя философии «здравого смысла», на которую Гольдони и ссылается в одном из своих предисловий.15
«здравый смысл» окрашен характерной для XVIII века чувствительностью. Природа разумна, она вложила в сердце человеческое тоже разумные чувства. Стоит только прислушаться к ним - и законы природы, правила общежития, нормы поведения, все станет очевидным. Разум должен внимать голосу сердца — это гарантия от всяких заблуждений. Такова философия, которая, по словам Гольдони, «запечатлена в нашем сердце, которой учит нас разум, которая совершенствуется в результате чтений и наблюдений».
Страсти - это естественное и необходимое свойство всякого живого существа. «Возможно ли, чтобы человек, над которым властвует разум, так подчинился этой жестокой страсти?» - говорит влюбленному Мольеру его друг Валерио. «Нежное влечение, которое чувствует один пол к другому,— отвечает Мольер,— вложено в нас непреклонной природой». Мы подчиняемся тем же законам, какие управляют животными и растениями: «Человек любит то, что ему нравится, то, что доставляет ему наслаждение, и нет другой любви, кроме любви к самому себе». Мольер приводит тому доказательства: муж любит жену только для того, чтобы удовлетворить свою целомудренную страсть, любовь к детям есть страсть к собственной особе и собственной выгоде, друзья любят друг друга, так как взаимная помощь может принести им счастье. «Всякая земная любовь есть любовь к самому себе. Философия учит этому, и опыт это доказывает».16
Разумная любовь к самому себе — начало творческое и даже социально необходимое. Правильно понять, в чем заключается твое счастье,- значит отвергнуть предрассудки, нелепые обычаи, аскетическую философию и руководствоваться только разумом и разумно понятой гуманностью. Человеческое достоинство, власть над собой, любовь, основанная на уважении, дружба, основанная на взаимных услугах, — таковы естественные результаты себялюбия. Доказательству этого положения посвящена комедия «Себялюбец» (1757) и небольшое теоретическое предисловие к ней (1760).
Таково сенсуалистическое и по существу своему материалистическое понимание человека. Гольдони повторяет крылатые фразы, в которых французские материалисты выражали свои основные положения: «человек - растение», «человек - животное». За семь лет до того как Гольдони поставил своего «Мольера», Ламеттри напечатал сочинение «Человек — машина» (1747). Первая книга Гельвеция («Об уме») вышла через четыре года после «Мольера», но этические взгляды Гольдони были предопределены философской атмосферой, созданной сочинениями Гоббса, либертенов XVII века и других философов, взгляды которых Гельвеции обобщил и систематизировал.
Если стремление к наслаждению — единственная страсть человека, вложенная в него природой, то, следовательно, человек должен ей удовлетворять как можно более разумно и целесообразно. Человек живет в обществе - значит для собственного своего счастья он должен завоевать симпатию других людей, а это возможно, лишь делая им добро. Человек добрый — это человек счастливый. Злые не только приносят несчастье другим, они и сами несчастны.
что не все одинаково целесообразно удовлетворяют своим инстинктам, своему стремлению к счастью. Дурной поступок, дурное чувство — это только ошибка, внушенная обстоятельствами, устройством общества, дурными влияниями, но не врожденный душевный порок. Человек совершает преступления потому, что он заблуждается. Стоит только раскрыть глаза ему, показать пример добродетели, воззвать к голосу сердца, как он тотчас же вступит на путь добра и истины, раскается в совершенном им зле — и прошлого как не бывало.
Вот почему в пьесах Гольдони так мало злодеев. Ему не приходится наказывать преступников: ведь они просто заблуждались. Иногда даже кажется, что он равнодушен к вопросам нравственности, что он слишком легко прощает, что он не испытывает негодования и как бы лишен пафоса справедливости. Это не так. У него особое понимание порока и очень много принципиального человеколюбия.
В комедии «Разумная жена» герой пытается отравить свою ни в чем не повинную жену. Но уже приготовив яд, он чувствует раскаяние, его мучат угрызения совести, он понимает, какое преступление он готов был совершить. Он просит прощения, жена прощает его - и злодей опять становится хорошим человеком и преданным мужем. В комедии «Безродная» отпетый негодяй преследует своей любовью невинную девушку, оскорбляет отца, нарушает законы; но планы его не удались, его арестовывают,- тут он понимает, что все поведение его было сплошным заблуждением, раскаивается и получает прощение от отца, которому он угрожал смертью. В комедии «Купцы» юный Джачинто растрачивает состояние отца и доводит его до банкротства, высказывает эгоистические и безнравственные взгляды; затем, узнав, до какого положения он довел отца, раскаивается, все его прощают, и умная девушка, к которой он относился возмутительно грубо, выходит за него замуж. В комедии «Дзелинда и Линдоро» после долгих ссор все вдруг сразу умиляются, забывают обиды и позволяют автору закончить действие ко всеобщему благополучию.
Сравнительно редко Гольдони карает своих героев тяжким, хотя и заслуженным наказанием. Злодея Оттавио, домашнего учителя, мошенника и афериста, выгоняют из дому, ему грозит суд. «Я чувствую, что меня ждут галеры, - говорит он себе, - так обычно и кончают те, кто живет, как жил я».17 что он ошибся, так как этот путь не привел и не мог привести его к цели.
и врожденные идеи, она рассматривала душу как чистую страницу, на которой опыт пишет свои письмена. Воспитатель и должен начертать в душе своего ученика те понятия, которые будут способствовать его личному благополучию и счастью всего общества.
Мир кишит соблазнами и дурными людьми. Чтобы предохранить от них вступающего в жизнь юношу, ему нужно показать разумность добродетели и неразумность порока. В этом задача наставников и родителей. «Отец семейства» (1750) ставит эту проблему, которая с остротой, характерной для XVIII века, уже была разработана в комедии Нивеля де Лашоссе «Урок матерям» (1744). Мадам Арган без ума от своего сына, и чтобы передать ему все имущество, хочет постричь свою дочь в монахини. Сын, избалованный матерью, чувствуя за собою ее постоянную поддержку, вконец развращается и платит ей черной неблагодарностью, между тем как нелюбимая дочь спасает всех и вносит в семью мир. Господин Арган слишком мягок, чтобы властно вмешаться в течение событий, но он произносит разумные и трогательные речи, которые должны наставить зрителя на путь истины и выразить основную нравственную идею произведения.
В «Отце семейства», написанном через шесть лет после комедии Нивеля де Лашоссе, приблизительно та же ситуация: взбалмошная мать, любящая своего сына и обижающая пасынка, развращает своего любимца, который становится обманщиком и вором и в конце, разоблаченный, обвиняет свою мать в том, что она погубила его нелепым воспитанием и нелепой любовью. Есть здесь и отец, разумный и строгий, но почему-то не замечавший того, что происходит в семье, и только в последних сценах проявивший свою родительскую власть, наказав виновных и наградив невинно пострадавшие. Главную роль играет воспитатель, преследовавший добродетельного сына и потакавший всем слабостям любимчика. Отец семейства произносит слова, которые утверждают основную идею комедии: «Счастлив тот, кто родится на свет с хорошими задатками, но еще более счастлив тот, кому выпало на долю получить хорошее воспитание. Дерево, выросшее на хорошей почве, из хорошего семени, посаженное в должное время, дичает, дает дурные плоды и не приносит никакой пользы, если ему не делают прививки и не срезывают от времени до времени негодные ветки. То же и с детьми. Они могут быть одарены хорошими качествами, но если их не воспитывать правильно, не показывать им добрых примеров, они становятся бесполезными и злыми, позором для своей семьи и бедствием для общества».18
Театр также должен воспитывать — в этом заключается его общественная роль.
О том, что театр и литература должны способствовать благу человечества, писали и античные и новые авторы,- но в XVIII веке это правило стало основным и как бы ведущим в сознании писателей и критиков. Еще в 1714 году Мартелли, утверждая, что литература должна улучшать нравы и приносить пользу обществу, все же считал, что это искусство не является необходимым для того, чтобы честно жить. Однако Муратори подчинял литературу политике и требовал, чтобы она приносила практическую пользу (1706). В 1723 году Маффеи с горечью говорил о безнравственности итальянского театра, который должен был бы учить добрым нравам и добродетели. По словам Дженовези, литература должна служить нуждам человечества (1753). То же в стихах и в прозе повторяли Альгаротти и Баретти. Гедонистическое отношение к литературе, характерное для академической поэзии XVII - первой половицы XVIII века, взято под сомнение. «Занятия литературой, - писал Чезаротти, - гораздо важнее, чем то можно предположить на основании школьных занятий. Просвещать разум, поднимать дух в область возвышенного, пробуждать и распространять любовь к общественному добру, запечатлевать в душах идеи достоинства и порядка, делать добродетель привлекательной, украшая ее колоритом красоты и пылом чувств, воспитывать нравственное чувство при помощи чувства художественного, — такова великая цель, к которой стремится подлинная, содержательная, большая литература».
пафос его творчества. В его время еще приводилось доказывать, что театр сам по себе не является делом безнравственным, и, посвящая Маффеи своего «Мольера», он защищал театр от нападок богословов. Конечно, среди актеров встречаются люди безнравственные и распущенные, но не чаще, чем в любом другом кругу. Конечно, зрителям удобно бывает затевать любовные шашни в ложах, во время спектакля, но они могут делать то же самое в салонах, на даче и даже «в местах гораздо более почтенных и священных», пишет Гольдони, имея в виду церкви.19 Важно, чтобы содержание пьесы было нравственное, чтобы она вызывала отвращение к пороку и любовь к добродетели и являлась прямым поучением для зрителей, предохраняя их от всякого рода нравственных и житейских ошибок.
Эту тенденцию творчества Гольдони заметил и оценил Вольтер. «Особенно меня поразило в пьесах этого плодовитого гения, — писал Вольтер маркизу Альбергати Капачелли, — то, что все они кончаются моралью, которая напоминает зрителю о содержании и интриге пьесы и доказывает, что это содержание и эта интрига имеют своею целью сделать людей более разумными и добрыми».20
Идеал Гольдони подчеркнуто практичен и рационален. Не требуется большого героизма, чтобы его достигнуть. Его достоинство в том, что его можно встретить на каждом шагу. Гольдони требует от человека только того, что доступно каждому. Этот умеренный идеал житейской добродетели словно противопоставлен химерическому идеалу старых трагедий, герои которых должны были вызывать удивление своей неслыханной доблестью, лежащей как будто за пределами человеческих сил и не преследующей никакой практической цели. Добрый отец семейства, благодарный сын, честный купец, жена, прощающая мужу его измены и верная, несмотря ни на что, - все эти мелкие добродетели, казалось Гольдони, более важны в повседневном существовании, чем честь героев испанской драмы, или непреклонная решимость Полиевкта, или героизм старого Горация. Славные венецианцы, выступающие в комедиях Гольдони, мечтают не об утверждении веры, не о спасении отечества и не о чести своего древнего имени,- ничего этого не было в сознании среднего итальянца XVIII века. Радости, к которым стремятся герои Гольдони, гораздо проще. Честно заработанный капитал, брак на хорошей девушке, приятное общество — таковы идеалы Гольдони, в которых нет ничего чрезмерного и недоступного. Честный авантюрист, герой одноименной комедии Гольдони, женится на богатой вдове, к которой чувствует склонность, а девушка, на которой он обещал жениться, чтобы не портить ему карьеры, уходит в монастырь; кроме того, правительство оказало ему какие-то милости, и он наверху блаженства: «Благодарю небо, которое помогло мне, благодарю донну Ливию, облагодетельствовавшую меня, благодарю также эту бедную девушку, которая ради меня отреклась от мира. Многочисленны и велики были испытания, которые я перенес на этом свете; я вел жизнь авантюриста, но в конце концов небо проявило ко мне благосклонность, и судьба наградила меня, потому что я всегда был честным авантюристом».21
«Человек со вкусом», граф, ловко торгующий в компании с опытным купцом, женив своего племянника и богато одарив молодых, говорит своим гостям: «Пойдемте развлекаться, пойдемте наслаждаться благами, которые дают нам небо и фортуна. Честно наслаждаться жизнью, достойно веселиться, никого не обижая, не строя никаких козней, не жалуясь на судьбу, - такова счастливая жизнь, которую создает человек со вкусом».22
большинства; это - эвдемонизм, не смущаемый никакими несбыточными надеждами или сердечной тоской.
Гольдони хотел сделать свои поучения простыми и общедоступными, чтобы не улететь в заоблачные высоты и не отпугнуть зрителя слишком большими требованиями. Такое «заземление» морали соответствовало и специфике комического жанра, и собственным представлениям Гольдони о задачах нравственности. Однако уже через полстолетия эта мораль обыденной жизни стала казаться примитивной. Либерал и республиканец Сисмонди выразил довольно распространенное в начале XIX века мнение, говоря о низменности нравственный идеалов Гольдони и объясняя это чрезмерной правдивостью его комедий. Итальянские нравы, писал Сисмонди, не заключают в себе ничего романического или поэтического, а потому не годятся для сцены. Итальянские девушки воспитываются взаперти и в такой крайней невинности, что они не могут ни любить, ни быть любимыми» сильной и глубокой любовью. Браки заключаются по желанию родителей и по расчету, — и Сисмонди приводит из комедий Гольдони примеры, доказывающие, как легко влюбленные молодые люди отказываются от брака, если он их материально не обеспечивает, или вступают в брак, если он сулит им материальную выгоду. Таким образом, критика комедий Гольдони превращается в критику итальянских нравов со всеми теми их особенностями, которые, по мнению Сисмонди, свидетельствуют об отсутствии просвещения, о реакционности правительств и о неправильном общественном устройстве.23
Несомненно, что нравственные понятия, получившие отражение в комедиях Гольдони, весьма отличаются от наших. Современный читатель иногда с трудом принимает его героев. Иногда нас раздражает эта нарочитая умеренность, это правило золотой середины, которое Руссо обнаруживал у Мольера. Мы не хотим восхищаться честным авантюристом, который позволяет любящей его и скомпрометированной им девушке уйти в монастырь, чтобы самому вступить в выгодный брак. Мы не сочувствуем этой постоянной погоне за приданым, которой заняты многие его симпатичные герои, и благоразумие, заставляющее их отказываться от невыгодного брака, кажется нам малопривлекательным, хотя мы отлично понимаем, что в те времена для людей среднего класса и состояния эти соображения должны были иметь большую важность. И добродетельная девушка, идущая замуж за мота, грубияна и эгоиста только потому, что он проявил раскаяние, и добродетельная жена, прощающая мужа, который хотел ее отравить, или другая жена, умная и образованная, которая соглашается жить с мужем, скрягой и глупцом («Влиятельная дама»), - все эти образы, которыми Гольдони был чрезвычайно доволен, могут показаться нам не только эстетической, но и нравственной ошибкой.
И тем не менее, мораль Гольдони, ориентированная на прямую практическую пользу, изгоняющая за пределы нравственности всякие химеры - аристократическую честь с ее непременной дуэлью (ср. комедию «Кавалер и дама»), безрассудную, не считающуюся ни с какой реальностью любовь испанских комедий плаща и шпаги, - эта покладистая, благоразумная мораль преуспевающего, спокойного и честного венецианского гражданина XVIII века имела в ту эпоху огромное общественное и воспитательное значение. Это была проповедь идеалов и деятельности буржуазии, противопоставляющей себя феодальной аристократии и ее идеологии, - всему старому строю. Гольдони прославлял те качества ума и сердца, которые были необходимы новому классу в новом обществе, считая эти качества высшим идеалом человечества. В Венеции даже проповедники вдохновлялись комедиями Гольдони и рекомендовали их своей пастве, о чем с негодованием рассказывает в своих воспоминаниях Гоцци.24
Примечания.
», д. IV, явл. 9-е.
14 «Английский философ», д. 1, явл. 14-е.
15 Предисловие Гольдони к т. IV собрания сочинений издания Паскуали. Цит. по «Opere complete di Carlo Goldoni edite dal municipio diVenezia», т. 1, стр. 13. В дальнейшем ссылка на это издание дается сокращенно: Ed. тип.
16 «Мольер», д. 1, явл. 8-е.
», д. 1, явл. 21-е.
», д. 1, явл. 13-е.
19. Ed. mun., T. VII, стр. 11—13.
20. Письмо от 23 декабря 1760 года (Ed. тип., T. XVII, стр. 107.).
«Честный авантюрист», д. Ill, явл. последнее.
22. Человек со вкусом», д. Ill, явл. 6-е.
24 См.: Carlo Gozzi, Memorie inutili, т. I, 1910, стр. 205