2. 2. 1. Заражение злом (c. 44-53)
Механизмы инспирирования злом в разные эпохи представлялись совершенно по-разному и, наверно, для того, чтобы точнее уяснить, что именно внес Годвин нового в эту проблему, стоит хотя бы схематично перечислить их.
В основе любого механизма демонического инспирирования лежат два тезиса, по разному взаимодействовавших в литературе: 1) человек от рождения добр, а первоначальный импульс зла привносится в него извне; 2) человек от рождения зол, действенность в нем злого начала зависит лишь от степени инициации сидящего в каждом человеке демона извращенности, понуждающего его к совершению алогичных поступков.
согласно Оригену, обладает тройственной структурой: духом, стремящимся к Богу, душой, обладающей возможностью выбора между добром и злом, и плотью, тяготеющей ко злу. Второй тезис преобладает в мировоззренческой картине мира романтиков, которые проблему инспирации перенесли во внутреннюю сферу, обратив по сути в проблему самоинспирации. Весь трагизм "демонических героев" заключался в невозможности их устоять против самих себя, и метафизическая их тоска по идеалу, и богоборчество, и тяга ко злу, и беспокойство духа были обусловлены прежде всего борьбой с собой. Эдгар По поместит источник зла в тайники человеческой души, в извивы и тупики сознания. Первый тезис превалирует в картине мира Просветителей (приложение В). Однако если последние, справедливо полагая, что истоки зла содержатся в социальной среде, никак не представляли сам механизм ее воздействия на человека, да и сама среда у них изображалась неким абстрактным образованием, то Годвин, взяв этот тезис за основу (так, в своем трактате "Исследование о политической справедливости" он называет государство грубой машиной, которая является "единственной постоянной причиной человеческих пороков и которая обладает столь многими недостатками, что устранить их можно лишь полным уничтожением машины" [4. С. 263]), бесконечно углубил и обогатил его, придав ему форму закона распространения зла.
Суть этого закона, по Годвину, состоит в процессе и способе передачи (или, выражаясь образно, эпидемии) зла, остановить который невозможно силой, поскольку насилие, являя собой одно из средств открытого выражения и материализации зла, представляет способ глобального и быстрого заражения им (в "Мандевиле" это продемонстрировано на примере жестокой и бесплодной войны протестантов с католиками; в "Калебе Уильямсе" на примере схватки Фокленда и Тиррела). Отдавая предпочтение первому тезису, Годвин тем не менее вынужден в определенных местах признать справедливость и второго тезиса, влияние которого ощутимо в концепциях "рока" и "мании" (маниакальной страсти, роковым образом владеющей годвиновскими героями: Фоклендом (дворянская честь), Сент-Леоном (азартная игра), Мандевилем (тщеславие), Флитвудом (чувствительность).
Слова "заражение", "инспирация" и т. д. неоднократно встречаются в текстах годвиновских произведений. "Как жестока и невыносима была мне мысль, - восклицает Калеб, - " [38. С. 311]. Мандевиль вопрошает себя: "Shall the gall that is within me overcome, and taint with its infection, all the wholesome and life-giving juices of this frame?" - "Неужели желчь, разлитая внутри меня, и пятно ее инфекции превозмогут всю благотворную и жизнедеятельную сущность моего естества?" [182. V. 3. P. 175]. Слова infection, strange malady, invasion, inspiration, дьявольское безумие, душевное омертвение, болезненное поражение - часто употребляются Мандевилем при описании своего состояния. К примеру: "Мое расстройство она объясняла чем-то вроде гангрены или омертвения в его начинающемся состоянии (a gangrene, mortification in its incipient state), пока еще частично сохраняющим некоторую чувствительность, но которое, если не принять мер, вскоре инфицирует всего человека своей гниющей плотью (infect the whole man with its putrifying tendency"
Заражение это в "Мандевиле" сходно с дурной болезнью, и последствия, которое оно вызывает, достаточно физиологические: адский жар, смертельное состояние, ярость, гниение, гноящиеся раны, моральное разложение, распад, чума, язвы, омертвение, желчь, агония, безумие, гибель - признаки достаточно натуралистические и материалистические (см. [182. V. 2. P. 153-182]).
Прежде чем проследить весь механизм "заражения" как основного закона распространения зла, отметим, что в этом плане особенно важной становится эстафета зла, могущая обеспечить цепную реакцию. Мотив "эстафеты зла" не нов. Если проследить его развитие в истории литературы, то в упрощенном виде получим следующую схему с разницей в составе и количестве составляющих ее звеньев (Данная схема основана на схеме И. С. Скоропановой о ритмическом чередовании "светлого" (аполлоновского) и "темного" (дионисийского) начал в европейской культуре [126. C. 61] и версии О. Кривцун о тенденции культуры к дроблению, периодизации по мере ее развития [84]):
Эпоха, направление, личность, "эстафета зла"
Античность: невежество - воля богов (рок) - "Я"
"Я" (человек)
"Я"
"предромантики": натура (страсть) - рок (предок) - "Я"
Романтики: страсть - знания (интеллект + воля) - рок - "злой гений" - "Я"
Натуралисты: Натура (наследственность) - среда - "Я"
"Я"
Фрейд: Подсознательные либидо - "Я"
У романтиков мотив "эстафеты зла" чаще всего оформляется в образ так называемого "злого гения", пробуждающего и усиливающего в герое (сознательно или невольно) некую пагубную страсть, которая и приводит его в итоге ко злу, или, точнее, через которую человек становится открытым для проникновения в его душу злого начала. Иными словами, если характер героя и обстановка служат подходящей почвой, то "злой гений" выполняет роль детонатора цепной реакции.
В качестве "злого гения" мог выступать сам дьявол (Мефистофель у Фауста, Ангел у Леверкюна, незнакомец у Сент-Леона), или посредник (например, злым гением Флитвуда был его старший племянник, негодяй-авантюрист Гиффорд, приведший в действие тайные пружины трагедии путем использования слабых сторон характера дяди: его свехчувствительности и мизантропии; согласно А. Елистратовой, по общему колориту этот образ близок к демоническому злодею Смоллета Фердинанду Фатому из одноименного романа [55. C. 434]). Однако весьма ощутима и разница между ними. Если у Смоллета злодей-авантюрист Фатом полярно противостоит своему антагонисту - до неправдоподобия благородному графу Ренальдо де Мельвилю, которого опутывает коварными интригами (сама тяга Смоллета к исследованию "темных душ" и изображению "яростных и грозных страстей", отмеченная Вальтером Скоттом, звучащие в его романах зловещие и таинственные мотивы отчасти предвещают будущий "готический" роман), то у Годвина в "Флитвуде" (как впоследствии в "Мандевиле") злодей Гиффорд действует посредством самой жертвы, как бы инициируя "темные стороны" ее, Флитвуда, натуры, иными словами, является своего рода метафорой демонического начала инспирируемого им героя.
Отличие "злого гения" и злодея не только в собственной природе, но и в выполняемой ими функции. "Злой гений" вовсе не злодей, он может быть и благороден. Однако если злодей выступает в качестве непосредственного орудия и субъекта преступления, то роль "злого гения" состоит в "запуске" механизма демонического перерождения (трансформации) самой жертвы. Злодеи предромантизма ("влюбленный дьявол" Казота, злодеи романов А. Радклиф, Г. Льюиса, Х. Уолпола, Бекфорда) искушают, обманывают или убивают жертву, не меняя ее природы. В романтизме акцент переместится в духовную субстанцию человека, и злодей будет инициирован внутри самого субъекта-жертвы в виде зловещего двойника или какой либо иной метафоры "темной стороны" его души, вызывая трансформацию самой человеческой природы.
"Мандевиле" в отношениях Чарльза и Холлоуэя с Маллисоном: демонические силы проявляют себя не во внешнем зловещем приложении по отношению к Чарльзу, а во внутренней его инспирации, пробуждении в нем демонического начала, под влиянием которого Мандевиль сам совершает преступление. Злодеи и "злые гении" Годвина выступают не обособленными фигурами, а являются лишь звеньями в распространяемой ими "эстафете зла", детонаторами демонического.
У Годвина эта схема обретает вид рекурсивной цепочки, расходящейся в разные стороны:
страсть - обстоятельства (рок) - "злой гений" - "Я"
"злой гений" относительно другой цепочки
"Злым гением" Фокленда в "Калебе Уильямсе" был Тиррел, Калеба - Фокленд, и, одновременно, у Фокленда - Калеб, как и у Тиррела - сам Фокленд. Иными словами, роль "жертвы" и "палача", "злого гения" и подверженного его инспирации "Я", как правило, совмещены в одном лице, растягивая цепочку зла в разные стороны. Если в "Исследовании политической справедливости" Годвин рассматривает человека как продукт общественной среды и полученного им воспитания, то в романах дело обстоит фатальнее. Неумолимый закон истории, по Годвину, действуя различными путями - через страсть (Флитвуд, Мандевиль), случайные обстоятельства (Калеб), полученное преимущество (Сент-Леон) и т. д. - неизменно находит в душе человека лазейку и, демонизируя его, обращает во зло любые начинания, порывы и качества.
"Человек, в той или иной степени склонивший шею под тяжелое ярмо необходимости, воспринимал человеческую жизнь и условия существования с покорностью тому отвратительному, но неизбежному злу (to those distasteful, but inevitable evils), которое неразлучно сплетено с ней в сеть жизни-смерти" (in the web of mortal life) [182. V. 1. P. 161].
Попытаемся проанализировать схему годвиновской "эстафеты зла". На преемственность носителей зла в самом первом романе Годвина "Калеб Уильямс" указывалось различными исследователями. Вначале цепочки стоит Тиррел, настоящее воплощение дьявола, затем, после его смерти и самой этой смертью спровоцированный (инспирированный) Фокленд - представитель зла замаскированного (по мнению С. Нери, Фокленд "обладает всеми достоинствами трагического героя, великого человека, склонного к саморазрушению" [191. P. 142]), затем, любопытством и беспечностью приобщенный к тайне зла, зараженный его тлетворным дыханием Калеб (зло невольное). Мысль Годвина о том, что насилие не приводит к добру, а вызывает следующее насилие, подтверждается всей историей Фокленда. Как отмечает Е. И. Клименко:
"Фокленд - убийца, однако его жертва ни у кого не вызывает сочувствия: это был жестокий помещик, отвратительная низкая личность, тиран всей округи. Казалось бы, освободиться от него было благодеянием. Тем не менее поступок Фокленда оставался преступлением. Вдобавок, он совершил его под влиянием личной обиды, иначе говоря, это был акт недопустимого самоуправства. Затем Фокленд втягивается в одно правонарушение за другим. Он долго скрывает свое преступление, позволив пасть подозрению на ни в чем не повинных людей, которых казнили. Догадываясь, что Калебу известна его тайна, Фокленд стал преследовать его, пользуясь преимуществами своей сословной принадлежности, и засадил в тюрьму..." [79. C. 16]. И хотя в дальнейшем Е. И. Клименко сводит всю проблематику романа к социальной - разоблачению феодальных порядков, мысль об эстафете зла проявляется в принадлежащем ей нижеследующем абзаце довольно четко:
"Интерес к прошлому, к старинным балладам и песням, к древним анналам..., к традициям, дошедшим от них до нового времени, - все это вместе создавало точки соприкосновения с наследием феодальных времен и одновременно требовало его переоценки. Что нужно было сохранить, быть может, оживить, что надо было навеки осудить, от чего отречься? Этот вопрос остро стоял перед английскими писателями с 90-х гг. XVIII в. до 20-х гг. XIX в. И позднее он не раз возникал заново. Впервые его поставил в резкой форме Берк. Его решение вызвало отпор со стороны Годвина. В романе "Калеб Уильямс", возражая Берку, Годвин создал образ Фокленда, одаренного человека, погубленного преданностью феодальным понятиям. Фокленд даже написал поэму "Ода к духу рыцарства", а рыцарские традиции он изучал в Италии, в стране, где, по его мнению, они сохранились лучше всего" [79. C. 34]. И, далее: "Приведя Фокленда к суду и доказав его виновность, Калеб, казалось бы, должен торжествовать. Однако победа над Фоклендом не радует Калеба. Да, справедливость восторжествовала, Фокленд - преступник и теперь наказан. К тому же он был врагом Калеба, который наконец освободился от своего преследователя. Но ведь Фокленд далеко не худший из людей. Он талантлив, умен, образован, даже не чужд искренней гуманности до тех пор, пока не задета его дворянская честь. Тогда он убивает, а потом для того, чтобы обвинение в убийстве из-за угла не запятнало его многовекового имени, он скрывает преступление, постоянно боится разоблачения и ведет себя как изверг без совести и стыда. А ведь если бы его не развратили ложные, спесивые дворянские предрассудки, он мог бы стать полезным для общества человеком... Его надо было вовремя спасти от заблуждений дворянского миросозерцания. Этой помощи в современном обществе нельзя было ждать. Оно отравлено зачерствелым феодальным образом мысли. Потому и гибнут талантливые натуры и добрые побуждения... Калеб - защитник правды и обличитель феодальной лжи. Он знал, что следует разрушить, но не знал, что следует создать, где и как найти условия, при которых восторжествовали бы справедливость и нравственность. Фокленд погиб, но от этого мир не стал лучше" [79. C. 16].
"Рассуждении о политической справедливости" и которая касалась не только феодального, но любого иного социального неравенства. Однако, ставя своей целью проиллюстрировать художественными средствами изложенные им доктрины, он постепенно, всем ходом романного действа, уже в первом своем произведении пришел к полному их отрицанию и разочарованию в возможности разумного переустройства человеческой природы, а, значит, в возможности бескровного переустройства общества в соответствии с высшими гуманистическими идеалами. Эстафета (исток) зла, по Годвину-романисту, заложена не в изначальной социальной несправедливости и социальном строе, как то приписывали ему вышеперечисленные исследователи, а коренится в натуре человека и, таким образом, зависит от его воли и действий: подхватить эту эстафету или остаться в стороне от нее.
Эстафета зла, выведенная Годвином, демонстрирует разнообразие способов проникновения зла в мир: через гиперболизацию какого-либо человеческого качества (чувства, страсти, привычки, представления), через приобщение к тайне (могущества, злодеяния), наконец, через самое противление злу. В романе "Калеб Уильямс" данный путь разветвлен: он пролегает и через гиперболизированное представление о мнимой чести Фокленда, и через любопытство ко злу и приобщение к тайне Калеба, и через договор с силами зла (Калеба - с Фоклендом), и через противление злу (в лице Фокленда, отомстившему Тиррелу; в лице Хоукинсов, восставших против Тиррела и тем самым давшим повод свернуть на них чужое преступление) и т. д.
Многие исследователи (А. Елистратова, Д. Монро, М. Алексеев и др.) ставили Годвину в вину чрезмерную идеализацию Фокленда в первой части книги, явно завышенное, почти рыцарское изображение его, неоправданно контрастирующее с Фоклендом из части второй. В этом виделось старомодное преклонение Годвина перед сословной аристократией, неумение обрисовать характер, попытка чисто романтического изображения "благородного разбойника" и иные грехи. На самом деле, как кажется, дело в ином.
которой, дескать, Тиррелы и Фокленды - исключение. Отнюдь нет. Столь разительный, чрезмерный нарочитостью своей контраст обрисован намеренно и дан Годвином в рамках все той же философской линии эстафеты зла. Именно в облике Фокленда степень распространения зла (вызванного неумолимой исторической закономерностью) выявлена наиболее полно. Опасность Тиррела не только в его злодеяниях как таковых, а и в провокации им зла в других, т. е. в некоем демоническом заражении. Цель Годвина при чрезмерной идеализации Фокленда в первой части книги состояла в демонстрации степени его перерождения во второй части. Дело не столько в убийстве Тиррела, которое можно воспринять как меру пресечения зла (злом же), сколько в невольно следующей за ним цепочке злодеяний иных, воспринимаемых в качестве самостоятельного источника порождения зла: через убийство Тиррела - навет и казнь Хоукинсов - преследования слуги Калеба - собственное разрушение. Раз допущенное, зло начинает неудержимое саморазмножение. Историю Фокленда (историю продажи души силам зла ради сохранения в неприкосновенности и незапятнанности идола чести), словно в зеркале, отражает в несколько перевернутом, обнаженном виде история двух крестьян, по иронии судьбы представших перед судом Фокленда: в этой истории обвиняемый случайно в поединке убил брата истца, который (то есть брат) являлся тому смертельным и по неизвестной причине без конца донимавшим его врагом. Убийство это, в отличие от убийства Фоклендом Тиррела, случайное, совершенное на глазах у множества свидетелей (а не тайно), в открытом поединке (а не со спины), тем не менее судьба крестьянина предрешена. Но не в ней дело, т. е. не в правильности или неправедности суда и приговора, а в той же закономерности провокации зла, переданной на ином уровне, но сходными способами (эстафета зла). Как пишет Калеб, "в обоих случаях зверь в человеческом образе упорно преследовал человека мягкого характера, в обоих случаях жизнь этого грубияна была неожиданным и ужасным образом пресечена" [38. C. 151], но не пресечено движение зла.
В невозможности пресечения злом зла таится трагедия человеческой истории. Данную трафаретную истину Годвин усугубляет тем, что, по его мнению, даже невольное приобщение ко злу - через тайну, любопытство, договор - служит ему же, перенимая от него эстафету. Годвин-романист более откровенен, правдив и прозорлив, нежели Годвин-просветитель, публицист и политик. Можно сказать, романтический двойник Годвина возобладал в его романах над Годвином-просветителем. А его герои разрушили схему гармонического, расчетливо вычисленного им в "Исследовании о политической справедливости" человека.
Линия Калеба Уильямса, казалось бы, пролегает в стороне от созданного сатанинского вихря - Калеб сам изменяет ее направление. В этом добровольном выборе, за которым, однако, скрывается неумолимый исторический закон, навязывающий любыми способами - через любопытство, ложные понятия, защиту чести, желание отличия и облагодетельствования - соприкосновение со злом, вхождение в сферу его действия, в некий нерушимый роковой договор, - особенность героев Годвина. Когда линия Калеба пересекает эпицентр вихря зла, судьба его решена и отныне больше не может решаться вне этого вихря. Калеб, как до того Фокленд, по разным мотивам, но навеки остаются прикованными, замурованными в невидимую, но непроницаемую оболочку зла. Эта цепочка, захватив очередным кольцом Калеба, продолжает нанизывать звено за звеном (от Калеба - к иным персонажам, соприкаcающимся с его историей), а от иных людей - к нему (саморазрушение - неизбежная плата за заключенный договор с силами зла). "Как жестока и невыносима была мне мысль, - восклицает Калеб, - что я не только сам являюсь предметом неустанного гонения, но даже общение со мной заразно и каждый, оказавший мне помощь, навлекает на себя несчастье!" [38. C. 311] (среди них Раймонд с разбойниками, миссис Марней, мистер Сперрел, сам Фокленд и др.). В отказе Калеба от суда над Фоклендом (после полученного наконец от него признания в совершенных преступлениях) в финальной сцене романа, вызывающей разнотолки у критиков, - не заключено ли обыкновенное желание разорвать наконец цепочку зла: библейским всепрощением, пришедшим слишком поздно?
Проводя сравнение между романом и трактатом, с которым роман связывает основная идея, М. Алексеев отмечает, что и там и тут Годвин стремился показать, что порочно все общество сверху донизу. Однако если в трактате он рекомендовал отменить государственную власть, правда, осторожно предлагая избегать "преждевременных попыток", то в романе уже не предполагается даже возможности этих попыток. Победитель Калеб измучен не столько преследованиями и не столько тем, что, исторгнув признание в виновности у своего врага, он тем самым способствовал его гибели, сколько образованной после этого пустотой. Данное состояние героя различными исследователями объяснялось по-разному.
"Калеб, - может быть, слишком категорично пишет М. Алексеев, - не испытывает радости от своей победы. Победа ему не нужна, он не сможет воспользоваться ею. Всякая победа есть насилие над побежденным, и, как таковая, она есть зло не меньшее, чем преследования и ненависть. Такой вывод не должен быть для нас неожиданностью. Несмотря на революционную направленность романа, он в такой же, если не в большей степени чем трактат, обнаруживает анархо-индивидуалистические основы мировоззрения Годвина. Неутолимая, холодная логика рассуждения, заведшая Годвина в трактате, быть может, дальше, чем он сам предполагал, в романе не дошла до такой высоты, потому что столкнулась с фактами жизни. В первом случае нужно было только логически довести мысль до конца, во втором следовало экспериментировать с "живыми людьми". И рука Годвина дрогнула. Он больше ничего не предлагал, он только ужасался той картине, которую сам создал" [4. C. 275].
Е. И. Клименко видит исток разочарованности Калеба и его отказа от суда в узости акта единичной мести, или единичного установления справедливости, каковая возможна лишь в глобальном масштабе: "Приведя Фокленда к суду и доказав его виновность, Калеб, казалось бы, должен торжествовать. Однако победа над Фоклендом не радует Калеба... ведь Фокленд далеко не худший из людей. Он талантлив, умен, образован, даже не чужд искренней гуманности до тех пор, пока не задета его дворянская честь... Калеб... знал, что следует разрушить, но не знал, что следует создать, где и как найти условия, при которых восторжествовали бы справедливость и нравственность. Фокленд погиб, но от этого мир не стал лучше" [79. C. 16].
Иначе толкует смысл финальной сцены А. Елистратова, полагая, что "одинокий бунт за правое дело, какой выпал на долю Калеба, и не мог привести к иным результатам. Душевный надрыв, глубокий нравственный кризис, переживаемый Калебом Уильямсом после того, как ему удалось заставить Фокленда сознаться в его преступлениях, - это одно из проявлений скрытой червоточины, неизменно разъедающей характеры одиноких героев Годвина..." [55. C. 423].
"Кровь моя находится в непрерывном брожении. Мои мысли с невероятной быстротой переносятся от одной картины ужаса к другой", - признается Калеб [38. C. 376].
"в изображении Годвина бесполезна. Признания, вырванные наконец у умирающего Фокленда, уже не могут ни воскресить погубленных им людей, ни вернуть счастливую ясность духа истерзанному, затравленному Калебу. В развязке романа Годвина напрасно было бы видеть торжество христианской идеи всепрощения; в ней сказалось скорее первое сомнение философапросветителя в действенности провозглашенной им программы переустройства мира усилиями разумно мыслящих личностей"
В представлении Годвина весьма спорная "идея всепрощения", часто ошибочно приписываемая учению Христа, довольно определенно трансформировалась в идею игнорирования зла, иными словами, не-вступления с ним в договоры, сделки, судилища и контракты (пример, хоть и запоздало, но явленный под конец Хоукинсом), ибо любого рода отношения со злом по схеме Годвина работают на зло. Понимание Годвином справедливости не как удовлетворенного возмездия и суда, а как нечто более высшего, точно выразил Кольридж в посвященном Годвину сонете, который заканчивался словами:
"... thy voice, in Passion's stormy day,
When wild I roamed the bleak Health of Distress,
Bade the bright form of justice meet my way -
".
"В дни бушующих страстей,
(Когда, обезумев, бродил я по болоту бедствий,
Твой голос велел Справедливости меня встретить на пути
и сказал мне, что она зовется Счастьем"
Английская исследовательница С. Нери финальную сцену романа толкует в трех плоскостях: 1) в психологическом - как мазохистский комплекс ("His suffering seem to have become his reason for existence, so he cannot live without them" [191. P. 147]); 2) в морально-религиозном - как отсутствие права быть судьей для кого бы то ни было; в этом, по мнению исследовательницы, проявился пуританизм Годвина, заключающийся в том убеждении, что "реальное наказание приходит не от человеческого правосудия, но от мук нашей виновной совести" "в окончании истории напряженного антагонизма между Калебом и Фоклендом, - по мнению исследовательницы, - заключено стирание граней между Добром и Злом. Та же судьба (физическое разрушение Фокленда и моральное разрушение Калеба), разделенная виновным и невинным, аристократом и пролетарием, призвана показать, каким опасным и невыносимым является для каждого общество, где он живет" [191. P. 148]).
как возмездия, а как всепрощения и счастья.