2. 2. 5. Особенности топологии как фактора демонического (c. 75-79)
Закон исторической энтропии зла Годвин распространяет и на фоновое, чаще - природное пространство, которое в романах "Мандевиль" и "Сент-Леон" выполняет роль дополнительного демонизирующего фактора. Так, в качестве пейзажного фона в "Мандевиле" выступает дикая пустынная угрюмая местность, на фоне которой соответственным образом формируется характер главного героя. "I had conversed only with the hills and the clouds..." - "Я общался только с холмами и тучами"
Абрам Терц определял роль ландшафта как своего рода камертон, на который настраивалось повествование [129. C. 209]. А по мнению В. Подороги, "ландшафтный образ развертывается, проясняя свое строение, с тем, чтобы образовать произведение, в котором найдет свое место неизменное, совершенно лишенное обертонов отрицания противостояние земли и мира" [107. C. 265-266].
У Годвина ландшафт выступает не только в функции настройки, но и как материализованное отображение внутренней пустынной географии героя, своего рода его психологический слепок. Между внешним пространством и внутренним установлена тесная, почти натуралистическая взаимосвязь. Мифологема пустыни, встречаемая еще в древних мифах, Ветхом и Новом завете, рыцарском романе в качестве устойчивого архетипа очищающего места, заколдованной территории, охраняющей подступы к обетованной земле, в которой совершается процесс инициации (посвящения), становится у Годвина эмблемой демонического мира. Пожалуй, в трактовке функциональности внешнего пространства Годвин вплотную подходит к появившейся много позже концепции "географической истории", согласно которой, как пишет А. Терц, "земля является формообразующим фактором истории, определяя статус и лицо народов; ее естественный проект содержит предвечный проект человеческого общежития - жестокий материализм в теории воздействия внешней среды на жизнь и духовный облик людей... география становится полем мирозиждительного Разума, программирующего судьбы народов по мерке ландшафта; сосредоточенное внимание автора к земле с ее планировкой служит средством уловления законов неба в истории" [129. T. 2. C. 235]. В концепцию Годвина можно лишь внести поправку, назвав ее скорее "географической психологией", в которой понятие "народы" заменяется понятием "индивидуальности", а понятие "история" - понятием "сознание" или "жизнь".
романтиков служит фоном душевного состояния героев, выступая своего рода метафорой мятежного наполнения их духа и тем самым эмоционально усиливая эффект (см. [8. C. 161]), то у Годвина дикая природа действует на человека, на долгий срок уединенного в ней, угнетающе, раскрепощая в нем склонность ко злу.
В благости природы усомнился еще Вольтер в поэме "Разрушение Лиссабона" (1755), но Годвин пошел дальше. Природа у него не является равнодушной безжалостной стихией, которой ничего не стоит уничтожить человеческие труды и самого человека. Она предстает тем демонизированным пространством, которое инспирирует злом душу человека, развивая в нем демонические черты, как то произойдет в случае с Мандевилем. И если в "Калебе Уильямсе" таким демонизированным пространством выступала социальная среда, то в "Мандевиле" это пространство природное, частью которого является и пространство психологическое. Характер Мандевиля формируется под влиянием именно этого заброшенного угрюмого ландшафта, на котором детские впечатления, полученные от виденной расправы над протестантами, не только не утихают, но, напротив, получают дополнительную пищу и толчок, превращаясь в навязчивые жестокие фантазии, овладевающие юношеским воображением. Мотив демонизированной природы (и пространства) у романтиков обретет широкое распространение. В новелле Тика "Рунеберг" демоническим локусом являются горы, управляемые внешне прекрасной владелицей, которые непрестанно действующим соблазном увлекают героя вверх, выступая в конечном счете источником разрушения и хаоса. В произведениях Гоголя завораживает обилие "заколдованных мест", которые, в отличие от заколдованных областей средневековья, обладают демоническим наполнением; у Эдгара По вся природа демонична и является источником ужасного.
Подобная трактовка природного начала перекликается со средневековой концепцией, согласно которой вся природа суть декорация громадной сцены, за которой стоит черт. Однако у дьявола существовали свои излюбленные места (местности, где он обладал повышенной силой). Как отмечал в 1912 г. А. В. Амфитеатров, "дьявол большой любитель романтического пейзажа: его излюбленное пребывание - среди уединенных скал, в ущельях обрывистых гор, в густых и темных лесах, пещерах, провалах, - во всех угрюмых странах природы" "готических" романах ужаса и в позднейших произведениях романтиков. Такого рода демонизмом обладает и пейзаж Годвина. Еще в "Калебе Уильямсе" Годвин изображает Лондон, по выражению С. Нери, как "мрачное место, где Калеб пускается во все тяжкие", или "like a new Dantesque Inferno"
Сестра Мандевиля Генриетта, пытаясь объяснить и оправдать его склонности, скажет, выражая тем самым позицию Годвина-просветителя, изложенную им первоначально в трактате "Исследование политической справедливости", что человек - это всего лишь машина [182. V. 2. P. 143]. На самом деле всем ходом действия, да и последующими рассуждениями, Годвин опровергает это утверждение. Само определение "демонического героя", или "романтического злодея", введенное романтиками (а Мандевиль, безусловно, принадлежит к их числу), исключает трактовку человека как некой машины, испытывающей воздействия среды и в зависимости от этих воздействий строящей свою реакцию (отклик) на нее. Данное определение поэтически было оформлено Байроном в "Корсаре" - в знаменитой строфе, концентрирующей его мироощущение: "Коль дух не укротим,//В нем все - мятеж; скорбь слабым лишь одним,// Судьбы столь спешен шаг, // Что не узнать: с ней - небо? Адский мрак?" [11. C. 160]; эта строфа, представляющая поэтическое эссе на ведущую романтическую тему "демонизма", стала, по мнению Д. М. Урнова, "одним из краеугольных камней в основании, на котором воздвигается здание литературы века, и сама тема, открытая у самых истоков эпохи Эдмундом Берком (1765) и законченная в пределах эпохи Де Квинси (1827), ведет затем через Бальзака, Эдгара По и Бодлера к Достоевскому)"
Вопрос "с ней - небо? адский мрак?" не разрешается ни в чью пользу. Определение "демонического героя" как раз и предполагает наличие внутри него собственного особого пространства, в котором он живет, воздействуя им на обычный явный мир. В пространстве этом существуют свои законы и ценности, расходящиеся с общепринятыми критериями, а обособление и выпадение его из обычного пространственно-временного континуума и создает то ощущение одиночества, тоски и вневременности, которым страдают "демонические герои" романтизма. Пространство это представляет лабиринт, в котором блуждают различного рода призраки, где множество ловушек, тупиков, колодцев, бездн и откуда невозможно выбраться (см. [171]). Аналогичные свойства пространства отмечает и С. Зенкин. "В большинстве случаев, деформация пространства ведет к его замыканию: оно как бы свертывается, сжимается до размеров точки, где уже невозможна свободная жизнь человека, как в одном из видений "Смарры" Нодье, где появляется мотив смыкающихся стен" "Из "нормального" пространства в него нет прямого, рационального пути..., а потому попасть в него можно только путем иррационального плутания, более или менее беспамятного блуждания. Буквально-пространственное блуждание - езда или ходьба без дороги - становится здесь блужданием метафизическим"
Описанию этого пространства Годвин и посвящает свой роман, намного предвосхитив им творческую манеру Эдгара По и Достоевского. На протяжении романного действа происходит как бы затягивание в это пространство сознания Мандевиля. Перси Биши Шелли так описывает данный процесс: "События повести надвигаются, как поток судьбы, правильно и неотвратимо, нарастая и становясь все более мрачными и стремительными в своем движении; нет ничего внезапного, ничего неожиданного; с самого начала действия мы ждем наихудшего, хотя и недоумеваем, где взял автор краски для обрисовки тех теней, которые делают нравственный мрак с каждым мгновением все более глубоким и, наконец, столь подавляющим и беспросветным"
Бог - дьявол (сравним признание Манфреда Байрона, выбравшего местом обитания вершины гор: "С людьми имел я слабое общенье,/ Но у меня была иная радость,/ Иная страсть: Пустыня" [10. C. 479]), то у Годвина герои изначально подвержены влиянию болотного, затягивающего вниз - в хаос, ничто - ландшафта. Концепцию романтического "огражденного сада" с демоническим наполнением (т. н. мнимый рай Годвин переносит на весь мир, в котором все чужие, все - по ту сторону садовой ограды. В годвиновском пространстве доминирует образ нивелирующей бездны, пустоты. "Я любил пасмурный день больше, нежели солнечный, - признается Мандевиль. -... Не знаю, что именно в зрелище голой и угрюмой пустоши могло быть такого, чтобы доставлять удовольствие много большее, чем при виде самого яркого ландшафта. Возможно, это доказывает, что я был монстром, сформированным без ощущений, свойственным человеческой натуре, и недостойным жить"
Стоит привести и высказывание А. Елистратовой по поводу природы данного пространcтва: "Сама обстановка, в которой формируется этот человек, чья жизнь станет источником бедствий для него самого и его близких, заключает в себе нечто фатальное... Пламя страстей, сжигающее душу, бури, бушующие в одиноком и больном человеческом сознании, размывая шаткие устои здравого смысла, вздымая с темного, илистого дна нечистые помыслы и устрашающие видения - вот что становится здесь предметом изображения. И вместе с тем... нельзя не заметить, что в обрисовку своего романтического героя и его исключительной судьбы автор привносит мотивы, заставляющие вспомнить то представление о человеке, которое было развито им четверть века назад в "Исследовании о политической справедливости" [55. С. 439].
"фатума", преследующего Мандевиля, смысл которого - в утверждении, красной нитью проходящем сквозь все романы Годвина и сводящемся к тому, что абсолютизация какой-либо из сторон человеческого характера (пусть и безобидной), доведение ее до абсурда неизбежно ведет ко злу. Мандевиль окажется рабом собственного кошмара, созданного его взбаламученными страстями: обидчивостью, подозрительностью, маниакальной мстительностью и т. д. "My displeasures brooded, and heated, and inflamed themselves, at the bottom of my soul, and finding no vent, shook so my single frame of man, like to an earthquake" - "Мои недовольства, выношенные, накаленные и горевшие в глубине души, не находя выхода, сотрясали мое одинокое естество подобно землетрясению" [182. V. 1. P. 158].
А. Елистратова справедливо замечает, что "художественная сила и выразительность романа связаны по преимуществу с интроспективным анализом постепенного разъедающего воздействия пагубных себялюбивых страстей на сознание человека, разум которого недостаточно устойчив, чтобы сопротивляться им. "Мандевиль" - это до некоторой степени этюд безумия, которое, как уродливый цветок, выросло из эгоцентрического индивидуализма, возведенного в абсолют..." [55. C. 442].
"Сент-Леоне". Несмотря на внешнее отличие (в случае с Мандевилем это мрачные болота, пески и камни, у Сент-Леона - швейцарский "парадиз"), впечатления и следствия его воздействия необычайно схожи. Прекрасный земной уголок повергает Сент-Леона в то же уныние, одиночество и тоску, которая владеет Мандевилем в его болотистой пустыне. "Природа обрекла меня блуждать одиноким отщепенцем по лицу земли, - восклицает Сент-Леон, - только для этого ужасного мучения был я создан" "в угрюмом и мятежном настроении я бродил, как мне часто случалось делать, среди утесов..." [183. V. 1. P. 233]. Мысль о смерти преследует его. Мандевиль тоже бродит среди утесов - в обоих случаях утесы играют роль символов могил, надгробий, неподвижной смерти, которой в различных обличьях суждено отныне тянуться за героями, еще более углубляя их одиночество. "В течение ряда лет, я привык смотреть только на пески и болота и все, что было мрачным и заброшенным" [182. V. 1. P. 196].
Годвиновское пространство (как природное, так и историческое, социальное или психологическое) выступает в качестве самостоятельного демонического героя.