2. 2. 6. Особенности концепции "злого гения" (evil genius)(c. 79-85)
Образ "злого гения" как детонатора, "запускающего" процесс демонизации человеческой души, впервые появляется в литературе романтизма. Прототипом его служит библейский образ Дьявола, подталкивающего человека ко злу. В каком-то роде можно считать образ "злого гения" "обытовленным" образом Сатаны. В предшествующей доромантической концепции "злым гением" являлся тот, кто "науськивал" человека, подбивая на преступления против Бога и людей (таков образ Калибана из пьесы-сказки Шекспира "Буря", образ черта Мефистофеля из народных сказаний и т. д.). "Злой гений" являлся персонифицированным представителем мира зла и зачастую отождествлялся с образом плута. В романтической концепции "злой гений" - не обязательно злодей, причина его демонического влияния на человеческую душу заключена не в нем, а в душе самого персонажа, в инициации ее темной стороны. "Злой гений" лишь вольно или невольно "запускает" процесс самоинициации. Его активность у романтиков обращена внутрь человека, являясь причиной его демонической трансформации. Романтический "злой гений" освобожден от чар плутовства, он даже явно может не иметь ничего общего с миром зла (таков таинственный незнакомец в "Сент-Леоне" или эликсир в "Эликсирах сатаны" Гофмана) - демоничен не он и не его действия, а результаты его влияния на персонажа, его роль детонатора внутреннего демонического процесса. "Злой гений" в романтизме часто синонимировался с образом двойника.
У Годвина мотив "злого гения" осложнен "обратной связью", когда "злой гений" и герой по отношению друг к другу состоят в отношении взаимного обмена ролями, т. е. каждый выступает по отношению к другому в роли "злого гения" и одновременно жертвы. Так, в цепочке Тиррелл-Фокленд оба несут сходную смысловую нагрузку, выступая и как "злые гении", инициирующие внутри соперника беса, и как жертвы. Фокленд подстрекает Тиррелла к различным выходкам, вызывая у того сверхчеловеческую ярость, а Тиррелл вынуждает Фокленда к убийству. В цепочке Фокленд-Калеб наблюдается схожая взаимная расстановка стереотипов: Калеб своим любопытством вынуждает Фокленда к травле бывшего слуги, окончательно инициируя в нем демоническое, разрушающее того начало, а Фокленд своим поведением вызывает (инициирует) в Калебе то любопытство ко злу, которое явится причиной его (Калеба) несчастий и жизненного краха.
"Мандевиль", где "злыми гениями" и одновременно жертвами являются практически все. Формально Мандевиль называет своими "злыми гениями" (последовательно) Брэдфорда, Клиффорда, Холлоуэя, Генриетту. К этому ряду можно добавить множество иных персонажей, в том числе самого Мандевиля. Природа и роль этих "злых гениев" совершенно различна, следствие же одинаково.
Роль самого первого "злого гения" выполняет наставник Хелкия (Hilkiah)(Совпадение имени наставника Чарльза с именем библейского первосвященника Хелкия, нашедшего утерянную книгу закона Господа и передавшего ее царю Иосию в напоминание о забвении Бога (4-я кн. Царств, 23:4, 24; 2-я Паралипоменон, 34) [18. C. 423, 425, 496-497], у Годвина не случайно, а несет аллегорический смысл. В обоих случаях подача закона Божия влечет за собой муку и грех и в обоих случаях сопряжена с суровой жестокостью), который, как кажется Мандевилю, против воли заронил в его душу первые ростки ожесточения.
"Это был Хелкия, - пишет Мандевиль, - который впервые познакомил меня с отвратительностью озлобленной души. Время от времени он наполнял мои мысли злобностью... Я не должен бы обижать его, но я бормотал грубые возмущения против него в едва ли членораздельных звуках; и я пришел к тому, что стал считать его своим злым гением, отравляющим мою чашу жизни, разрушающим наиболее невинные выходки, следящим предвзятым оком за недостатками во мне, которые мое сердце не распознавало, и проклинающим то сладостное самодовольство, в которое добродетельный разум с наслаждением погружался и играл"
Характерно, что первым "злым гением" Мандевиля (как, впрочем, и вторым) был, как сознается сам Мандевиль, "venerable and innоcent being" ("почтенное и невинное создание"), тем не менее отравившее все детство Мандевиля и запустившее механизм перерождения своего воспитанника в монстра. "... his homilies was a religion of hatred" ("его проповеди были религией ненависти"), "Его ограниченный дух извинял презрение и отвращение своих учеников, и привлекал все их дурные страсти на служение Всемогущему. Его удовольствием было предпочесть нескольких избранных и отделенных от мира; а его принципы учили его, доброго человека! (а он был добрым человеком) беспредельному отвращению ко всему остальному множеству детей общего Отца всех нас" [182. V. 2. P. 151]. "... the creed of Hilkiah was the prolific mother of a thousand malignant impulses..." - "вероучение Хелкия было плодовитой матерью тысяч злобных импульсов" [182. V. 2. P. 164].
"alter ego" Мандевиля, метафоры "темной" стороны его души. После его смерти Чарльз с горечью признается: "Пока воспоминание о его последнем благословении было новым для меня, я любил его; во всяком случае, в определенном смысле я его чтил; но в конце концов ко мне вернулась привычка считать его существом, отравившим первые радости моего детства и вызвавшим во мне муки унижения и презрения... В моих мечтах имя Хелкия всегда приходило соединенным с мучительным ощущением. И все же, несмотря на это, он не в меньшей степени был моим оракулом и гидом, творцом моих теорий и моей правды" [182. V. 1. P. 187-188].
В данной странности, осознаваемой самим Мандевилем, прослеживается мысль о добре, творящем зло. Годвин еще не смешивает оба эти понятия до полной их тождественности. Но в понимании и прозрении самих истоков и причин зла (будь то Мандевиль, Флитвуд или Сент-Леон) он, пожалуй, стоит на более ортодоксальной точке зрения, чем остальные романтики. Как правило, последние не выносят оценки своим героям. Так, Байрону был чужд мотив осуждения. Его герои (будь то Каин, Манфред, Корсар) неподсудны. Они стоят вне нравственной оценки, совмещая в себе одновременно и дьявола и Бога. Аналогичным образом вне-морален Мельмот Метьюрина (см. [172]). Позиция Годвина несколько иная. Он не вызывает восхищения своим героем подобно тому, как Мильтон вызвал невольное восхищение Сатаной. Его Мандевиль - сатана в миниатюрном масштабе - не героичен, а скорее жалок. Объяснение этому отчасти можно найти в тяготении Годвина к предромантической традиции разграничивать понятия добра и зла. Стоя у самых истоков романтизма, он еще ощущал на себе мощное влияние просветительской философии мира. А, с другой стороны, позиция несколько отстраненного наблюдателя, каким всегда был Годвин, наделяла его особым видением, позволяя смотреть на романтическое искусство, которое он в Англии пережил, со стороны и внося в произведения 20-30-х гг. определенный элемент остранения. v Поэтому, хотя мысль об определенной относительности добра и зла неоднократно, хотя и вскользь появляется в тексте, она принадлежит скорее стороннему аналитику, нежели искренне разделяющему ее человеку. Так, Годвин с сожалением констатирует тот факт, что "человек так устроен, что всегда рассматривает свои удовольствия и печали согласно не их абстрактной природе, а хорошему или плохому соответствию собственной натуре и конституции. По меньшей мере, так было со мной: и пустяки, которые весельчак и более сильный разум стряхнули бы с себя, цепко прикреплялись к поверхности моей души, пуская корни подобно разъедающему раку, и въедались в субстанцию моей души"
Признавая существование зла в мире наравне с добром, Годвин и его герой, в отличие от байроновского Люцифера в "Каине", вместе с тем не признает равноправие зла как силы, действующей в мире. Идея о склонности к выбору и трактовке добра и зла в зависимости от конституции и наследственности человека впоследствии будет поднята на щит и абсолютизирована натуралистами. Но еще раньше устами Мандевиля Годвин выскажет мысль о том, что каждый не только выбирает самостоятельно между добром и злом, как о том утверждают теологи, но и устанавливает их границы, формулировку и сущность сам. А это уже граничит не столько с солипсизмом, сколько с современным экзистенциализмом и иными иррациональными антропологическими теориями (см. [13]).
Вторым "злым гением" Мандевиля суждено было стать Клиффорду, товарищу по колледжу, роль которого состояла в инициации демонически-разрушительного начала в характере бедного Чарльза. "У меня было предчувствие, " [182. V. 2. P. 38]. "Я был уверен, что Клиффорд и я были связаны вместе для добра или для зла (но не только для одного зла!), и что только смерть могла разорвать цепь, которая связывала нас" [182. V. 2. P. 51].
любое внешнее действо проходит и трансформируется в негативный отклик в сознании героя.
"Я называл ощущения, которые по зрелом размышлении подымались в моем уме, завистью (envy). Корень моих ощущений, однако, был видом морального осуждения. Я считал Клиффорда своего рода фигляром, совращающим нравы своих сверстников и разрушающим ту умеренность и концентрацию духа, без которых не может быть добродетели. Я смотрел внутрь себя и был настолько тщеславен, чтобы воображать, будто был лучшим образцом, нежели он... Я сидел молчаливым и мрачным в своем углу и был достаточно глуп, чтобы сердиться на то, что главный маршрут моих школьных товарищей кружил вокруг Клиффорда и обходил меня" [182. V. 1. P. 234]. Или:
"Зависть, таким образом, день за днем расширяла свои владения в моей груди; и Клиффорд был преступным колдуном (the maleficent wizard), благодаря которому я был одержим бесовством (hag-ridden) и ночными кошмарами (the night-mare), под тяжестью которых лежал задыхаясь (at the gasp)... Клиффорд и я были двумя светилами, которые никогда не могли сиять на одной и той же сфере, но я не мог выносить существования в вечном затмении..."
И вовсе неудивительно, что именно Клиффорд, а не его антипод Маллисон, который "владел искусством выворачивать беззаботность и гуманные излияния Клиффорда в пасквили и дьявольскую смесь (the devilish chеmistry), чтобы из меда извлекать яд" [182. V. 1. P. 236] - становится "злым гением" Мандевиля.
"Клиффорд был именем, с которым моя душа обязана была бороться; он был помехой, воздвигнутой на моем пути, которая должна была быть сдвинута; в противном случае все, что я любил созерцать и о чем мечтал в будущем, было бы уничтожено во мне навсегда. В силу этих причин все обиды, которые я получил от никчемных соперников, покинули тех, кому принадлежали, и сконцентрировались в нем одном... Моя гордость была безграничной: но что стояло на дороге этой гордости? Возможно, единственно болезнь регулировала страсть. Мой характер был скрытным и угрюмым; я с трудом общался с человеческими существами: какой шанс я имел для популярности и восхищения?.. Несомненно, что повсюду меня заставляли ненавидеть. Я был разочарованным и неудовлетворенным духом; и любые соки и кровообращения моего естества неизменно превращались в горечь и желчь" [182. V. 1. P. 303].
И если маниакальной страстью Фокленда являлась гиперболизированная честь, то истоки демонизации Мандевиля крылись в гордости.
"Pride, the infirmity through which the angels fell, was my ruin also" - "Гордость, тот порок, который привел к падению ангелов, был причиной и моего краха" "Я ощущал то рвение и благородство души, которые, как я верил, делали меня способным к великим делам. Я чувствовал прирожденную гордость души, которая, подобно непреодолимому барьеру, как казалось, отделяла меня от любой презренной и малой вещи. Из-за этой гордости я не мог вынести какого-либо пятна или бесславного обвинения, и, как говорится, мог умереть от злости и стыда при одной только мысли, что какая-либо низкая и подлая вещь осквернит чистоту моего имени" [182. V. 1. P. 288].
Клиффорд был не тем плох, что причинял Мандевилю зло, а тем, что концентрировал в себе славу добра. Если, как признается Чарльз, "Клиффорд был большим светилом сферы, в которой я жил", то "Кем тогда был я? Темной и зловещей планетой, которая бы охотно светила, но пока солнце Клиффорда стояло над горизонтом, была отсечена от всякой надежды удовлетворения.. Мне казалось, что он был моей единственной помехой, злым гением; и что, поскольку мои заслуги были в действительности более безукоризненны, чем его, он всегда пересекал мой путь, препятствуя моему успеху и отвлекая все взгляды не только от признания моих достоинств, но и самого моего существования. И разве не удивительно, что все это переросло в ненависть?"
Знаменательна тесная связь между версией героя, диктуемой его воображением ("мне кажется..."), его довольно быстрой трансформацией ("все это переросло в ненависть") и следующими за ней поистине демоническими выводами: "Я должен убить его, или он должен убить меня. Он был для меня как ядовитое дерево Явы: вид его был смертелен, и малейшее дуновение, которое исходило от него ко мне, в сильной степени разрушало мое существование. Он был жерновом, надетым на мою шею, который связывал и сгибал мое разумное естество хуже, чем все болезни, которые могут беспокоить человека, и все перипетии наиболее глупого и безотрадного существования. Он был непроницаемой стеной, которая достигла до небес, окружила меня со всех сторон и с каждой стороны отсекла меня от товарищей, заслонив собой полдень. Если бы эта стена однажды разрушилась (как я увлеченно думал), я стал бы тогда проворным и свободным" [182. V. 2. P. 5].
Не эту ли проблему ставил в свое время Мильтон в противопоставлении Бога и Сатаны и истоках бунта последнего? (Понятие гордыни как бунта против божественного предопределения в пуританской Англии XVIII в. считалось синонимом демонизма как одной из форм богоборчества (а Годвин в романе "Мандевиль" как раз описывает ожесточенную борьбу пуританской и англиканской церкви в Англии в XVII в.). Именно в этом плане герой Годвина имеет схожие корни с Сатаной Мильтона и может с полным правом считаться демоническим героем. Сходство усиливается и тем фактом, что в основе фабулы обоих произведений лежит фигура Кромвеля и связанного с ней мотива бунта)
"Разве не был он тем человеком, ради которого я терпел кнут и оковы? Разве своими махинациями он не вынудил меня стать зверем?"; "Казалось, все муки и страсти, которые я претерпевал в результате разнообразных обстоятельств, преследующих меня, исходили от Клиффорда... Было достаточно любого случая вмешательства Клиффорда, чтобы превратить жизнь в тяжкое невыносимое бремя... Как часто он заставлял меня выпивать чашу мук!" [182. V. 1. P. 288]; "Я знал достаточно хорошо, что все ужасные страдания, которые я испытывал, исходили от Клиффорда, что его вмешательство омрачило и повергло мою жизнь в бесконечный ужас" [182. V. 1. P. 303].
Уэллеру, оклеветавшему его перед обитателями колледжа в хранении непристойной для роялиста книги, а вовсе не к Клиффорду, избавившему его от позора. Злой гений Мандевиля - Клиффорд - не будучи сам по себе ни "демоном", ни каким-либо представителем "темных сил", тем не менее вызывает демонизацию Мандевиля, обусловливая процесс его необратимой трансформации.
Подобную трактовку процесса инспирирования злом через добро Годвин предложил одним из первых в конце XVIII в. С понятием "злой гений" тесно переплетается у него понятие "двойника", которое в годвиновской интерпретации имеет не исключительное, а, напротив, всеобщее и закономерное значение.