Приглашаем посетить сайт

Рональд-Гольст. Жан-Жак Руссо
2. Годы детства.

2. ГОДЫ ДЕТСТВА

Отец Руссо происходил от французских эмигрантов, пустивших корни в Женеве и занимавшихся часовым мастерством; ремесло это было наследственно в их семье и переходило это отца к сыну. Для таких граждан еще не совсем были закрыты возможности постепенно возвыситься на общественной лестнице, из простых граждан быть призванными к какой-нибудь почетной общественной должности, отбывающей дорогу к званию члена "большого совета". Дед Жан-Жака, Давид Руссо, достиг должности "dizenier", своего рода подчиненного мирового судьи в своем квартале. Но уже в следующем поколении это незначительное повышение было утеряно, и семья снова опустилась в своем общественном положении. Отцу Жан-Жака, Исааку, не хватало тех качеств, которые делают человека способным подняться до высокого положения в обществе. Он был вспыльчив и обидчив, одержим жаждой наслаждений и непостоянен, слишком горяч и нетерпелив, чтобы стать солидным ремесленником.

В возрасте 21 года он поддался одной из тех причуд, которые в глазах степенных людей характеризуют человека, последовавшего им, как глупца: он переменил на несколько месяцев свое доходное и почтенное ремесло на занятие учителя танцев, каковая специальность, как мы видели, была не в большом почете у людей старого закала. Он, как и его братья и сестры, играл на скрипке и любил музыку. Это было еще тогда редкостью в Женеве, где изящные искусства в течение долгого времени преследовались и подавлялись суровой религией.

Эта, правда, кратковременная перемена занятия-он скоро вернулся к родному ремеслу—не способствовала укреплению его доброй славы в глазах властей, как, впрочем, и дальнейшее его поведение. Он часто вступал в ссоры с молодыми чужестранцами, проявляя при этом свой раздражительный и высокомерный характер.

Он женился поздно на довольно состоятельной девушке из хорошей буржуазной семьи. Ее звали Сюзанна Бернар; семья ее происходила из ближайших окрестностей Женевы и более века пользовалась правом гражданства в городе. Отец ее пользовался славой ловеласа; он умер молодым, оставив воспоминание о различных любовных похождениях такого рода, какого церковная власть не терпела. Дочь его попала в дом дяди, пастора, воспитавшего ее тщательно и, повидимому, не в очень узком духе. Она умела петь, аккомпанируя себе сама, читала много, главные образом романы XVII века, и писала стихи. Одаренная и жизнерадостная, притом очаровательная по внешности, она с трудом подчинялась царившей в Женеве дисциплине; к тому же строгие блюстители нравов из духовного совета следили за ней недремлющим оком. Однажды до их слуха дошло, что молодая девушка, переодевшись крестьянкой, посетила небольшой загородный театр, где в базарные дни давались фарсы и легкие представления; в другой раз, что ее посетил женатый дворянин. Как одно, так и другое считалось неприличным для буржуазной девушки в тогдашней Женеве и не могло быть терпимо. Но она обладала темпераментом и чувством собственного достоинства и, кроме того была состоятельна и независима. Она долго упорствовала и отрицала предъявленные ей обвинения; но в конце концов должна была покаяться и сделать то, чего от нее требовали.

Исаак Руссо и Сюзанна Бернар любили друг друга с ранней юности, с тех пор, как помнили себя. Почему они женились, когда молодость их уже прошла, мы не знаем, как не знаем и того, почему Исаак вскоре после рождения первого ребенка оставил Сюзанну и отправился в Константинополь в качестве часовых дел мастера султана. Может быть, к этому шагу побудили его неблагоприятные материальные обстоятельства, потому что отцовское наследство было невелико, а в то время, к тому же свирепствовала война; а может быть, его, как и многих других, влекла жажда к путешествиям.

После шестилетнего отсутствия Исаак вернулся на родину. Жена его оставалась ему верна и попрежнему горячо любила его. Плодом возвращения был Жан-Жак, "печальный плод", как он сам говорил. Он появился на свет 28-го июня 1712 года, и рождение его стоило его матери жизни. Но если вообще что-либо может заменить материнскую любовь, то Жан-Жаку привелось испытать это. "Королевского сына,— говорит он в своей "Исповеди",-нельзя окружать большей любовью, чем окружали меня; меня обожали и, что бывает гораздо реже, всегда нежно холили и оберегали, но никогда не баловали".

Эту огромную любовь и самый нежный уход он нашел у сестры своего отца. Ее заботами он был спасен от смерти, ибо жизнь его при рождении висела на тоненьком волоске. Он на всю жизнь сохранил к ней любовь и признательность, ибо благодаря ей воспоминания его детства были обвеяны ароматом дивной нежности и задушевности, исходивших от всего ее существа. Она знала множество старых песен, которые она пела ему своим небольшим тонким голоском. Эти мелодии запали в душу мальчика и в течение многих лет дремали в ней. Прежде всего в тот долгий период, когда он безвольно носился по волнам жизни без цели и направления, потом позднее, когда в нем проснулась воля к тому, чтобы стать самостоятельной силой, и когда он с энтузиазмом ринулся в борьбу против бурь и непогод. Когда же настал час усталости и покорного смирения, он ушел в себя, и старые милые напевы, звучавшие ему в дни детства, вновь зазвучали в его душе и вместе с безыскусственными мелодиями и легким грациозным ритмом их слов вернулось воспоминание о нежных радостях детства, протекшего в том укромном теплом гнездышке. Он переживал их наново, ибо душа его принадлежала к тем, которые с памятью о вещах сохраняют и аромат их и вместе с выступающими из прошлого картинами способны вызывать и прежние ощущения. Он обладал даром заставлять вновь колебаться струны пережитых радостей и печалей: памятью души.

На Жан-Жака отец перенес всю нежность, которая в течение многих лет привязывала его к жене. Но вместе с тем в его отеческом чувстве была какая-то раздвоенность и тоска, потому что в мальчике он видел причину ее смерти. Когда он прижимал ребенка к сердцу и страстно ласкал его, мальчик чувствовал в самой чрезмерной нежности отца тоску по той, которой уже не было. Если отец говорил: "Поговорим о матери", ребенок отвечал: "Но тогда мы будем плакать, отец".

Тесное общение с отцом и дальнейшие его методы воспитания привили слабому и не по летам развитому мальчику чрезмерную чувствительность. Как только Жан-Жак научился читать,-как это произошло, он и сам не помнил,- отец начал читать с ним романы, оставленные Сюзанной; это были истории, полные ложного пафоса и взвинченных чувств. Отец и сын наслаждались в этом мире невероятных приключений—забывали за чтением пошлую действительность—читали, читали... Ночь проходила, первая ласточка возвещала утро, когда отец, приходя в себя от романтического хмеля, сконфуженно шептал: "Я еще большее дитя, чем ты". Жан-Жаку было тогда семь лет.

В пределах тесного горизонта родительского дома, в атмосфере тепла и ласки, ребенок был счастлив. И в более поздние годы он чувствовал себя счастливым только в тесно ограниченном жизненном кругу. Как только этот круг размыкался и открывал более широкие горизонты, спокойствие покидало его, и он терялся. У него не было товарищей, не было и потребности в них. Разница в возрасте между ним и его братом, бездельником, уехавшим в Германию и пропавшим без вести, была слишком велика для того, чтобы последний мог быть товарищем его игр.

Таким образом около него не было никого, кроме его отца, тетки и доброй, верной служанки.

Но рядом с ограниченной, простой повседневной жизнью в нем рано зашевелилась другая жизнь, широкая и безграничная, жизнь фантазии. Фантазия являлась самой мощной из сил его души, он всю жизнь покорно следовал ей, и ее мир был для него реальнее действительности его внешних чувств. Он забывал в нем бедность, неприятности и физические страдания.

Из прочитанных в раннем детстве романов в душе его создалось представление о мире, которого весь его дальнейший жизненный опыт не мог вполне вытеснить, вырос мир романтических приключений, мир рыцарей-героев и изнывающих в любви прекрасных женщин. Эмоциональная жизнь в этом мире протекала в болезненной, спертой и душной атмосфере; ведь это была лишь бледная истасканная копия средневековой романтики. И душная эта атмосфера захватила его, пропитала все его существо и сделалась частью его самого — навсегда. К счастью, запас этих романов скоро иссяк.

древности, мир, возносивший на высоту гражданскую добродетель и воинскую доблесть, мир честности и самоотверженности, мир морального энтузиазма. Существовала свобода-за нее можно было и жить, и умереть; существовали товарищи, которых стойкостью и выдержкой можно было спасти от страданий и смерти; существовала красота ненарушимой верности. Лицо мальчика пылало, в глазах его сверкали слезы; дрожь вдохновенного энтузиазма пробегала по его членам; о, быть героем, мучеником за свободу, совершать великие подвиги для товарищей! В нем мощно просыпались инстинкты симпатии и сочувствия, эти элементарные социальные чувства. И буря фантазии мощно раздувала пламя этих чувств. Он мнил себя Аристидом, Брутом, Сцеволой, он жил в героях и герои жили в нем. Он говорил с отцом и находил в его глазах и голосе отголосок своего собственного энтузиазма, когда часовщик принимался рассказывать о родном городе, республике, как Спарта и Рим, граждане которой тоже боролись на смерть за ее свободу. Иногда он видал их, когда, в полном вооружении, они бодрым шагом проходили мимо него, возвращаясь с учения на базарной площади, и звуки Их воинственных песен долго еще отдавались в его ушах. И ненависть ко всем тиранам и любовь к героям прошлого сливались в его сердце с любовью к родному городу и его гражданам; они представлялись ему в ореоле добродетелей спартанцев и римлян, покрытые их неувядаемой славой.

И эти семена западали в душу его, пускали корни и ростки и созревали богатой нивой в его зреющем сознании. В книгах, написанных с большой страстностью, он говорил об ощущениях, так сильно и благородно волновавших его детское сердце. И в ответ на слова его, возрождавшие древние греческие и римские добродетели и вновь призывавшие к жизни гордые образы тираноненавистников, тысячи рук протянулись к нему, тысячи сердец горячо забились ответным чувством сердца мужчин и женщин, преклонявшихся, подобно ему, перед гражданской добродетелью, неподкупностью и честностью, перед простотой жизни и семейными добродетелями.

Это были мещане, готовившиеся к великой борьбе против тирании и господства привилегий, против роскоши и легких нравов современных господствующих классов. И они с достоинством рядились в героические одежды древности, преподносимые им Жан-Жаком их собственные порывы и стремления казались им более прекрасными в этом уборе.

* * *

Когда Жан-Жаку было двенадцать лет, отец его, страстный охотник, однажды на охоте затеял ссору с некиим капитаном Готье, служившим в отряде телохранителей польского короля. Вспыльчивый и легко раздражающийся Исаак почел себя обиженным и, встретив вскоре после того старого хвастуна на улице, напал на него и ранил его шпагой. Он был приговорен к денежному штрафу, трем месяцам тюрьмы и церковному покаянию. Но Исаак считал этот приговор несправедливым и, отнюдь не склонный подчиниться ему, предпочел лучше покинуть родной город; он бежал в Нион, ближайшее к Женеве местечко, но за пределами городской территории, и остался там. Детей своих он оставил в Женеве; брат его покойной жены взял на себя заботу о них. Вместе с сыном своего дяди, добрым малым, Жан-Жак был отдан на воспитание к одному пастору в Боссэ, деревушке Женевского округа, у подошвы Салева. Греки и римляне были забыты, он научился играть и проказничать и собственно в первый раз почувствовал себя ребенком. Тут для него открылся источник новой радости: прожив с самого рождения в тесных стенах города, он вдруг очутился среди природы. Она стала его утешительницей на всю дальнейшую жизнь; в заботах, в огорчениях, в минуты озлобления, душевного помрачения, всегда природа являлась умиротворительницей его взволнованной души, источником глубочайших радостей его жизни.

и живой ребенок покорял все сердца. Со своим двоюродным братом Бернаром он заключил тесную дружбу, как это бывает часто между мальчиками: они были неразлучны, подчас ссорились, но не могли пробыть и четверти часа один без другого.

К концу этих двух лет его детская душа испытала сильное потрясение, от которого он никогда не мог вполне оправиться. . Люди, к которым он был привязан всем сердцем, строго и немилосердно наказали его, несмотря на его страстные уверения в невинности, за проступок, которого он не совершал. Что-то в душе его надломилось: он в первый раз почувствовал всю чудовищность несправедливости. Этот момент образовал в его жизни ту глубокую пропасть, которая отделяет детский рай полного, ничем невозмутимого доверия от представления о мире, как о враждебной, подавляющей силе. Почти все дети переживают это; все чувствуют в такие моменты отчаяние бессилия, но большинство детей через некоторое время оправляются от таких ударов, ибо нормальная детская душа обладает большой эластичностью.

Но такой эластичности не хватало его душе, да иначе оно и не могло быть при его способности восстановлять вместе с воспоминанием и ощущение пережитого. Людям, обладающим такой способностью, жизнь дается тяжело, и источник их страданий неиссякаем.

Он был мягок по природе. Тонкая впечатлительность составляла основу его существа, но она была более пассивного, чем активного характера, это была скорее потребность получать любовь, чем давать ее. Он всей душой стремился к нежности, впитывая ее в себя, как росу. На причиненную ему несправедливость он редко отвечал гневом или злобой.

Дважды, рассказывал он про себя, он был в детстве тяжело ранен из-за неловкости или шалости товарищей; их испуг и боязнь наказания вызывали в нем такое горячее чувство сострадания, что он, несмотря на испытываемую им сильную боль, давал фальшивое объяснение своего поранения, он никогда не открывал истинной причины его. И, несмотря на боль и испуг, он весь был проникнут в эти минуты чувством сладостного умиления; он наслаждался сознанием собственной кротости и сочувствия товарищей.

наказание: сколько его ни колотили, он продолжал настаивать на своей невинности. Он уже тогда умел переносить страдания твердо и стойко; но ему не дана была способность забвения. Боль, вызванная сознанием бессилия против несправедливости, оставалась еще долго после того, как он дал исход своему беспомощному возмущению; когда он, пятьдесят лет спустя, вызвал этот случай из потока воспоминаний, боль эта все еще его мучила, приводя в волнение его кровь. Его детская веселость исчезла, фундамент его внутреннего мира был подкопан, блеск его потускнел.

Но другие свойства его натуры обращали опять-таки слабость этой чрезмерной чувствительности в силу. Его чувство не замыкалось в горечи испытанного им физического страдания. Нет, питаемое состраданием и фантазией, оно, как лоза, тянулось к другим людям, испытавшим подобные же страдания, и сливалось с их чувством. С тех пор всякий раз, когда ему приходилось видеть, как мучают людей или животных, или читать рассказы, в которых несправедливость торжествовала, кровь его приходила в волнение, руки судорожно сжимались. Ибо он знал, что это значит, и в страдании других он вновь переживал собственные страдания. Чувство это все росло в нем, пока не настало время, когда он выковал из своего возмущения пламенные слова против первопричины всякого угнетения и всякой несправедливости: общественного неравенства.

Очарование мирной жизни в доме пастора было нарушено сердечное единение с семьей пастора разбито. Жан-Жак вернулся со своим двоюродным братом в Женеву. Возник вопрос, к какого рода деятельности его следует подготовить, быть ли ему часовых дел мастером, нотариусом или проповедником. Его привлекало последнее, но наследство, доставшееся ему после матери, было недостаточно велико, чтобы покрыть расходы учения по подготовке к этой деятельности. Отец его женился вторично и мало заботился о мальчике. Жан-Жак поступил помощником в контору нотариуса, но работа там была ему противна, а хозяин его находил его слишком глупым для этого призвания. Он обзывал его ослом и скоро отослал его домой. Не раз случалось, что Жан-Жак производил впечатление самого обыкновенного мальчика с ограниченными умственными способностями. Он чувствовал сильно, но мышление его было тяжело и неповоротливо, и мысли медленно высвобождались из богатого возможностями хаоса его подсознания.

Его отдали в учение к граверу. Хозяин его, еще молодой человек, обязался посвятить своего ученика во все тайны ремесла, воспитать его в страхе божием и в добрых нравах. Жан-Жаку было тринадцать лет, когда начались для него все мытарства его ученических годов.

Его натура не была из тех, которые как бы выкованы из одного куска, она была раздвоена: он обладал сердцем одновременно гордым и нежным, характером женственным и вместе с тем неукротимым, в его желаниях и склонностях сказывалось постоянное шатание между слабостью и мужеством, между любовью к добродетели и податливостью его натуры. Так он всю жизнь боролся с самим собой, и ни наслаждения, ни мудрость не были его уделом. Всю свою молодость он находился всецело во власти своих ощущений и впечатлений и был тем, чем его делали обстоятельства и окружающая обстановка.

колотил мальчика, заставлял его голодать и истязал до крови. Ребенку пришлись вынести весь ужас обучения у хозяина-ремесленника, т. -е. быть отданным на произвол чужих жестокосердных людей и день и ночь чувствовать на себе гнет их приказаний, их грубости, черствости и насмешек. Он не смел свободно высказывать своих мыслей; он постоянно был голоден; он всегда чувствовал себя скованным. В обстановке, где с ним обращались, как с холопом, где его третировали, как раба, он приобрел все пороки рабов и холопов. Он стал труслив и злопамятен, научился воровать и лгать. Душа его зачерствела, его жаждущая любви натура замкнулась в озлобленном молчании, живость его темперамента сменилась вялостью и тупостью. . Лишь в позднейшие годы он с горестью осознал вполне, насколько характер его в короткое время изменился к худшему.

Со своим двоюродным братом Бернаром он теперь редко встречался; последний жил в верхнем городе, в аристократическом квартале, между тем как он, Жан-Жак, принужден был поселиться в нижнем городе, где жили ремесленники и низшие классы народа. Таким образом он был совершенно лишен тепла своей прежней жизненной обстановки. Все вокруг него было холодно и серо.

Кто сочтет те тысячи мальчиков, ум которых тупеет и характер калечится на всю жизнь за тяжелые годы их пребывания в учении у мастера? Жан-Жаку посчастливилось избегнуть окончательной гибели; добрая фея стояла у его колыбели, и когда действительность стала слишком гнетущей, она простерла свой волшебный жезл и увела его за собой в свои лучезарные сферы. Эта фея была фантазия.

В Боссэ он проводил время в играх и шалостях и познал там счастье действительности. Теперь он искал спасения от ее горестей в царстве мечты. Но, еще не в силах уноситься на собственных крыльях, он пользовался чужими.

Он стал читать. Он читал без разбора все, что только ни попадалось под руку, читал со страстью, с упоением. Он был ненасытен, ибо следовал чувству самосохранения. Когда запас денег его истощался, он закладывал свое платье, чтобы иметь возможность абонироваться на книги. Что это был за странный и пестрый мир, в котором он искал спасения! Он с жадностью хватал все, что ему предлагала владелица книжной лавки; он перечитал все, что у нее было в лавке. Только от грязных книг, которые она с таинственным видом старалась ему навязать, он отказывался, потому что стыдился.

такой поэтической натуры, как Жан-Жак. Он научился терпению, тщательности в работе и выдержке. Он, для которого мир фантазии был реальнее воспринимаемого внешними чувствами мира действительности, близко освоился хотя бы с небольшой частью этого чувственного мира и научился управлять ею и претворять ее. Он, мечтатель, научился тому уважению к ручному труду, которое вполне доступно только человеку, самому учившемуся какому-нибудь ремеслу.

И эти семена тоже дали плоды. То обстоятельство, что он в юности был ремесленником, в течение всей его жизни сближало его с трудовым народом. И когда он, на пороге славы, принял мужественное решение жить впредь трудом своих рук для того, чтобы сохранить свою свободу, удивление и насмешки его друзей, профессиональных литераторов показались ему странными: ведь он только возвращался к знакомому и близкому ему укладу жизни.

с товарищами по окрестностям города; в такие минуты в нем просыпалась прежняя резвость и необузданность, он становился коноводом своих товарищей и забывал пространство и время.

Два раза уже они, возвращаясь с этих прогулок, находили городские ворота запертыми и были вынуждены ночевать под открытым небом. Хозяин его строго его наказал и так пригрозил, что мальчика теперь охватил страх, и он не решился в третий раз вернуться домой утром. При виде подъемного моста, простирающего кверху свои рога, он совершенно упал духом, бросился на землю и в отчаянии стал грызть зубами песок. Он поклялся, что никогда больше не вернется. Товарищи дали знать юному Бернару, что его двоюродный брат хочет проститься с ним. Бернар явился, но ни одним словом не попытался удержать беглеца.

Таким образом Жан-Жак, гонимый страхом, на шестнадцатом году жизни пустился в свет. У него не было ни денег, ни покровителей, ни знаний, ни опыта; голова его была наполнена романтическими мечтами, и смутное безграничное честолюбие волновало его; бедный безумец, безоружный в борьбе за существование!