Приглашаем посетить сайт

Рональд-Гольст. Жан-Жак Руссо
3. Годы скитаний.

3. ГОДЫ СКИТАНИЙ

Была ранняя весна, волшебное время года, когда пробуждаются к жизни самые безумные мечты. Он пришел в Савойю; на холмах по обе стороны долин высились рыцарские замки, и он с замиранием сердца думал о прекрасных девах, которые влюбятся в него, как и он в них. Ему казалось, что ему надо только протянуть руку, чтобы овладеть чудом; все кругом дышало любовью; удушливая повседневность осталась позади. Дни его будут протекать среди самых удивительных неожиданностей и приключений. Как сладостно ожидание грядущих событий! И как восхитительна ничем не стесненная свобода настоящей минуты! Он бродил, куда и как вздумается; он ходил, отдыхал и мечтал; крестьяне давали ему еду и ночлег; он как бы купался в свободе.

Мечты эти были — мечтами. И свобода, окружавшая его, была лишь видимостью. То, что он сделал, не было решением свободной воли, это была крохотная волна в океане совершающегося, одна из многих тысяч точек, которые, соединяясь в линии, дают то, что мы называем "общественными явлениями". Его бегство было следствием системы обучения ремеслу, действия этой системы на чрезвычайно впечатлительную натуру. И всякий, знавший его и местность, в которую он пришел, мог бы предсказать, что с ним произойдет после его бегства. Он почти не мог сделать шага за пределами женевского округа, чтобы не очутиться у заклятого врага, во владениях герцогов савойских. В прежние времена они пробовали подчинить себе буржуазно-протестантский город силою оружия. Но, несмотря на многократные попытки, им это не удавалось, и борьба в конце концов прекратилась. Теперь попы продолжали ее, и их оружием были хитрость, коварство и подкуп. Черные пауки распростерли свои сети вплоть до ворот города Женевы, подстерегая заблудших сынов протестантства. Молодой и неопытный человек, бродивший по дорогам без средств к существованию, неминуемо попадал в их сети и, не успев оглянуться, оказывался "обращенным".

Первый встречный с известным положением и достатком, к которому беглец попал после первых дней странствования, оказался одним из тех духовных пастырей, которые систематически занимались обращением неверных. Он накормил голодного мальчика сытным обедом, щедро угостил его тем золотистым местным вином, от которого на душе делается легко и развязывается язык, расспросив его, увидал, что имеет перед собою душу, которую можно обратить на путь истинный, и направил его к г-же де-Варан, дворянке, жившей в Аннесси скудными милостями сардинского короля. Будучи сама новообращенной, она служила орудием в руках ксендзов: квартира ее была проходным пунктом, откуда новообращенных направляли дальше, в центральный институт в Турине, где их наставляли в принципах католицизма.

старую богомолку и с удивлением остановился перед юной миловидной красотой, представшей его глазам.

Г-же де-Варан было тогда двадцать восемь лет, она была на двенадцать лет старше Руссо. Разойдясь со своим мужем, она шесть лет уже жила в Аннесси со своим домоправителем и в то же время любовником, швейцарцем Клодом Анэ. Впрочем, об отношениях их никто не знал. Она была женщина небольшого роста, с пышными мягкими формами, какие Ватто придавал своим женским фигурам. Цвет лица у нее был необыкновенно свежий, напоминавший лилии и розы; в глазах ее сияла Кротость; пышные, тонкие пепельно-белокурые волосы окружали ореолом ее нежное личико; голос ее напоминал серебряные колокольчики, улыбка была обворожительна. Такою она представлялась не только Руссо, кою видели ее и другие. Она обладала очарованием грации.

Женщины уже много раз занимали его юношеское воображение, и он не раз влюблялся по-детски в девочек старше его годами; но теперь в первый раз любовь овладела его сердцем. Пылкая привязанность и безусловное доверие, как два белых голубя, подымались из глубины его. Он нашел звезду своей юности.

Пятьдесят лет спустя, описывая их первую, встречу—это было последнее, что он написал,—он говорил, что этот момент был решающим для его жизни и определил, через цепь неизбежных звеньев, всю его дальнейшую участь. Красивая молодая женщина привязала его к себе единственными узами, гнет которых никогда не казался ему тяжелым. Его робость, его неловкость растаяли перед ее грацией; все растворилось в душе его, подавленная мягкость его натуры хлынула наружу и встретилась с ее мягкостью... это было счастье.

Была ли это любовная страсть? Он этого никогда не знал, ни тогда, ни позднее. Она сразу стала для него очаровательным видением, вознесшим его над землею, осуществлением идеала, носившегося пред ним всегда в его романтических мечтах, потом весьма скоро щедрой покровительницей, извлекшей его из убожества бродячей жизни и приютившей в своем уютном доме; еще позднее его старшим другом, его "мамашей", наставлявшей его, мягкой рукой сглаживавшей его шероховатости, и в то же время обожаемой женщиной, перед которой он преклонялся с фантастической страстью. И в конце концов она стала его возлюбленной, не под давлением чувственной страсти, как она говорила, а для того, чтобы уберечь его от других. В течение всей его бурной молодости она заполняла его сердце и все его помыслы; с тех пор он принадлежал ей, у нее он чувствовал себя укрытым от жизненных невзгод; покидал ли он ее, чтобы пуститься в свет, возвращался ли, она одинаково держала его в своей власти, и в этом было его счастье.

к ней, а когда она, наконец, спустя многие годы, отдалась ему, его долгая дружеская интимность с ней и детски - послушная привязанность заставляли его останавливаться с содраганием, словно он в противоестественной любви обнимал свою мать.

Г-жа де-Варан представляла собой несомненно образчик своеобразной святой восемнадцатого столетия. Целомудренность в ее глазах была предрассудком; этому научил ее один из прежних возлюбленных ее, и это было для нее удобным принципом. Сердце у нее было горячее и мягкое; темперамент холодный; окружавшим ее и покровительствуемым ею юношам, жаждавшим ее, она отдавалась не из страсти, а для того только, чтобы сделать им приятное, почти не задумываясь. Лишь бы эти любовные связи оставались скрытыми от всех глаз; этого требовали приличие и ее общественное положение; и этого она держалась очень строго. Она обладала изумительной энергией; ее предприимчивость била из нее ключом; ее живое воображение, устремлявшееся на всевозможные планы, постоянно увлекало ее. Будучи замужем за дворянином де-Лоа, она основала чулочную фабрику, ввергшую ее в долги и большие неприятности; она нашла выход в бегстве из Веве; отправившись на другую сторону Женевского озера, в Эвиан, она бросилась в ноги королю. Вскоре после этого последовало ее обращение.

За что только она ни принималась за всю свою долгую жизнь! В то время, когда Руссо явился к ней, ее коньком было изготовление медикаментов из горных трав; целыми днями она варила снадобья, и Руссо волей-неволей должен был пробовать все ее лекарства. Затем стала на очередь алхимия; позднее чулочную фабрикацию сменило производстве шоколада, мыла, каменной посуды и, наконец, всевозможные рудничные предприятия в горах Савойи, разработка железных, угольных и даже каких-то фантастических золотых копей; для эксплоатации их она основывала акционерные общества. Сколько планов, тревог, сколько людей, обманывавших ее или в свою очередь обманутых ею, сколько интриг и, само собой разумеется, сколько неудач и разочарований. Бедная баронесса! Столько потраченной энергии, и в результате долгих годов работы и все растущих долгов - финансовое разорение и моральный крах.

Несмотря на все это, именно здесь, в этой беспокойной атмосфере вечного придумывания новых планов, Руссо нашел покой как внешний, так и внутренний. Ему нужен был покровитель, который давал бы ему пропитание, ему нужно было место и время, чтобы развиться, найти свое я, вдуматься в себя, накопить знания, а узы любви были единственные, которые он мог сносить. Все другие узы он разрывал под напором своей любви к независимости и своего нетерпения. Не будь любимой женщины, он бы стал бродягой, только чтобы сохранить свою свободу; она была для него мягким светочем, никогда не погасавшим, теплым приютом, где он находил пищу для тела, сердца и ума.

Когда она в первый раз предстала перед ним, простым мещанским мальчиком, только что вырвавшимся из мрачного логова своего хозяина -ремесленника, она показалась ему воплощением женственной грации и благородства. Это первое впечатление осталось и послужило фундаментом зданию, которое воздвигли его чувства. Он видел ее в ореоле красоты и внутреннего сияния—и то, что он видел, было глубокой истиной, доступной только очам любви. Он постиг самые ценные черты ее женской натуры: терпение и кротость, способные все снова и снова дарить прощение и доверие, легкую грацию, сглаживавшую все шероховатости жизни и смерти, трогательную нежность, сиявшую сквозь всю тревогу и беспокойство жизни и распространявшую кругом мир, создавая вокруг как бы атмосферу гармонии. Такою он ее видел и впитал в себя, таким он сохранил ее образ в сердце и увековечил для позднейших поколений в прелестных описаниях дней своей счастливой - через нее счастливой - юности.

энтузиазма к вере отцов и к свободе, которым он горел в детстве? Стать католиком означало порвать с прошлым, потерять свое место в общине, отречься от идеала детских лет. Но его нравственное чувство притупилось за годы обучения в мастерской, душевный пыл ребенка погас в юноше, подавленный жаждой любви и славы, тщеславием и честолюбием. Настанет время, когда он снова разгорится: ребенок — отец мужчины. Пока же он думает только о чужих странах и великолепных городах, которые ему предстоит увидеть, и о прекрасной женщине, волю которой он исполняет. Он попрежнему тесно связан с нею, попрежнему видит в ней свою покровительницу. Впереди ему сияет свобода; любовь согревает его сердце; мир полон новой красоты, все блещет богатым содержанием; мечтая, наслаждаясь, восторгаясь, он совершает свое путешествие через Альпы и является в Турин.

Там его ожидает разочарование, одиночество, унижения. Его принимают в институт, за ним скрипя замыкаются тяжелые двери; пташка поймана. Там он встречает таких же бедняг, как и он сам, но тут же он видит и угрюмые мрачные лица, отбросы всех стран, смотрящие на свое обращение, как на выгодную сделку. Он начинает сознавать, что то, что он собирается сделать: переменить веру ради хлеба, есть трусость. Он пробует противиться, старается прижать к стене обучающих его ксендзов аргументами из истории церкви и катехизиса. Но что пользы? Надо было быть гигантом по уму, человеком с железной волей, чтобы еще теперь спастись от ксендзов. По истечении четырех мучительных месяцев он покидает институт католиком. Увы, где те прекрасные мечты, сопровождавшие его при вступлении в город, когда взоры его в первый раз поднялись к великолепным дворцам и ему казалось, что неслыханное, небывалое сейчас осуществится! Монахи дали ему двадцать франков, результат устроенного в его пользу сбора, и открыли пред ним двери.

Он бродит по городу, наслаждаясь роскошью столичных улиц и своей новообретенной свободой; за грош в сутки он находит ночлег у жены солдата. Он пробует кое-что заработать граверной работой. При этом он знакомится с красивой и любезной женой одного лавочника-итальянца и, конечно, влюбляется в нее; красавица поощряет его, но он слишком робок, и муж-бульдог кладет преждевременный конец интриге, раньше чем она успела развиться.

Величайшее наслаждение в те дни доставляет ему посещение церковной службы. Его тщеславию льстит возможность находиться в церкви вместе с государем и его свитой. Но не только это. Церковная капелла короля сардинского славилась своим совершенством; великолепие итальянской духовной музыки очаровывает Жан-Жака; страсть к музыке пробуждается в его душе задолго до того, как в нем заговорила страсть к перу.

Запас денег его истощается; в конце концов его хозяйка доставляет ему место, он поступает лакеем к старой больной аристократке. Через три месяца она умирает. Смерть ее служит поводом к случаю, самому по себе незначительному, но свидетельствующему о ничтожности нравственной силы Жан-Жака. Он похищает шелковую ленту, и когда кража обнаруживается, он в замешательстве и из ложного стыда сваливает вину на одну из служанок, добрую, невинную девушку, никогда ничего дурного ему не причинявшую и против которой он сам ничего не имел. За этот поступок, совершенный из слабости, его в течение многих лет преследуют укоры совести; когда он кается в нем в своей "Исповеди", враги его поднимают крик о порочности его натуры, друзья превозносят его правдивость.

лакея. Его господа относятся к нему благосклонно; сын графа, священник, дает ему уроки латинского языка и пользуется им, как секретарем; таким образом он научается безукоризненно говорить по-итальянски. Другой священник, с которые он знакомится, молодой вдумчивый человек, с серьезным взглядом на жизнь и мягким и терпимым образом мыслей, заинтересовывается им, наделяет его добрыми советами и пытается охладить его наивное неумеренное восхищение перед суетностью окружающего его мира. Позднее эти семена возрастают и дают двойной плод: его ум воспринимает их, как жизненную истину, а его фантазия возвеличивает воспоминание о молодом пастыре в благородной фигуре "Савоярского викария", образе, олицетворяющем важный этап в развитии религиозной мысли.

Будущность его кажется обеспеченной: занимающая место в дипломатическом мире семья Гувонов нуждается в одаренном, умном, честолюбивом юноше, как Руссо, для исполнения обязанностей доверенного секретаря. Но он и здесь не удерживается.

На пути его является соотечественник, молодой веселый чудак; к этому рыцарю счастья Руссо воспламеняется одним из тех непреодолимых порывов дружбы, которые были у него в крови и которым он не мог не следовать. Он хочет, он должен уйти с Баклем; его тянет опять к странствованию; он начинает пренебрегать своими обязанностями у графа только для того, чтобы ему отказали от места, и безмерно счастлив, когда достигает этой цели. Он пускается в свет со своим новым другом; оба убеждены, что соберут золотые горы демонстрированием "чудесного источника", дающего вино, когда в него была налита, повидимому, только вода.

Несколько недель они наслаждаются свободой, беззаботной жизнью, потом кошельки их пустеют, и оба юных глупца направляются в Аннесси. Там Жан-Жак расстается со своим веселым товарищем и спешит к г-же де-Варан. Сердце его бьется от страха, что она его оттолкнет; он боится не бедности, а того, что она отнесется с порицанием к его безрассудной выходке. Она принимает "бедного мальчика" с улыбкой и словом сострадания; для него сейчас же готовится постель.

На этом его странствования не кончаются; но в течение ближайших десяти лет поток его жизни все снова и снова сливается с ее жизнью, и дом ее остается его домом, как часто он ни покидает его.

не переносившее никакого принуждения, никаких обязательств, ненавидевшее их, расцвело теперь; ибо узы, которые он нес, были узами любви, а любовь была свобода, чарующая, неограниченная свобода, эластичная, как облако пуха, носящееся в воздухе.

Его мягкая и в то же время тяжеловесная натура нуждалась в любви, которая одна только могла ее расшевелить; не согретые дыханием любви, все силы души его оставались кованными, все в нем было холодно и пусто. Любовь к женщинам, в тех формах, как он ее часто переживал, не бурную страсть, а как чувственную нежность и нежную чувственность, оживляла поток его душевных сил, ускоряла движение его крови, биение сердца, работу мозга, давала определенные контуры смутным образам его фантазии, приводила в ясность спутанный клубок его мыслей. Один только раз в жизни он писал, руководясь исключительно другим принципом, принципом морали, стремления к добродетели, равенству и свободе; но в результате получилась пустая риторика, пыл которой не согревал.

Эта юношеская любовь, все растущая в его сердце и в течение некоторого времени поглощающая все остальное, сохранилась в его памяти не как страсть, беспокойное желание, а как нежная привязанность, покорная преданность, как совершенный покой и совершенное доверие. Его любовь к г-же де-Варан была одним из тех чувств, в которых соединяется все, что есть нежного в человеческой привязанности. Чувствовать в сердце такую любовь было для него величайшим блаженством. Кто знает только страсть любви, пишет он в своей "Исповеди", тому незнакома самая утонченная нежность жизни: "мне знакомо более нежное чувство, может быть, менее бурное, но в тысячу раз более прекрасное, иногда соединенное с любовной страстью, иногда и нет. Это чувство-не только дружба, оно нежнее; я не могу себе представить, чтобы оно могло существовать между лицами одного пола. Ибо если кто-либо способен быть истинным другом, то это я, а между тем я никогда не испытывал такого чувства ни к одному из моих друзей, кто бы они ни были".

Сладостная смутная неопределенность чувства, граничащего между дружбой и любовью, когда сердце не томится тоской, а нежно и пышно распускается, как плод летней порою, было самым сильным, существенным элементом в любви Руссо к г-же де-Варан. Чувство это подымало его.

Потому-то целых десять лет, в течение которых юноша превращался в зрелого мужчину, эта очаровательная, но не глубокая женщина, никогда его не понимавшая, играла роль великой творческой силы его жизни. Она цивилизовала робкого мальчика, полировала одичавшего странника, научила его тонким манерам и правильному французскому языку. Она дала ему все, чем владела сама в смысле образования: некоторое поверхностное знание французской философии и литературы своего времени и начинавшей в то время расцветать английской литературной прозы в лице Аддисона (в переводе). Она дала ему внешний лоск светского образования, приобретенный ею самою из довольно скудного чтения, опыта и бесед с умственно наиболее развитыми представителями савойского дворянства. Это было немного; да много он и не мог переварить, ибо представлял еще слишком сырой и некультурный материал; но это сделало его более способным, по прошествии нескольких лет медленного созревания, самостоятельно впитать в себя и усвоить умственное движение своего времени. Она дала ему также свою собственную веру, столь подходившую к его мягкой натуре - кроткое, поэтически-мягкое и туманное христианство Фенелона, в котором ее любящая покой и удобство натура чувствовала себя уютно, как под мягким пуховиком. Пиетизм еще в начале столетия был перенесен из Германии в Швейцарию, и г-жа де-Варан, еще девушкой познакомившись с одним из его выдающихся апостолов, подпала под его влияние. Учение, провозглашавшее в противовес внешним обрядам, в противовес делам-чувство, внутреннее отношение к богу, не могло ей не понравиться; ведь в нем было оправдание ее слабостей и возвеличение ее собственного любвеобильного сердца. Руссо впитал в себя эти мысли, не зная их происхождения; их поверхностная грация приобретала глубину и содержание в темных ходах его души.

старинный аристократический городок, с его нависшими над улицами, как гирлянды, аркадами, городок, напоминавший своими средневековыми башнями, своими тихими, вливающимися в озеро каналами Венецию в провинциально-уменьшенном виде; с другой-очаровательная природа, на лоне которой эта прекрасная городская жизнь расцвела таким восхитительным цветком. Из его комнаты ему были видны и плодородная долина, растянувшаяся далеко за городом, и склоны высившихся вдали холмов, и неясные очертания горного хребта, длинный гребень которого замыкал на севере горизонт, сливаясь с бледным золотом вечернего неба. Насколько мягче было здесь все, чем в Женеве, как нежно и ясно! И когда он бродил вдоль сверкающего на солнце озера, под тополями и платанами, перед ним вставала вся романтика гор: дикие скалы с чернеющими в них расселинами и снежные вершины по обе стороны озера, а далеко впереди смыкающиеся на горизонте кулисы гор. Широкий и вместе с тем ограниченный пейзаж, в одно и то же время величественный, как в Швейцарии, и чарующий, как в Италии, картина мира и гармонии.

Этот пейзаж сливался воедино с его душой и его любовью. Когда он, весь уйдя в мир мыслей и мечтаний, бродил по горам, его охватывал блаженный восторг и Снедающее душу желание быть всегда с любимой женщиной. Ибо в то время они еще часто жили врозь. И когда он позднее отдавался мечтам, чудным видениям любви, ее образ всегда вставал перед ним в рамке гор, окаймляющих озеро.

* * *

Г-жа де-Варан часто ломала себе голову над тем, какое призвание следует избрать юноше. Может быть, он и стеснял ее несколько в ее доме ввиду ее отношений с Клодом Анэ. Она попросила одного своего знакомого проэкзаменовать юношу; результат был тот же, что и в Женеве: экзаминатор нашел его мало одаренным, с ограниченными умственными способностями. В лучшем случае, было его мнение, из молодого человека мог выйти деревенский пастор.

Его поместили в семинарию в верхней части города. Снова заключенный в четырех стенах, он стал попрежнему мечтать о сладостной свободе. Он проявлял большую старательность в семинарии, но казался мало понятливым. Он не мог учиться от других и менее всего под принуждением, ему надо было до всего доходить самому; но учителя его, конечно, этого не знали. Его отослали из семинарии, и он опять явился домой.

его; он чувствовал себя в этой атмосфере совершенно счастливым и усердно упражнялся к общему удовлетворению. Здесь он и не был отрезан от любимой женщины, как в семинарии, певческая школа для мальчиков-хористов находилась против ее дома, и он ежедневно мог посещать ее. К сожалению, учитель его поспорил с одним из каноников, легко возбуждающийся музыкант почувствовал себя оскорбленным и решил тайно покинуть Аннесси. Видя, что она не в состоянии его удержать, г-жа де-Варан помогла ему уйти, выразив при этом желание, чтобы Руссо сопровождал его. Жан-Жак повиновался; но когда с бедным музыкантом на улице Лиона случился припадок судорог, им снова овладевает один из тех внезапных порывов, которым он не научился противостоять, и он убегает, не позаботившись даже о больном учителе. Как голубь к своему гнезду, он устремляется в Аннесси, но г-жи де-Варан там уже нет. Какая-то политическая интрига, о которой Руссо никогда и не расспрашивал, отозвала ее в Париж. Без всяких занятий и совершенно лишенный средств, он еще некоторое время остается в Аннесси.

этот день, два очаровательных девичьих образа; один кроткий и задумчивый, другой более веселый и шаловливый, но оба прелестные. Он встретил прекрасных всадниц в ранний утренний час, раньше чем солнце успело взойти над тесной долиной. Он помогает им перебраться через ручей; они болтают и шутят с ним и приглашают его проводить их. Он садится на коня позади одной из всадниц и обхватывает ее руками, дрожа от восхищения. Потом прогулка в дивное летнее утро, среди солнечного света, аромата цветов и пения птиц; затем, у цели прогулки, чудесный деревенский обед в овине поместья, и наконец, в фруктовом саду, веселое угощение вишнями, которые он срывает и, тщательно прицеливаясь, кидает в молодых девушек. Весь долгий день, с утра и до вечера, был напоен счастьем, как летнее облако в ясный день солнечными лучами. И все это дышало ароматом невинности милой скромности. Дивное воспоминание оседает в его душе в лучах тепла и света; продолжая жить в ней, оно отходит постепенно в область бессознательного, пока не настанет время, когда оно вновь выплывет на поверхность и соткет свою золотистую сеть вокруг очаровательного видения, образов двух подруг, Жюли и Клэр.

Теперь наступает для Руссо последний и самый дурной период его бродячей жизни; все сбивается в кучу, жизнь его запутывается, как клубок ниток. Он провожает в Фрейбург горничную г-жи де-Варан, красивую и расположенную к нему девушку, и по пути посещает своего отца. В Лозанне он выдает себя за музыканта и находит несколько уроков. По примеру одного музыканта - искателя приключений, с которым он познакомился в Аннесси и которым сильно восторгался, он принимает вымышленное имя и проделывает самые безумные вещи; с задором сумасшедшего он, не обладая еще почти никакими познаниями в музыке, добивается исполнения в оркестре собственной "композиции", настоящей какофонии. Движимый острой нуждой, он письмом умоляет своего отца о помощи. Часовщик требует, чтобы сын его вернулся в лоно протестантства, но Жан-Жак отказывается. В течение некоторого времени он странствует с каким-то мошенником, выдающим себя за греческого монаха и собирающим в Западной Европе пожертвования на гроб Господень. Направо и налево он обращается с просьбами о помощи. Французский посол в Берне доставляет ему в Париже место деньщика у молодого офицера, племянника полковника; со своим господином он отправляется туда, находит город грязным, мрачным и отвратительным, снова убегает и возвращается пешком через всю восточную Францию в Савойю. Путешествие это доставляет ему громадное наслаждение; он беззаботен и весел, как птица, беден, как церковная крыса, но душа его— это переполненная душа поэта.

Все, что ему нужно, он выпрашивает по дороге. Его восхищает природа, ее мягкость и красота, но в еще большее восхищение приводят его дивные видения, встающие в его мозгу под действием движения на открытом воздухе. В Лионе он узнает, что г-жа де-Варан вернулась в Савойю и поселилась в Шамбери; там он ее находит и снова поселяется у нее, на этот раз надолго. Бродячая жизнь кончена; худшие инстинкты его натуры перебродили, и он начинает более сознательную жизнь.

Четыре года тому назад он бежал из Женевы; теперь ему двадцать лет, из мальчика он стал юношей. Он много приобрел за это время, кое-что и потерял, много накопил в себе чрезвычайно важного для будущего поэта-реформатора. Он воспитался не на более или менее разжиженных отвлеченных идеях, преподающихся в школах; жизнь сама взяла его в свои лапы, формируя его, иногда мягкими, иногда жесткими приемами. Но с тех пор, как он покинул родной город, он почти непрерывно следовал своему романтическому, но непреодолимому стремлению к свободе, жил, беспрепятственно отдаваясь полноте своих впечатлений. С бессознательной непреклонностью он, индивидуалист до глубины души, упорно отказывался применяться к общепринятым правилам приличия; он всегда оставался свободной птицей.

—так определяется его тогдашнее состояние на языке лишенных предрассудков людей; на языке общепринятых условностей он был "declassé". Он потерял корни в той маленькой буржуазной общине, из которой происходил; он соскользнул с общественной ступени независимого гражданства и попал в пролетарский класс лакейства. Его инстинктивная гражданская гордость ощутила лакейство, как удар по лицу, его тщеславие и честолюбие страдали, его тонкой чувствительности на каждом шагу наносились раны. Такие раны навсегда оставляют рубцы. Чувство испытанной им жгучей несправедливости в росте формирующегося характера застыло в длительной горечи, в недоверии ко всем выше его стоящим на общественной лестнице,—которых он в то же время, в смутном, но сильном сознании своих дремлющих дарований, считал ниже себя,—в вечно терзавшем его мнительном страхе за свое попираемо ими человеческое достоинство. Эти мучительно-сложные чувства все снова и снова овладевают им в его сношениях с сильными мира сего; они лишают его уверенности манер; мешают ему подходить к этим сношениям со спокойной оценкой и они-то в значительной доле лежат в основе его болезненной подозрительности. Могли ли они не повлиять его идеи? Конечно, и темперамент его, и характер, его нервная организация, его огромная раздражительность, его близорукость и беспомощность, его физическая немощь (он многие годы страдал от болезни мочевого пузыря) способствовали тому, что отношения его с людьми были тяжелы, но, читая внимательно письма его того времени, когда он был знаменитым писателем, видевшим у своих ног мужчин и женщин большого света, нельзя сомневаться в одном: что наиболее глубокая причина его подозрительности и раздражительности лежит в том обстоятельстве, что он в юности потерял почву под ногами. От последствий этого обстоятельства он никогда не мог освободиться. В этих письмах всюду сквозит страх, что его друзья обоего пола из большого света будут на него смотреть, как на "слугу". Этот страх, а не только буржуазная гордость и душевная чувствительность, заставляет его внезапно приходить в волнение, грубо и бестактно отталкивать самые простые знаки внимания.

Он познал глубины жизни, как бедняк, часто не знающий, где он найдет хлеб, чтобы насытиться, как истый пролетарий. Нужда никогда не могла его сломить; в юности он был беспечен, как птица, парящая в воздухе, а позднее в нем было слишком много внутренней стойкости для того, чтобы угроза бедности могла смутить его сердце; в этом отношении он совершенно не оправдывал своего мелко-буржуазного происхождения. В период своей бродячей жизни он сталкивался нередко с сумасбродными натурами, с странными искателями приключений, которыми он в течение более или менее продолжительного времени увлекался, которые увлекали его за собой, но и со многими хорошими, честными, простыми людьми из низших народных слоев. У их он находил гостеприимство и помощь в нужде, среди их он чувствовал себя как дома. В Лозанне хозяин гостиницы, где он жил, в Турине квартирная хозяйка помогали ему, бедному искателю счастья, совершенно бескорыстно, из одного человеколюбия. Позднее он сравнивал их образ действий с образом действий важных господ, которых он знал. Как часто его злило их оскорбительное высокомерие и еще чаще их снисходительная любезность! Он находил, что в простом народе естественная человечность еще не заглушена тщеславием и своекорыстием. Обо всех этих простых людях он думал с теплым чувством; он чувствовал, что с ними связан сердцем. И им жилось тяжело, они бедствовали, сильные мира сего притесняли их; это возмущало его, глодало его душу. Во время своего странствования по восточной Франции он однажды попал к крестьянину, который вначале было предложил ему очень скудную еду, опасаясь, что имеет перед собою шпиона фиска, орудие королевских податных чиновников, отбиравших у крестьян то немногое, что им оставляли дворяне. Но, успокоившись относительно личности своего гостя, он гостеприимно угостил его плодами труда рук своих, которые он должен был тщательно скрывать, чтобы их у него не отняли: ветчиной, вином и белым хлебом. И в сердце призадумавшегося гостя заронилось семя "неугасимой ненависти к притеснителям народа". Он, мечтатель, предававшийся красивым фантазиям, познал не в теории, а на собственном опыте сущность всех общественных отношений, отношения эксплоатируемых и эксплоатирующих классов. Этот опыт стал частью его самого, он влил горечь в его кровь, обострил его мышление. Зло, испытанное им самим, и страдания народных масс слились в его душе в одно чувство.

Но в основе этого чувства лежало исключительно эмпирическое начало: личный опыт и личная оценка.

Таким образом, он много уже успел впитать в себя, когда явился в Шамбери. Чего ему не хватало и в чем он больше всего нуждался, это были общие начала: широкий фундамент знаний, как интеллектуальная основа систематического миросозерцания, и твердые принципы в области нравственной.