3. НАЧАЛО СЛАВЫ.
Был 1749 год; в этот год стояла невероятная жара, сжигавшая поля. При дворе царило веселье; там попрежнему давались театральные представления; строились все новые увеселительные замки, большие и небольшие. В стране царил голод. То здесь, то там отчаяние крестьян разражалось местными возмущениями. Но эти мятежи мало смущали господ аристократов; эти истощенные толпы, без организации, без руководительства, не были опасны; опасен был только Париж.
В столице стояло гуденье, как в пчелином улье. Точно грозовая туча нависла над нею, насыщенная революционным электричеством Великие передовые борцы из мира науки, борцы за новые идеи, начали бомбардировать старый мир толстыми учеными томами; в 1748 году появился "Дух законов" Монтескье. В 1749 году появились первые три части "Естественной Истории" Бюффона, грандиозное изложение истории земли и населяющих ее существ, противопоставленное библейскому мифу о сотворении мира. В большую публику эти ученые сочинения проникали медленно; она жадно хваталась за эзоповскую прозу памфлетов, которые, словно раздраженные шмели, наполняли воздух своим гудением. Старый порядок чувствовал уже, что конец его приближается, что почва уходит из-под его ног; с этих пор правительство перестает следовать какому-либо определенному принципу; в течение сорока лет еще оно колеблется между уступками и строгостью, между реформами и реакцией, то применяет строгие меры подавления, то снова опускает повода, лишь раздражая врагов в первом случае, придавая им смелости во втором.
Летом 1749 года, как и в последующие годы, свирепствовала реакция; шли аресты, преследования; правительство всячески старалось подавить оппозицию силой. В провинции тюрьмы были переполнены. Арестованных нельзя было переводить в Париж, потому что и там тюрьмы были битком набиты. В июле был предпринят поход против интеллигенции, стоявшей во главе оппозиции; правительство решило основательно разделаться с нею. Были произведены многочисленные аресты среди писателей, публицистов, ученых, учителей и духовных лиц; одних обвиняли в сочинении стихов, направленных против короля, других в том, что в их произведениях встречаются нападки на министерство, третьих в том, что они пишут против добрых нравов и за деизм.
Среди арестованных был и Дидро; в своей "Lettre sur les Aveugles" (письмо о слепцах), небольшом популярно-философском произведении, он позволил себе неосторожность, которой оскорбилась одна из принцесс26. Его перевезли в Венсенн и заключили в дворцовой башне. В течение месяца он оставался в одиночном заключении, никого к нему не допускали. Королевского чиновника, который явился его допросить, он, по словам д'Аржансона, встретил с упрямством фанатика, то-есть с гордостью, подобающей революционному борцу.
Арест Дидро в такое время, когда общественное брожение держало нервы в постоянном напряжении, глубоко потряс Руссо. Все его существо возмутилось против тиранического произвола, лишившего его друга; его встревоженная фантазия рисовала ему самые мрачные картины: он мысленно видел Дидро в пожизненном заточении в башне.
Не зная, что предпринять, Руссо обратился к м-м де-Помпадур; он просил влиятельную фаворитку похлопотать о том, чтобы Дидро выпустили на свободу, или же разрешили ему, Руссо, разделить с другом заключение. Его просьбе осталась, конечно, без ответа. Но условия заключения Дидро были скоро смягчены; ему предоставили свободу движения в Венсеннском замке и парке и право принимать друзей.
Какой радостью была для Руссо возможность посещать арестованного друга! Трижды в неделю он в полуденную жару совершал длинный, почти лишенный тени, путь от Парижа до Венсенна; иногда, не в силах итти дальше, он падал среди дороги на выжженную солнцем землю. И во время этих путешествий в Венсенн под жарким полуденным солнцем или обратно в Париж душным вечером, еще под впечатлением бесед с другом, этим неутомимым борцом, вырабатывавшим в заточении план концентрации в энциклопедии всех революционных ученых сил, в душе Руссо росли ненависть и озлобление против сильных и богатых мира сего и их безнравственного общества, ненависть к обманчивому блеску этого мира, дышавшего испорченностью и тлением; росло непреодолимое влечение к обществу людей простых сердцем и к безыскусственной чистой жизни. В нем шло брожение, как и всюду вокруг него.
Однажды, перелистывая по дороге газету "Mercure de France", он наткнулся на объявление дижонской академии с премии на тему: "Содействовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов или их падению?" И вдруг, совершенно неожиданно для него самого, в душе его забушевала буря; сердце его стучало, слезы лились из глаз; он этого не замечал. Из глубочайших тайников его души, из богатого хаоса его подсознания поднялся поток мыслей, словно огромные птицы, вылетающие, тяжело хлопая крыльями, из мрака леса.
С Руссо произошло то, что происходит иногда с мечтателями и поэтами нашего времени, когда внутреннему взору их, из накопившихся годами впечатлений, вдруг открывается сущность классового общества, и перед сознанием их встает во всей своей ясности вся гнусность эксплоатации и все ужасы притеснения и рабства, и в них вспыхивает ненависть к угнетателям и любовь к угнетаемым, целая буря чувств, заставляющая их дрожать одновременно от жара и холода, от любви и ненависти. И в такие минуты перед этими поэтами и мечтателями открываются радостные перспективы новой жизни, где нет произвола сильных и угнетения малых, где нет борьбы всех против всех, жизни, полной мира, братской любви и нежной привязанности, и они, дрожа от страстного восторга, простирают руки навстречу чудесному видению, чтобы удержать его. - То же пережил и Руссо в то утро.
Но когда мы, счастливцы, ныне живущие, заглядываем вперед, в ожидающую нас новую жизнь, мы ясно представляем себе, как она разовьется из настоящего; в ясных и четких очертаниях встает перед нашими глазами картина коммунистического будущего, рождающегося из труда и борьбы. Перед нашим умственным взором проходят миллионы борцов из всех стран мира, и лица их, озаренные радостной надеждой, сияют верой в победу. И высшая радость, чувство товарищеского единения всех борцов за будущее пронизывает трепещущее сердце поэта.
Но перед умственным взором великого мечтателя, в жаркий летний день упавшего под дубом на дороге в Венсенский замок в изнеможении экстаза, не вставала картина новой жизни, гармонично распускающейся из старой; он не видел осуществления своих социальных идеалов в ясных формах нарождающегося общества. Он видел, что нарождается какой-то новый мир, но этот мир внушал ему такое же отвращение, как окружавшая его действительность; ведь по существу он ничем не отличался от нее, он был построен опять-таки на несправедливости, угнетении, социальном неравенстве, утонченном наслаждении для незначительного меньшинства за счет страданий широких масс. Действительность отнюдь не приближалась к его идеалу демократии мещан и крестьян. Поэтому его идеальный мир не стоял в его сознании, как нечто ясное и цельное, а как странное нагромождение множества отдельных элементов. Формы его он заимствовал из своих надежд, своих воспоминаний и своей фантазии: из носившихся в его воображении с юношеских лет картин греческих и римских общин, из глубоко укоренившихся впечатлений его детства, из затуманенных временем юношеских воспоминаний о патриархальной жизни в условиях "натурального хозяйства", сохранившегося еще в некоторых отдаленных местностях Швейцарии и Савойи, как и из описаний путешественников, рассказывавших о чистых нравах, о нравственной силе и самообладании, о достоинстве, товарищеской верности и гостеприимстве диких племен. Таким образом в его идеальном мире сливались черты многих антикапиталистических и докапиталистических ступеней развития человечества. Но в этом единстве, которое он строил из множества элементов, преобладала все-таки мелкобуржуазная сущность общества, основанного на мелком производстве и ремесле, общества мелких собственников, крестьян и ремесленников. Само собою разумеется, что никакого намека на коммунизм не было в этом обществе.
Он не знал радости идеала, исходящего из действительности; но и радость, которую дает сознание общности борьбы, общности преследуемых целей, была ему чужда.
Его причисляли к философам, он служил под их знаменем, но служил не всем сердцем. Борьба, которую они вели, не была борьбой за его идеалы, решительной, беспощадной борьбой против ненавистного ему мира неестественности, лжи, внешнего блеска и внутреннего гниения. Они были привязаны к этому миру, будучи передовыми борцами крупной буржуазии, высших финансовых сфер. Борьба той группы, классовое сознание которой отражали их идеи, была борьбой эксплоататоров против эксплоататоров, угнетателей против угнетателей, любителей утонченной роскоши против таких же любителей роскоши, властителей завтрашнего дня против властителей сегодняшнего дня. Того, к чему он стремился, того общественного идеала, который сиял перед его взором, общества, не знающего эксплоатации и угнетения, роскоши и утонченных наслаждений, не желал никто из тех блестящих борцов, выходивших на приступ против глупости произвола, этих передовых борцов за законность и знание, этих отыскивавших новые пути пионеров современной буржуазии. Такого общества могли желать только крестьяне, рабочие и мещане; они будут за него жить и умирать, бороться и убивать во время революции. Но покуда они еще корчились под игом угнетения и были немы и глухи. И лишь его голос должен был пробудить их к сознанию и к возмущению.
Тяжела участь человека, задача которого пробуждать спящих, ибо у него нет товарищей.
***
Когда экстаз его несколько улегся, он встал; лицо его еще было мокро от слез. В течение двенадцати лет в нем горело пламя вспыхнувшего в тот час энтузиазма. Он узрел золотой век, счастье человечества; осуществить его на земле стало с этого времени его жизненной задачей.
Весь дрожа еще от возбуждения, он пришел к своему другу, рассказал ему об объявлении дижонскои академии и спросил его совета. И вместе, как подобало друзьям и соратникам, они стали обсуждать, что ему следует написать27.
В этом первом "Рассуждении" сказалось все то, что было ему дано от рождения и что было в нем выработано жизнью. Долголетнее чувство обиды за испытанные несправедливости, его долго сдерживаемое раздражение против ученого, элегантного, утонченного, развращенного и сухого света, в котором он никогда не чувствовал себя в своей сфере, его старая любовь к природе и патриархальным нравам, к простой, независимой жизни ремесленника, его сочувствие к бедным и угнетенным, к людям с бесхитростным сердцем, познавшим и осуществлявшим на деле великие старые ценности, которыми живет мир: труд, верность, взаимопомощь, его ненависть к обществу, делающему знания и наслаждения доступными для немногих ценою одичания масс и нравственного вырождения всех, — все, что он пережил, испытал и передумал за свою богатую переживаниями жизнь, вылилось в одно цельное, проникнутое чувством миросозерцание. Он в этом произведении извергал все свое отвращение к цивилизации, осуждавшей массы на горе и нужду, делавшей людей рабами греха, свое отвращение к искусству, "порождению ослабляющей роскоши", отвращение и к науке, "порождению обессиливающей праздности".
мещанина, всегда исполненного вражды и ненависти к лощенной вежливости большого света, прикрывавшей его эгоизм, жажду почестей, тщеславие и нравственную испорченность. Это был голос человека чувства, восстававшего против высокомерного, дерзко отрицающего все тайны, критического интеллектуализма и в противовес безграничной гордыне разума превозносившего скромное, угодное богу невежество. Это был голос любящего Францию патриота, с болью в сердце наблюдающего, как тускнеет былая слава его отечества, как изнеживаются и слабеют его боевые силы, замечающего, что гибнущий режим "хотя и может еще поставлять ученых и артистов, но уже не может дать граждан". Это был голос индивидуалиста, протестующего против "низменного и лживого единообразия временной цивилизации". Это был голос проповедника, противопоставлявшего критериям того времени: состоянию, типам, уму и таланту, другие критерии: гражданские добродетели, чистое сердце, чистые нравы, любовь к отечеству, добродетели простых, трудолюбивых людей с неиспорченной кровью. Это был голос ремесленника, мещанина-реакционера, совершенно не разделявшего энтузиазма Дидро по поводу прогресса техники и использования науки для целей производства, ибо он чувствовал интуитивно, что этим разрушается то, что было ему дороже всего на свете—уклад мещанской семейной жизни. Это был голос революционера, передового борца масс, которым нечего было терять от насильственного разрыва с прошлым, которые должны были быть сильны пренебрежением к историческим преданиям и побеждать отрицанием обманчивого блеска и зловещего сияния, исходившего из разлагающегося общества.
Да, поистине это был голос мещанства, этого загадочного класса, загадочного для всякого, кто не рассматривает его сущность, как результат его положения в условиях производства, этого класса, осужденного быть одновременно реакционным и революционным.
на Жан-Жака, как на одного из своих, как на несколько странного, но все же ценного по своей суровой силе союзника. Что касается его самого, то он обещал принять участие в энциклопедии, для которой и написал статьи по политической экономии и музыке. Большая публика смотрела на его "Рассуждение об искусствах и науках", как на блестящий парадокс против цивилизации - приятное разнообразие в ее обычном чтении.
Последовал целый ряд полемических статей (между прочим, и со стороны короля польского), на которые Руссо отвечал в нескольких брошюрах. Он не уступал своей позиции, а напротив, воспользовался случаем, чтобы точнее осветить различные пункты ее, например, свой идеал общественного равенства. "Роскошь развращает всех", говорит он в своём "Ответе королю польскому", "как богача, пользующегося ею, так и бедняка, стремящегося к ней". "Роскошь (в ответе г-ну де-Борд), может быть, необходима, доставляя хлеб беднякам; но если бы не было роскоши, то не было бы и бедняков". И в выноске он прибавляет":
Роскошь кормит сотню бедняков в городах, но морит голодом сто тысяч в деревнях... Крайнее расточение главных элементов человеческого питания уже само по себе делает роскошь ненавистной. В нашей кухне должен иметься мясной экстракт, поэтому столько больных лишены мясного бульона. За нашим столом должны быть ликеры, поэтому крестьянин пьет только воду. Должна быть пудра для наших париков, поэтому столько бедных не имеют хлеба".
"цивилизации". Он ее не представлял себе иначе, как в связи с классовыми преимуществами и общественным неравенством; поэтому он ее проклинал. Равенство ценил выше культуры.
Его современникам сразу бросилась в глаза в его книжке пропасть между принципом и практическими выводами. Его тезисы были крайне революционны, безжалостно-уничтожающи, его практические предложения, напротив, чрезвычайно умеренны и осторожны. Искусство и наука разрушили естественность нравов и искалечили человека; но в этом обществе искалеченных людей они выполняют необходимые функции, поэтому установления, поддерживающие их, должны быть сохранены: таков был его вывод. Ибо исцеление от этой искалеченности фактически невозможно, "разве только путем крупной революции, которой почти столько же стоит опасаться, как и самого зла, которое она должна искоренить; ее не следует желать и невозможно ее предвидеть". Все снова и снова выступало в его произведениях противоречие между мечтой и делом, между идеалом и путем его осуществления, между желательным и возможным, заставляя людей качать головами над его "непоследовательностью". Они не могли понять ни психологических, ни социальных причин ее.
В то время, когда он писал свое первое "Рассуждение", он находился под столь сильным воздействием общества, но в этом его произведении в гораздо большей степени, чем во всех других, проявилась только одна сторона его натуры. Он позабыл шопот леса и шум ветра; влияние общества подавило в нем чувство природы. И очаровательная мягкость, которой была проникнута вся его юность, была утеряна; голоса любви не слышно было в этих суровых тонах. Сухость, твердость стоика должны были в нем на время отодвинуть все остальное на задний план. Этого требовал закон развития; он всегда уничтожает гармонию.
Шопот леса и шум ветра снова зазвучали в его "Втором рассуждении", которое он написал несколько лет спустя; в нем заключался ответ на новую тему, выставленную дижонской академией: о происхождении неравенства. Но любви и здесь еще не было слышно; своей прежней мягкости он еще не нашел.
Первая часть этого сочинения представляет восхваление дикого и варварского государства. Руссо размышлял на эту тему среди природы, бродя в течение недели по тенистым лесам С. -Жермена; эти размышления уяснили ему сущность примитивного человека и историю первобытных времен. По крайней мере так ему казалось. В действительности же он свой идеальный образ первобытных времен создавал, главным образом, из обрывков воспоминаний об описаниях путешествий. В его кругах много говорилось о естественном государстве и естественной морали, этими темами увлекались, он, как и другие; но что для других было не более, как игрой, для него было серьезным вопросом. Затем к этому образу своего идеального государства он примешивал, как все мы делаем, потребности и задушевные желания своей собственной личности, своей несколько замкнутой натуры и склонности своего мещанского индивидуализма; это сказалось, например, в его представлении, что в первобытные времена люди жили и работали в одиночку, каждый для себя. Что первобытные люди были близки к животным, это он понимал; но что они были всегда социальными животными, этого он не предполагал.
германских варваров в противовес прогнившему до мозга римскому государству. И центр тяжести его второго "Рассуждения" лежал в нападках на тогдашнее общество господствующих классов, на социальное неустройство, на общую моральную расслабленность, на нужду широких масс, на последствия все растущих классовых противоречий.
В научном отношении книга эта несомненно уступала этнологическими социологическим сочинениям лучших его современников. Естествоиспытатель Бюффон обладал более правильными представлениями о первобытном человеке, хотя нельзя отрицать того, что Руссо интуитивно очень правильно и сильно чувствовал нравственное величие варварского мира. Коммунист Морелли, "Code de la Nature" которого появилось вскоре после второго "Рассуждения", делал гораздо более резкое различие между экономическим и политическим равенством, видя в первом корень всех прочих неравенств. Но ни Бюффон, ни Морелли, и никто другой не находил в себе той страстной, бурной силы, с какою Руссо клеймил социальное неравенство, делавшее угнетателей искалеченными, беспомощными, во всем зависящими от других существами, а угнетаемых робкими, снедаемыми завистью рабами.
Руссо своими словами бил, как дубиной, поражал, словно мечом. Он один ощущал социальное неравенство, как зло, за которое не могли вознаградить весь блеск и вся красота культуры. Он один видел весь ужас в отвратительной, роковой жестокости общества, разделенного на классы с противоположными интересами, такого общественного порядка, "при котором нет, может быть, ни одного зажиточного человека, смерти которого не желали бы алчные наследники или даже собственные дети: ни одного плавающего в море судна, гибели которого не радовался бы тот или другой купец; ни одного народа, не приветствующего неудачи своих соседей". Его критика классового господства самая острая и меткая изо всех, какие появились во Франции до Фурье. Он высказывал мысль, что громадное большинство людей было бы счастливее в таком варварском состоянии, чем в так называемых культурных условиях; и кто мог ему возразить на это? Разве народ не требовал громко хлеба всякий раз, когда король или наследный принц показывались на улицах Парижа?
В конце своего сочинения Руссо говорит, что это столь же очевидное нарушение естественного закона, когда кучка людей задыхается в роскоши в то время, как голодным массам не достает самого необходимого, как если бы дитя вздумало приказывать старцу или слабоумный руководить мудрецом, было ясно, что прославление естественного состояния служило ему только средством борьбы во имя первоначального равенства с царящим в человеческом обществе неравенством, принимающим все более ужасные размеры. В этом неравенстве причина всей моральной и политической испорченности; оно роковыми путями приводит к деспотизму, к тирании, к государству, не опирающемуся ни в каком отношении на законность, а только на насилие и которое естественным образом будет разрушено мерами насилия".
В его словах звучали странные и новые ритмы, полные необузданной силы и хмельного восторга; и если бы слух сильных мира был настроен на лад грядущих событий, они бы уловили в этих словах ритмы буйной революционной песни, карманьолы:
"Çа ira, ça ira, ça ira,
Celui qui s'élève, on l'abaissera",
и содрогнулись бы в своих чертогах. Но они не содрогались, ибо они еще не слышали этих буйных ритмов или слышали их только из туманной дали и повторяли вслед за м-м де-Помпадур: "Apres nous le deluge"; они смеялись и шутили, и ставили театральные пьесы, и мечтали об "естественном состоянии", и увлекались этим оригинальным медведем, Руссо, странные идеи которого совсем не казались опасными. Не в той же ли книжке встречались у него назидательные проповеди на тему о том, что обязанность добрых людей уважать узы обществ, членами которых они состоят, любить ближнего и служить ему, добросовестно повиноваться законам и людям, пишущим и приводящим в действие эти законы? Не сам ли он преклонялся перед господствующей властью, убеждая своих читателей почитать добрых и мудрых правителей, умеющих предупреждать, исцелять или уменьшать все то зло, которое готово на нас обрушиться?"
Революционная мысль, этот орел в царстве духа, еще не расправила крыльев в сфере действия.
Руссо посвятил свое сочинение правительству Женевской Республики и в трогательных словах упомянул в этом посвящении о первом человеке, направившем его на путь демократического образа мыслей: о своем отце.
В течение лет, протекших между появлением первого и второго "Рассуждения", в жизни Руссо, как внешней, так и внутренней, произошла большая перемена. Его статья о науке и искусствах заслужила премию дижонской академии и имела почти неслыханный скандальный успех.
Когда она вышла в свет, Руссо был при смерти; врачи давали ему не более полугода жизни. Франкейль, занимавший одну из лучше оплачиваемых финансовых должностей он был генеральный сборщик податей - убедил нуждающегося автора поступить к нему на службу в качестве кассира. В материальном отношении перед ним открывалась блестящая будущность, но заботы и, главным образом, ответственность работу, которая была ему совершенно не по душе, уложили его в постель.
Во время болезни он много думал об условиях своей жизни; казалось, словно только теперь, когда его принципы, выйдя в свет, встали обнаженные перед его умственным взором, ему вполне стали ясны все выводы из них. Он почувствовал противоречие между тем отречением, которое проповедывал другим, и своим собственным образом жизни; он почувствовал, что к его принципам не могут отнестись серьезно, покуда он сам будет делать то, что он ждал в других.
Чем же ему теперь жить?
Большинство писателей того времени, даже довольно известных, постоянно терпели нужду, а так как посещение парижского общества поглощало много денег, то они, как и не могло быть иначе, впадали в самый жалкий паразитизм. Единственным исходом для человека, не обладающего собственными средствами, было добиться ежегодной субсидии от короля, или какого-нибудь аристократа, или богатого мецената-финансиста, как Гельвециус или Гольбах28.
Руссо хотел жить самостоятельно, не быть на службе у богачей и не пользоваться ничьим покровительством; ибо это лишило бы его свободы проповедывать свои принципы.
Он и не хотел писать ради хлеба; этого он не мог; он мог творить только тогда, когда "любовь к возвышенному, доброму и прекрасному", как он выражался, т. -е. энтузиазм к социальным идеалам зажигал в его душе огонь вдохновения. Он мог сказать про себя словами Данте: "Я из тех, которые прислушиваются к голосу любви и пишут то, что она диктует душе.
Этот переход к ремеслу не был с его стороны капризом и не пустой забавой. Иногда его литературная работа давала ему возможность существовать некоторое время, но когда это было нужно и обстоятельства позволяли (конечно, не в швейцарских горах и не в английской деревне), он с того времени и почти до самой смерти добывал средства к жизни перепиской нот.
Руссо сам не находил ничего необыкновенного в таком переходе к ремеслу; ведь он всегда чувствовал себя ремесленником; и он дал писателям не только своего, но и нашего времени прекрасный пример того, как может и должен жить революционный писатель, не желающий приносить в своих произведениях ни малейшей жертвы господствующему мнению и модным богам, желающий свободно и гордо высказывать то, что диктует ему внутренний голос: он должен материальную сторону своей жизни поставить вне зависимости от своей литературной продуктивности.
Его литературные друзья видели в его решении только чванное важничанье. Все они писали для заработка, пользовались субсидиями и принимали подарки; почему ему не поступать так, как поступали все? Казалось, словно он, действуя таким образом, ставит себя выше других. Это вызывало в них неприязненное чувство к нему; наряду с его совместной жизнью с Терезой, новый оборот, который он дал своей жизни, послужил новой причиной к отчуждению, которое с течением времени должно было убить дружбу.
Между тем он перенес свою "внутреннюю реформацию" и на внешность. Он решил освободиться от тирании общественного мнения, жить по своему желанию и по своему разумению; это значило, что он не желал дальше подчиняться тирании моды. Он отказался от дорогой и неудобной одежды, без которой никто не показывался в большом свете: напудренного парика, коротких штанов, шпаги; он продал свои часы. С этого времени он стал одеваться, как простой горожанин. Вначале ему еще трудно было отказаться от прекрасного тонкого белья, единственной роскоши, которую он ценил; но вскоре вор, по всей вероятности, один из братьев Терезы, избавил его и от этого.
и покоя, чтобы работать, но его не оставляли в покое. Чем своеобразное он себя держал, тем больше он входил в моду: ведь парижское общество было радо всему, что вносило разнообразие или приятно щекотало нервы. Его окружали, за ним ухаживали; женщины прибегали ко всевозможным уловкам, чтобы залучить его на свои обеды. Чем упорнее он отстранялся, тем настойчивее они добивались его общества. Чем грубее он держал себя, тем любезнее они были с ним. У вельмож того времени было в обычае засыпать подарками писателей и художников; за это последние, конечно, брали на себя обязательства по отношению к своим "покровителям", которые знали только одну цель: уйти от вечно преследовавшей их скуки. Этой цели должно было содействовать все и вся, и прежде всего ум и таланты их протеже. Эти важные господа считали себя вправе всецело располагать их умом и талантами за оказываемые им милости; таков был их взгляд и таково было положение дел в действительности. Их протеже в любую минуту должны были быть готовы явиться к ним, вести с ними бесконечные разговоры и развлекать их. Ведь все, что могло возбуждать желание, принадлежало им. Они могли все купить; почему же и не это?
Бедный Руссо! Он чувствовал всю горечь подарков от людей, дружеские отношения с которыми не основаны на социальном равенстве. Он чувствовал замаскированное холопство, позолоченное рабство, в которое ставила его милость сильных. Он отчаянно боролся против этого; он защищался, как дикарь, сыпля удары направо и налево, намеренно был резок и груб; потом он сам пугался своей грубости и старался ее загладить. Он сознательно и намеренно проявлял неблагодарность, только для того, чтобы быть свободным. Но он не мог достигнуть полной свободы. Тереза в этом отношении была совершенно другая; она чувствовала иначе и действовала против него. А за ее спиной стояла ее ненасытная мать, готовая проглотить все, что попадалось.
Это было очень тяжело. Он не хотел покровительства. Но любви и забот он жаждал. Как большинство тонко чувствующих людей, он был тщеславен. Трудно провести грань между наслаждением, которое доставляет любовь, согревающая сердце, и наслаждением, которое приносит поклонение, льстящее тщеславию. Одно незаметно переходит в другое. Очень твердые характеры большей частью отвергают поклонение, да и любовь тех, кого они сами не могут любить и уважать. Такие люди слишком высокомерны, чтобы быть тщеславными. Руссо же, как большинство художников, принадлежал к тем более слабым натурам, для которых любовь во всякой форме, также и в виде поклонения, почти неотразима.
А светское общество во времена Руссо было так очаровательно. Любезность стала у этих людей жизненной привычкой, утонченным искусством. Блестящие очаровательные женщины искали у него помощи, нежности; мужчины из знатных родов навязывали ему доказательства своей дружбы с той неописуемо-грациозной вежливостью, которая представляет последний цветок культуры класса, имеющего за собою долгое прошлое властвования и наслаждения. Перед очаровательностью одних, перед вежливостью других он не всегда мог устоять. Он боролся, побеждал, уступал искушению, снова боролся; он избавлялся от одного покровителя только для того, чтобы попасть в сети другого. Противоречия, сомнения, непоследовательность, не доведенные до конца попытки борьбы, разрыв со старыми связями для заключения новых—вот что представляла его жизнь течение многих еще лет.
Как он боролся, так борятся многие, все снова и снова возобновляя борьбу и всякий раз с половинным успехом, тщетно стараясь освободиться от жизненных уз, в которых для нежных сердец заключается и вся нежность жизни.
В те годы ему представился еще и другой случай испытать силу и стойкость своего решения. Проводя каникулы в Пасси, он опять написал оперу, или вернее оперетку, в итальянском стиле: "Деревенский пророк", и о, чудо: мелодическая музыка ее понравилась; он нашел покровителей, произведение его было поставлено в Фонтенебло, в присутствии короля. Руссо присутствовал на представлении в своей обыкновенной одежде, но все-таки ему было не по себе. "Деревенский пророк" имел колоссальный успех; король был в восхищении, он хотел дать автору аудиенцию и назначить ему субсидию. Руссо не пожелал явиться на аудиенцию29 и отказался от субсидии. Первое Дидро понимал, второе же находил смешным, и это было причиной их первой размолвки. В то же время Руссо вмешался в разгоревшийся в Париже спор между итальянской и французской драматической музыкой. Страстность, с которой он нападал в своей брошюре на условный, иссушенный стиль французской оперы, вызвала против него такое возмущение в интеллектуально-артистических кругах, что его статья, как он говорил, "предотвратила революцию", направив царившее в обществе возбуждение и напряжение по другому руслу. Это, конечно, только доказывает, что революционным настроением в пятидесятых годах был охвачен сравнительно только небольшой круг.
В это время, когда он осознал происшедший в нем внутренний перелом, Тереза опять ожидала появления на свет ребенка, и Руссо в первый раз серьезно задумался над тем, следует ли ему и этого третьего ребенка тоже поместить в воспитательный дом. Теперь это ему уже не казалось само собою понятным, как в первые разы. Но он не видел возможности дать своим детям хорошее воспитание. Тереза избаловала бы их; пример ее семьи мог бы сбить их с пути. Сам он в те годы был всецело поглощен работой. И кроме того, не действовал ли он, отдавая своих детей в воспитательный дом, согласно своим принципам? Воспитание, которое им давала община, делало их полезными членами общины, рабочими или крестьянами. Так он успокаивал свою совесть; он даже гордился своим поступком, который делал его в его собственных глазах гражданином государства Платона. Три раза после того, как он отвернулся от большого света, Тереза рожала; и всякий раз он, против ее желания, отправлял ребенка в воспитательный дом.
Позднее он стал раскаиваться в том, что так безжалостно оттолкнул от себя счастье, его мучили укоры совести за исполненный долг. Но в те годы душевного напряжения он этого не чувствовал; казалось, словно в нем иссяк источник всех более мягких чувств и ощущений, словно нежность его натуры погасла.
Это посещение дало новую пищу его республиканскому энтузиазму. Теперь, когда в душе его снова проснулись идеалы его детства, было естественно, что ему хотелось на деле восстановить духовное единство с общиной, в которой он, оставаясь идеалистом, каким он был, во многих отношениях видел осуществление своего идеала: он снова стал протестантом и гражданином Женевы.
мягкая вкрадчивость и страстные просьбы женщины не направили его жизнь по другому руслу.
Примечания
26 При дворе энциклопедистов, конечно, ненавидели, как чуму. Только м-м де-Помпадур защищала их против реакционной клики наследного принца (орудия в руках иезуитов). У нее были буржуазные наклонности и известное влечение к "простоте" и "природе". Стиль, носящий ее имя, означает реакцию против перегруженной пышности Рококо.
27 Спорный вопрос, занимавший столько умов, о том, насколько советы Дидро повлияли на это первое "Рассуждение" Руссо, представляется мне неважным. В глазах всякого, кто считает рассказ Руссо о его видении по дороге в Венсенн в высокой степени психологически правдоподобным, это влияние могло носить характер только поощрения и подтверждения; советы Дидро могли относиться, в крайнем "случае, лишь к второстепенным частностям.
"питался, бродя от кухни к кухне" (Буало), то ему не нужно было обзаводиться дорогой одеждой писателя позднейшего времени, посещающего салоны. В восемнадцатом столетии Ален, пользовавшийся известностью писатель, пьесы которого часто ставились и который всюду был принят, был настолько беден, что, не имея кровли над головой, ночевал в портшезах. Благодаря такому жалкому положению писателей и вытекающему из него паразитизму с ними обращались весьма бесцеремонно. Г-жа де Тансен в качестве новогоднего подарка дарила своим друзьям бывшие тогда в моде короткие штаны". (Мишле, Histoire de France, XVI, стр. 84).
29. В своей "Исповеди" Руссо откровенно признается, что одной из причин, заставивших его отказаться от аудиенции, была боязнь страданий, которые доставляла ему иногда его болезнь мочевого пузыря.