Рональд-Гольст. Жан-Жак Руссо
3. Произведения великих годов.

3. ПРОИЗВЕДЕНИЯ ВЕЛИКИХ ГОДОВ

Пять лет, проведенных Руссо в "Эрмитаже" и в Монморанси, годы сильных внутренних переживаний, всепожирающей страсти, горьких разочарований и начинающегося душевного расстройства, были для него в то же время годами наибольшей полноты жизни и внутренней гармонии. До этого времени он еще не познал самого себя, всей глубины собственной натуры, еще не был в состоянии выявить обе стороны своего я-любящего человека и апостола-в одном потоке красоты и силы. После этих лет его натура искалечилась под влиянием с одной стороны неудач и с другой—обожания; преследования нарушили его душевное равновесие; зеркало его сознания отражало картину все более развращающегося мира, в центре которого стояло возведенное на пьедестал, увеличенное до невероятных размеров представление о его собственном я.

В течение этих пяти лет, между 1757 и 1762 годами, были созданы четыре произведения—корни двух из них уходят далеко назад, в гораздо более ранний период,—в которых отражаются его миросозерцание и вся его сущность в момент наибольшего расцвета его творческих сил. Это: "Письма к д'Аламберу", "Новая Элоиза", "Общественный договор" и "Эмиль". Его прежние сочинения, особенно оба "Рассуждения", являются лишь пробой пера по отношению к этим произведениям. В них он еще только ищет, нащупывает свою дорогу, в них еще отсутствуют гармония и уверенность в своих силах, свойственные большому художнику. Что касается произведений, написанных после пребывания в Монморанси, то их мощно подразделить на две группы. К первой относятся "Письма к Монсеньору Бомону", "Письма с горы" и "Система управления Польшей". Это по преимуществу вариации сочинений великих годов; они представляют отступления, повторения, переделку, подтверждения определенных пунктов раньше изложенных взглядов на мир и жизнь, но в них мало новых мыслей. Сомнения второй группы, "Исповедь" и "Грезы", несомненно являются лучшими вещами Руссо с точки зрения чистой стилистики, т. -е. если принять за единственный критерий тщательность, живость и восторг, с какими автор описывает свои впечатления, наблюдения, душевные движения и ощущения, а также его способность сообщать и другим переживаемые им чувства. Но если подойти к ним с философско-эстетической меркой, то надо поставить "Исповедь" и "Грезы" позади "Новой Элоизы" и "Эмиля", потому что последние не только отражают внутренний и внешний опыт автора, но в них образы его фантазии являются носителями космического и социального идеала. Я это высшее, чего может достигнуть поэзия.

В четырех произведениях великих годов он изложил главные пункты своего миро- и жизнесозерцания: отношение человека к природе (бог, вселенная) и отношения людей между собою (государство, собственность, любовь и брак, восстание, нравственность, классовые отношения). В "Новой Элоизе" и в "Письме к д'Аламберу" изложены, главным фразой, его идеалы любви, брака, семейной жизни и классовых отношений, в "Эмиле" идеалы религии и воспитания, "Общественном договоре" его политический идеал. Но в действительности в каждом из этих произведений речь идет обо всех этих различных проблемах человеческой жизни. Это детища одного духа; они питаются из того же богатого источника чувств, желаний и мыслей; мы можем их рассматривать, как части одного большого труда жизни. Но если они и воодушевлены одним и тем же духом, дух этот не в состоянии был возвести их на одинаковую высоту, на высоту "прекрасной мечты". Руссо не удалось то, что удается очень крупным поэтам-мыслителям: представить свое миросозерцание в ясном закругленном образе.

всего под вихрем эротических чувств. Его воображение ярче всего реагировало на половую любовь. И любовь к природе или к вселенной, чувство слияния с космосом иногда возрастало в нем до восторга, из которого родится вдохновение; социальная любовь, влечение к человечеству, тоже была в нем сильна, но не так сильна, как другие чувства. Вот причина, почему его концепция идеальных любовных отношений между полами ("Новая Элоиза") вылилась в художественное произведение, в образ, между тем как его изображение идеального государства ("Общественный договор") представляет не более, как ряд умозрительных доказательств. Вот тоже причина, почему в "Эмиле", представляющем общую, схваченную в одном образе, теорию воспитания, его рассуждения и доказательства в частях, трактующих об отношении человека к космосу (бог) и о первом сладостном взаимном влечении юноши и девушки, вылились в прекрасное образное изложение³³.

Интенсивность его чувства и способность так изображать его, чтобы вызывать те же ощущения в читателе, возводят Руссо на степень поэта; но, как поэт, он несовершенен, ибо способность воплощать свои идеи в образы развита в нем неравномерно. К наиболее крупным величинам его приближают не только интенсивность чувства и пылкая фантазия, но и способность к общему и абстрактному мышлению. Правда, мышление, по его собственному свидетельству, требовало от него величайшего напряжения; в простые линии логического размышления у него постоянно вплетались пышные изветвления его фантазии; в области фантастических мечтаний он скользил легко и мягко, это была его родная стихия, там он чувствовал себя, как дома; мышление же было для него завоеванной областью, которую только прилежание и труд делали плодородной. Но, может быть, именно благодаря этим напряженным усилиям мышление его сделалось самостоятельным, пробило себе свои собственные пути. Он обладал даром диалектики. Он умел из основной идеи вывести целую сеть дальнейших мыслей, сходных с ней, как дети, по существу и все же отличных от нее, так что читатель, признав правильность исходной мысли, в изумлении и смущении останавливался перед вытекавшими из нее выводами, не умея, однако, уйти от них. Его мышление обладало редким свойством действовать одинаково убедительно, шло ли оно путем критического анализа или синтетического построения. Оно оплодотворялось его чувством оживотворялось пламенем его ненависти и его любви; глубина его дара увлекать за собою других заключалась в чудесном соединении силы логического убеждения с живой страстностью.

Личность Руссо, этого крупного поэта и крупного мыслителя, не умевшего, однако, воплотить свое миро- и жизнесозерцание в одном цельном образе, отражается в природе его сочинений, которые трудно причислить к какой-нибудь определенной категории художественных произведений. Они представляют смесь лирики, романа, умозрительных рассуждений или философского трактата. Чем свободнее и неопределеннее была форма, тем ярче проявлялись все силы его существа, чувство, фантазия, мысль, в постоянной смене образов и рассуждений, лирического пафоса и логических умозаключений. Эпистолярная форма романа, примененная им в "Новой Элоизе", не была его собственным измышлением, он заимствовал ее у английского романиста Ричардсона, которым очень восхищались в кругах энциклопедистов. И неудивительно: Ричардсон осуществлял для них их литературный идеал, рисуя верную и полную картину буржуазной жизни.

Руссо заимствовал у Ричардсона эту форму романа в письмах, потому что она была особенно удобна для трактования серьезных вопросов в рамке вымысла.

Он стремился к тому же, к чему стремились и английские писатели, а именно: вызывать в читателях моральные чувства; одинаковые цели привели к одинаковой форме. Роман, на который до того времени модные французские писатели смотрели, как на орудие забавы или развлечения - в виде ли описаний низких и пошлых похождений, какие давал Лесаж, или в виде пикантно-романтических рассказов в духе Прево или пикантно-чувственных в духе Кребильона - стал в руках крупных буржуазных писателей, Ричардсона и Руссо, средством будить и подымать в нарождавшейся буржуазии чувство собственного достоинства и классовое самосознание. Оба они в рамке вымысла выявляли перед буржуазией содержание ее собственной жизни и ее самосознания, ее общественные взгляды и нравственные идеалы, и таким образом заставляли ее резче осознать контраст между мышлением и чувствованием ее класса и феодально-абсолютистских классов³⁴.

"Эмиле" Руссо создал свою собственную форму—постоянную смену образного изложения и философских рассуждений; это во всех отношениях самое оригинальное из его произведений.

В "Письме к д'Аламберу", являющемся соединительным звеном между "Новой Элоизой" и "Эмилем", умозрения, критико-сатирические рассуждения о французском театре иногда прерываются идиллически-окрашенным описанием общественной и домашней жизни крестьян и мещан в среде швейцарской демократии. Эти главы проникнуты лирическим восторгом; идеализованные воспоминания по временам возвышаются до прекрасного, проникнутого чувством, картинного изображения общественных отношений идеального человечества.

В "Общественном договоре", напротив, нет ничего лирического или образного. В упомянутой группе это произведение, по своей строгой форме, своему логическому построению и лаконическому стилю, занимает особое место. Руссо намеренно избегает здесь подкреплять чувством или фантазией силу своих логических доводов; железной рукой он отстраняет мягкую нежность, сдерживает страстность. Он подавляет в себе всякий пафос, всякий восторг, всякое движение страсти. Чувствуется пыл, но пламя горит где-то невидимо, не желает увлекать, он хочет убедить. Нам, воспринимающим другими глазами, ушами и сердцем, нежели люди XVIII столетия, его математическое изложение представляется час серо-монотонным; растянутые, заимствованные из древности примеры нас не трогают. Иногда, однако, какая-нибудь короткая, выразительная фраза, какое-нибудь суждение, формула поражают нас своей меткостью и убедительностью и запечатлеваются в нашем мозгу неизгладимо. Мы ощущаем сдержанную дрожь негодования против рабства зависимых классов, возмущения несправедливостью, жертвой которой являются народные массы. Пламя любви к свободе вспыхивает; огненные языки шипят, змеясь и пробиваясь между каменными глыбами слов. Слава тебе, человек с мужественным сердцем, ненавистник тирании и демократ, представитель идеалов нарождающегося будущего, просветитель воспитатель великих революционеров 1793 года, пионер революции!

Кто-то сказал про Руссо, что у него стиль его темы, что художника означает стиль его чувства, и это верно. Обе стороны его натуры, черноземная сила, суровая основательность и нежная, трогательная мягкость звучат в его творчестве. В его богатом языке отражается богатство его внутренней жизни и дифференцирование оттенков собственных ощущений. Его предшественники, французские классики, располагали пышными жестами и торжественным пафосом, язык их, то-есть их чувство, производит на нас впечатление чего-то абстрактного, безличного, он благороден, но бесплоден, ясен, но беден. Они не проникали дальше верхних слоев душевной жизни. Произведения современников Руссо отличаются легкостью, грацией, прозрачностью; но в них во всех, кроме Бюффона, есть что-то сухое, плоское, тощее. И они тоже оставались на поверхности. Руссо избороздил ниву языка гораздо глубже, чем кто-либо из них, ибо он глубже избороздил ниву сердца. Словам, звучавшим глухо и плоско, пусто и бедно, он придал полную, богатую звучность; он дал им новое содержание, вдохнул в них новую энергию и жизненное тепло; он пробудил от векового сна полузабытые слова, слова, которых стыдились и которыми пренебрегали, как стыдились и пренебрегали тем, что они выражали: нежностью, энтузиазмом, всеми нежными и сильными движениями души.

С Руссо, как с Бетховена в музыке, в литературе зазвучал новый голос: голос богатой, глубокой, неизведанной, растерзанной в себе и жаждущей внутренней гармонии современной личности; личность эта— продукт общества, изолирующего индивидуума, который в своем гордом одиночестве восстает против общего порядка вещей, или в своей неразделенной печали съеживается и уходит в себя, не в силах разрушить проклятие одиночества, которое для буржуазного художника есть великая скорбь его жизни, но вместе с тем и бальзам для гордыни его сердца.

"одинокой личности", гордой в своей покинутости, жаждущей любви, глубоко-расщепленной, скорбной, звучит у Руссо сильнее и интенсивнее всего в произведениях его старости, в "Исповеди" и в "Грезах". Рядом с безыскусственной, увлекающей живостью "Исповеди", рядом с дивной гармонией, чарующей грацией и, обвеянной мягкой меланхолией, тонкой прозрачностью его "Грез" произведения великих годов являются менее совершенными, но более возвышенными художественными творениями.

Однако, если они и более неровны и менее гармоничны, если чувство в них порой искажается в пошлую сантиментальность, а также в театральную напыщенность, то, с другой стороны, они являются выражением иной, более широкой жизни, нежели жизнь личности. В них чувствуется мощное дуновение, которого нет в тех перлах стилистики, в "Исповеди" и в "Грезах".

Откуда же эти недостатки и несовершенства в произведениях великих годов, уживающиеся рядом с крупным размахом и высоким напряжением мысли? Где источник этих погрешностей, которых нет в произведениях, отражающих исключительно личную жизнь Руссо? Откуда эти преувеличения в выражении чувства, эта напыщенность у художника, который умел давать чувству такое верное и правдивое выражение?

Но, с другой стороны, откуда и возвышенное настроение этих произведений, этот пыл, проникающий их, это благородное величие? Откуда они?

Ответ должен гласить: как одно, так и другое имело своим очником общество. У Руссо, как и у всех поэтов, был ль его темы, то-есть его чувства, его личности. Но, как всех поэтов, у него был также и стиль нарождающихся общественных сил, классов, интересами и потребностями которых его чувство было проникнуто. В его чувстве отражалось чувство жизни нарождающихся буржуазных классов.

развитию капиталистического производства и восстановлению гражданского порядка.

Этому порядку отнюдь не надлежало быть героическим; однако, чтобы установить его, потребовалось проявление героических сил, потребовались самообладание, презрение к смерти, терроризм, кровопролитная гражданская война и столкновение целых народностей. Содержание этой великой борьбы, подготовлявшейся во времена Руссо, было буржуазно-ограниченное. Иным оно и не могло быть, потому что ставкой этой борьбы было установление мирового порядка, который должен был положить конец политическому рабству, но только для того, чтобы туже, чем когда бы то ни было раньше, затянуть узы их экономического рабства. Чтобы возвысить свои страсти до уровня исторической трагедии, в которой они исполняли роли героев, и удержать их на этом уровне, чтобы скрыть от самих себя ограниченно-буржуазное содержание гигантской борьбы, которую они вели, чтобы окружить это содержание ореолом не-человеческого, видеть поставленную им действительные задачу в блеске фантастического преувеличения,—для этого революционные борцы должны были вызвать в себе целый мир настроений, представлений, идеальных форм чувствования и мышления. Материал для этого идеального мира они находили, главным образом, в исторических легендах классической древности. В этих легендах воскресал перед ними дух стоицизма, патриотический и республиканский пафос, презрение к смерти и героизм—чувства, перед которыми они преклонялись и которые воспринимали в себя; из этих легенд они черпали различные формы чувствования, усвоивая их для того, чтобы казаться самим себе тем, чем они в действительности не могли быть^35.

в писаниях революционного периода: в их напыщенном языке, в их, иногда кажущемся нам ложным, пафосе, в их пошлой любви ко всему театральному, а также в их преувеличенной, слезливой чувствительности, представляющей не что иное, как оборотную сторону форсированно-героического напряжения чувства.

Эту участь революционеров 1789-1792 годов разделяли и Руссо и другие буржуазные поэты, вдохновение которых—так было у Байрона и Шиллера³⁶, так же, как и у Руссо—имело своим источником их любовь к буржуазным идеалам свободы и в произведениях которых восхвалялась и прославлялась борьба буржуазии против абсолютистски-феодального общества. И они иногда впадали в пустой пафос, в высокопарную напыщенность, подчас и в пошлую сентиментальность. Их чувство было искренне, как и у революционеров, они горели неподдельным энтузиазмом, они искренно верили в идеалы, которые они восхваляли, но идеалы эти были внутренно лживы и пусты. Ибо победа буржуазных классов принесла не свободу и равенство, мир и справедливость, как они думали, а причинила больше бедствий, чем мир когда-либо знал; она пробудила в людях не чувства братства, а инстинкты алчности, властолюбия и зависти.

—возразят мне, может быть,—Руссо умер за добрых десять лет до революции; сочинения, в которых воплотились его социальные идеалы, он писал за 25 лет до завоевания Бастилии; он не был революционером в том смысле, что звал к борьбе и восхвалял эту борьбу; он даже едва ли верил в возможность крупного переворота. Все это совершенно верно; и все же Руссо чувствовал, что в обществе нарастают крупные перемены³⁷, больше того: он, почти единственный среди своих современников, чувствовал, что не блестящая, атеистическая, жадная до наслаждений, зараженная развращенностью старого порядка крупная буржуазия может дать толчек к этим переменам, а что только простые, неиспорченные, страдающие массы, здоровое, жизнеспособное ядро нации, мелкая буржуазия, рабочие и крестьяне могут создать новые условия жизни. Он чувствовал, что для того, чтобы осуществить это, им нужны уважение к самим себе, любовь к добродетели, нравственное мужество, идеальный образ мыслей, горячая любовь к свободе, патриотизм и готовность умереть за свои идеалы. И такие чувства, представления и мысли он старался будить и укреплять в них.

Что в этом особенного? Художник представляет чрезвычайно чувствительный инструмент, на котором играют природа и общество: он чувствует нарастание новых общественных сил, он всеми порами своего существа впитывает их внутреннюю сущность, их формы чувствования и мышления, их нравственные представления. А Руссо был чрезвычайно чуткий художник, может быть, один из наиболее чутких, когда-либо живших. Таким образом он впитал в себя благородные соки буржуазных классов, их революционный идеализм, их дух интимной семейственности, но вместе с тем и их ложные элементы, все, что было фальшивого в их чувстве. И эти элементы тоже отразились в тоне и стиле его произведений: они повинны в театральности, напыщенности, деланности, которые искажают его произведения там, где он рисует нравственные и социальные идеалы буржуазных классов, но не там, где он выражает результаты своего личного опыта.

Ошибочно, следовательно, предполагать, как это делает в числе других и Менье, что Руссо "обладал силой изменить дух французского народа" и что он "навязал революции свои формы чувствования и мышления, свой стиль." Таким чародеем он не был! Наоборот, именно благодаря тому, что он тонкой интуицией художника предугадал, какие идеальные формы мышления и представления требуются, чтобы поднять сердца борцов на высоту их задачи, что он нашел выражение для силы и слабости, для красоты и туманности их чувства, его произведения и могли стать евангелием века революции.

Само собою разумеется, бессмысленно также, как это делает Менье, взваливать на Руссо вину за пошлую напыщенность и высокопарность, в которых повинны деятели революции. Им нужна была эта театральная драпировка, это крайнее преувеличение выражения не по отношению к чувству, а по отношению к лежащей вне чувства действительности; и если бы Руссо не дал им этого, они бы заимствовали это из другого мира идей, хотя бы из ветхого завета, из которого Кромвелль и его последователи полтора столетия тому назад заимствовали свою идеологию.

***

Еще со времени пребывания в Les Charmettes Руссо верил в личного бога, в личную силу, которой держится вселенная и которая заложила в человеческую душу сознание добра и зла. Он никогда не терял этой веры, даже и в те годы, когда много вращался среди материалистов; но, повидимому, только к концу его пребывания в Париже эта вера стала в нем живой силой. Впоследствии он заявил, что образ мыслей его друзей-материалистов всегда был ему противен, при всем его уважении к ним, как к личностям. Материализм восемнадцатого века был боевой философией крупной буржуазии, оружием, которым она пользовалась, чтобы освободиться от духовного авторитета церкви. К такому освобождению стремился и Руссо, но другими средствами, а именно, согласно с протестантским принципом, что каждый человек носит в душе своей пастыря и стоит лицом к лицу с богом. Их материализм и его деизм сходились в том отношении, что и тот, и другой были выражением растущего гражданского сознания, отражая, однако, разные его стороны. В материализме энциклопедистов и их приверженцев отражалось существо той части буржуазии, сознание которой было исполнено чувства все усиливающейся власти человека над природой и возрастающего порабощения природных сил средствами науки и техники. В этой материализме сказывалась гордость и самосознание людей собиравшихся установить свое социальное господство при помощи науки и техники. Но эта часть буржуазии была, как мы видели, заражена нравственным разложением умирающего режима. С ее материалистической философией было связано материалистическое нравственное учение, отрицавшее в человеке социальные наклонности и рас сматривавшее эгоизм, как главную сущность человека.

В деизме Руссо, в его вере в абстрактного, схематического, в одиноком величии возвышающегося над миром бога отражалось отношение буржуазного человека не к природе, а к его собственному буржуазному обществу, отражалось его чувство к нему. В этом обществе, обществе товарного производства, продукты человеческого труда приобретали все больше власти над людьми; отношения людей между собою приняли форму абстрактных отношений между вещами^38.

Товарное производство порвало узы, связывавшие часть с целым, человека с обществом. Оно противопоставило людей друг другу, как самостоятельных производителей и как отдельных индивидуумов. Все увеличивающаяся отвлеченность в отношениях людей друг к другу и возрастающее обособление человека отразились в божественной идее протестантизма и в философии XVII века. Протестантизм, в сравнении с конкретно-чувственными представлениями народного средневекового католицизма, был религией одинокого абстрактного бога. Деизм, игравший большую роль в английской философии XVIII столетия, получивший у Руссо поэтическое выражение и популяризированный им, был не что иное, как крайний вывод, упрощение и синтез протестантизма, теологическое выражение успеха товарного производства со времени реформации.

Но с того времени не только товарное производство в общем, но и специально капиталистическое производство сделало большие успехи. Наука и техника развились, человек стал сильнее по отношению к природе, научился в большей мере управлять ее силами; но эти успехи были достигнуты, главным образом, за счет рабочих классов. Необеспеченность жизни возросла, нужда усилилась; всюду в Европе крестьяне или изгонялись массами из своих дворов, или попадали в тяжелую зависимость под соединенным давлением феодализма и абсолютизма. Все растущий разгул в экономической области, безграничная алчность хозяев, идущая в нравственной области параллельно с капиталистическим товарным производством, делали участь бедных классов все более тяжелой.

" определенных интересов (противодействия авторитету церкви и т. п.), объявить себя временно противником всякой религии, но широкие массы должны все снова и снова возвращаться к той или иной форме религии, потому что она есть необходимый элемент буржуазного порядка. В умственной области отвлеченная идея божества есть отражение существующих общественных условий, в области моральной религия, по чрезвычайно правильному выражению Руссо, нужна, как "узда для богатых и утешение для бедных". Он чувствовал, что вера в бога, в свободу и бессмертие есть в буржуазном обществе необходимая основа для нравственного, то-есть социального образа действий. Как материализм восемнадцатого столетия привел к этической теории, что эгоизм есть первоначальный инстинкт в человеке, так деизм опирался на бога для поддержания социальных чувств в людях и обуздания их эгоизма. Деизм не допускал возможности чисто-человеческой, естественной основы для нравственных действий, сверхъестественная казалась ему единственно возможной; вот причина, почему Руссо исключал атеистов из своего идеального государства,-не за их убеждения, а потому, что люди с такими убеждениями неизбежно должны были поступать несоциально: у них не было средств обуздывать свои эгоистические наклонности, не было надежды на награду за подавление своих желаний.

Таким образом механический материализм и деизм представляют два полюса, две противоположных крайности буржуазного мышления, которые обе коренятся в обществе капиталистического товарного производства. Было бы поэтому ошибкой считать Руссо за его деизм "реакционером" по сравнению с философами-материалистами. Главная суть борьбы выдвигавшихся классов против разлагавшихся заключалась не в философско-религиозных убеждениях, а в протесте против авторитета церкви. И в этом пункте Руссо со своим индивидуалистическим тезисом: "Каждый человек стоит лицом к лицу с богом" был не менее революционен, нежели материалисты со своим тезисом: "бога не существует".

В религиозном чувстве Руссо соединялись два противоположных течения, или две противоположных склонности, придававшие этому чувству особый характер. Во-первых, его экзальтированный, выросший с течением годов до чудовищных размеров индивидуализм, заставлявший его рассматривать свое "я", как нечто единственное в своем роде. Специфически-современное ощущение индивидуума, что он одинок и представляет мир в себе, приняло у него, под влиянием болезненного преувеличения, маниакальные формы. Его идея божества представляла перенесение этого неограниченного "я" в бесконечность, самовозвеличение человека, синтез всех его сил, всей совокупности чувств его натуры, вознесение и крайнее расширение личности³⁹. Отсюда происходит то, что он часто кажется стоящим на границе пантеизма, но никогда не доходит до отождествления бога с природой. Он крепко держался веры в личную силу, управляющую материей, в законодателя, диктующего свою волю человеческому сердцу.

Этот экзальтированный идеализм Руссо, это возведение на пьедестал своего "я" могло, однако, проявляться только в идеальном мире мечты. В реальном мире он чувствовал себя стесненным со всех сторон, бедным, угнетенным, бессильным, как те народные массы, настроения и стремления которых он выражал, хотя и сильно окрашивая их своей индивидуальностью. Знатные господа, богатые финансисты не нуждались в боге, они могли обойтись без него, ибо они были могущественны и собирались взять в свои руки диктатуру над обществом; они диктовали свою волю королям, они жили по ту сторону добра и зла; они могли свободно расправлять крылья, властвовать, наслаждаться. В совершенно ином положении находились Руссо и все мещане, крестьяне, городские рабочие. Эти люди жили, сдавленные между силами, значительно их превосходившими! Игрушка в руках судьбы, они влачили свое существование, угнетенные, бессильные против несправедливости. Я время, когда они будут в состоянии подняться и сбросить с себя ярмо, еще не наступило.

стремился к добру, а между тем сколько горя, страданий, несправедливой оценки пало на его долю! Он нигде не встречал признания, был лишен возможности свободного развития, и надежду на все, в чем ему было отказано в этой жизни, он перенес на потустороннюю жизнь; справедливость, которой он не нашел на земле, вознаградит его за все в иной жизни. "Друг мой,—писал он своему знакомому в Женеву,—я верю в бога, а бог не был бы справедлив, если бы душа моя не была бессмертна". "Если бы у меня не было другого доказательства имматериальности души, кроме торжества зла и угнетения праведных в этом мире,-говорит савоярский священник,-то этого одного было бы достаточно, чтобы устранить мои сомнения... Я бы сказал себе:не все для нас кончается с жизнью; смерть восстановит равновесие во всем."

Это чувство, эта потребность в моральной поддержке и в утешении за все зло жизни есть основа его веры в бога, которую он изложил в последних письмах "Новой Элоизы" и в исповедании веры "Савоярского викария". Эта вера покоится на внутреннем чувстве и на совести.

Человек есть двойственное существо, в нем живут два принципа: один делает его рабом его чувств, другой-свободным существом. В глубине души таится врожденный принцип справедливости и добродетели, который служит нам критерием для оценки добрых и злых дел, этот принцип—совесть. Этот принцип заложен в душе человека богом, он для души то же, что инстинкт для тела; это "божественный инстинкт, имматериальный голос свыше, верный руководитель ограниченных, но свободных и одаренных разумом существ, непогрешимый судья над добром и злом, делающий человека подобным богу"...

"Ни одно материальное существо, кроме меня самого, не одарено собственной активностью. Это можно оспаривать, но я чувствую, что это так, и это чувство сильнее оспаривающего его разума. У меня тело, которое подвергается воздействию других тел и, в свою очередь, воздействует на них, но моя воля независима от моих внешних чувств; я могу поддаться или устоять, я побеждаю или оказываюсь побежденным, и я очень хорошо чувствую, когда я поступаю так, как должен поступить, и когда поддаюсь своим страстям".

к богу, свободе и бессмертию. Все остальное-догмы, откровение, Христос как посредник, смертный грех и искупление—все исчезло, ничего не осталось, кроме этого самого общего, сверхъестественной санкции моральных, т. -е. общественных обязанностей.

Канту, он оставляет в стороне разум, основывая веру на внутреннем чувстве и совести. Подобно Канту, он приписывает сверхъестественное происхождение голосу, повелевающему нам следовать долгу даже вопреки склонности. Как и Кант, Руссо убежден, что человек не в состоянии познать сущность вещей.

"Непроницаемые тайны,—говорит савоярский священник,— окружают нас со всех сторон. Они вне области воспринимаемого чувствами; мы думаем, что обладаем достаточным разумением, чтобы проникнуть в них, но мы обладаем только силой воображения... Мы-ничтожная часть большого, безграничного целого, которое творец его предоставляет нашему неразумному суждению, мы достаточно тщеславны, чтобы желать решить, что это целое представляет в себе и что мы по отношению к нему".

Не согласуется ли это вполне с учением Канта, что все, что существует во времени и пространстве, суть лишь явления и что действительности, вещи в себе, мы не в состоянии постигнуть?

Но если вера в абстрактного и схематического бога исходит у Руссо и Канта из одного социального корня, то, вследствие большого контраста между их личностями, из нее получились совершенно разные вещи.

Их деизм—это последний побег начавшегося с реформацией процесса развития, отражение в духовной области происшедшего с конца средних веков переворота в экономических и социальных отношениях; он представляет последнюю форму проявления религии перед ее закатом. Но Кант, человек абстрактного мышления, человек с математическим умом, строгая, корректная, лишенная фантазии натура, делает содержанием сухой схемы—бог—свобода—бессмертие—идею долга, противодействия чувственным наклонностям и соблазнам себялюбия. Таким образом его учение приобретает большое социально-этическое значение для нарождающейся буржуазии: долг—это отказ от личных выгод и личной пользы это противодействие соблазнам обмана и хитрости, когда совесть подымает свой голос; это отодвигание на задний план личных интересов перед интересами общими, классовыми. Философия Канта стала прежде всего руководящей жизненной нитью не страдающей, не борющейся, а трудящейся буржуазии.

"я", и на утешение, которое справедливость его обеспечивает угнетенным и страждущим. Ему удалось вдохнуть теплую живительную струю в веру в абстрактный Дух-Монстр, придать мягкость и поэтический блеск сухой схеме религии без догм, без откровения истины, без обрядов, религии, лишенной определенных форм. Его учение получило прежде всего политическое и литературное значение: политическое—в сантиментальной вере Робеспьера и якобинцев в "Etre suprême", "Высшее существо", абстрактную идею, совмещавшую в себе все другие абстрактные идеи мира, свободы, справедливости и пр., за которыми скрывались весьма реальные и материальные классовые интересы; литературное—в туманном, неопределенном, поэтически-раскрашенном деизме и спиритуализме Шатобриана, Виктора Гюго, Ламартина, Альфреда Мюссе, Жорж Занд и др. Весь их спиритуализм по прямой линии идет от исповедания веры "Савоярского викария".

Когда консервативный профессор Сен-Марк де-Жирарден добрых шестьдесят лет тому назад в серии лекций о Руссо разбирал, между прочим, и "исповедание веры савоярского викария", он с торжеством указал на обращение Руссо к вере в бога и к смирению, как на начало христианской реакции против систематического неверия, и закончил свое рассуждение следующими словами: "Милостивые государи, надо сделать выбор между священником и полицейским, и мы ставим Руссо в заслугу то, что он выбрал первого".

Профессор ошибался: дело обстоит несколько иначе, нежели он думал. То, что сделал Руссо и что делают все, исповедующие веру в бога и в бессмертие, потому что считают ее необходимой для поддержания буржуазного общества, означает просто подкрепление авторитета земного полицейского авторитетом небесного

В некоторых небольших сочинениях своих (между прочим, во втором "Рассуждении", в предисловии к "Нарциссу", в статье для энциклопедии о политической экономии и в статье о "Системе управления Польшей") Руссо разбирал вопрос о влиянии политических установлений на человеческое общество.

Кроме обычной страстной критики существующего порядка, в этих сочинениях встречается много интересных проектов политических реформ, носящих отпечаток мещанской утопии. В связном и систематическом виде Руссо рассматривает общий вопрос об основах общества в "Общественном договоре". С виду это сочинение отличается от всех прочих его сочинений не только способами аргументации, воздержанием от всяких лирических сердечных излияний, всякой образности языка, избеганием его обычных ораторских приемов, но и той точкой зрения, на которую он становится по отношению к общественной жизни. И прежде всего было отмечено глубокое противоречие между его вторым "Рассуждением" и "Общественным договором".

"Рассуждении" он восхваляет естественное состояние, как единственное, гарантирующее истинное счастье, проклинает культуру и общественную жизнь, испортившие и искалечившие человека и являющиеся поэтому источником всякого зла, всех пороков, всех человеческих бедствий. В "Общественном договоре" он, напротив, с большой теплотой выдвигает те преимущества, которые дала человеку совместная жизнь и гражданское общество. "Если человек и в этом состоянии,- говорит он там, лишен некоторых преимуществ, которые предоставляло ему естественное состояние, зато он приобретает другие преимущества, столь значительные, его способности упражняются и развиваются в такой степени, его идеи расширяются настолько..., что, не будь злоупотреблений его нового положения, низводящих его часто до уровня того состояния, из которого он поднялся, он должен был бы непрестанно славить тот счастливый миг, из глупого, ограниченного животного сделавший его интеллигентным существом, человеком". Но это противоречие только кажущееся; оно отпадает, как только мы вспомним, какую цель Руссо преследовал в своем втором "Рассуждении" и что имел в виду в "Общественном договоре". В обоих сочинениях он нападает на абсолютистско-феодальное государство своего времени. В упомянутом "Рассуждении" он с этой целью социальному бедствию и моральному вырождению своего времени противополагает так называемое естественное государство и восхваляет его; в "Общественном договоре" он исследует вопрос о происхождении государства вообще, чтобы при помощи этого исследования доказать незаконность абсолютизма.

В восемнадцатом столетии революционные мыслители, идеологи буржуазных классов, ополчались на абсолютистское государство с двух точек зрения. Историческое исследование, представителем которого был Монтескье, рассматривало развитие систем управления и сравнивало существующие системы, чтобы из этого сравнения вывести превосходство "смешанной" (т. -е. английской, полу-буржуазной) системы управления перед абсолютистской. Юридическое, предпринятое Руссо, исследование брало исходным пунктом существование не подлежащего отмене, неотчуждаемого человеческого права, права свободного распоряжения собственной личностью, и из существования этого права выводило противозаконность господствующих политических установлений. Первая точка зрения требовала изучения конкретной действительности и приводила на практике к умеренным предложениям; она довольствовалась попыткой установить компромисс между абсолютистско-феодальными и буржуазными классами, как это произошло в Англии. Монтескье писал, как реалист и реформатор. Абстрактно-юридическая точка зрения Руссо вела к революционному требованию народного владычества. Величайшая наступательная сила буржуазных классов против феодально-абсолютистских заключалась в то время в чисто-идеологических и идеалистических формах мышления, между тем как в наше время величайшая наступательная, направленная против буржуазии, сила пролетариата выражается в исторических и материалистических формах мышления. Тогда вера в извечные права человека была революционной, как в настоящее время революционной является вера во влияние условий производства на содержание сознания.

Там, где Руссо в своем "Договоре" покидает неограниченные области абстракции и вступает в область конкретной действительности, где ему приходится иметь дело с относительностью вещей, там умолкает смелый революционный мыслитель и слышится голос робкого, осторожного мещанина.

Человек—таков ход мысли в "Общественном договоре"— рожден свободным, свобода—это общее, неотчуждаемое человеческое право. "Право сильного"—лишь лживое выражение. Необходимость может заставить повиноваться силе, но с правом это ничего общего не имеет. Основой общественного договора поэтому не может быть ни завоевание, ни расширение отцовской власти, ни согласие всех повиноваться одному. Ни отдельный человек, ни народ не могут отчуждать своей свободы, а тем менее свободы последующих поколений; политическое и социальное рабство противны и разуму, и человеческому праву. Первоначальной основой государства было, по всей вероятности, соглашение между членами его, при чем каждый член жертвовал частью своей независимости, получая взамен от власти целого защиту своей личности и своей собственности. Путем такого соглашения все соединяют свои силы под высшим управлением одной общей воли. Рождается моральная и коллективная личность, носительница общественной власти, которую Руссо называет "владыкой"; члены ее, как граждане, участвуют во власти, как подданные, они подчиняются закону.

Но можно ли еще считать свободными членов политического общества после того, как они сами связали себя таким образом общественным договором? Да, отвечает Руссо. Хотя каждый отдельный человек может иметь свою особую волю, противоречащую общей воле, которую он представляет, как гражданин, хотя его личный интерес может притти в конфликт с общим интересом; но общественным договором Он защищен от всякой личной зависимости и свободен делать все, что согласуется с разумом и справедливостью. В этом заключается его свобода. Если он не хочет повиноваться общей воле, получившей выражение в законах, то его надо заставить повиноваться, то-есть заставить быть свободным. Выявленной в законе народной воле надо подчиняться, как естественной необходимости. Закон не может противоречить общим интересам, ибо в таком случае народ действовал бы против собственного блага, а это невозможно. Народ непогрешим, народная воля не может ошибаться, она всегда направлена на общее благо. Правда, народ может быть введен в заблуждение, обманут; в таком случае он как будто стремится к злу, но правильное положение вещей восстановляется само собою.

"Владыка" нуждается в органе для выполнения общей воли и применения в особых случаях закона. Таким органом является правительство, которое Руссо называет правителем или магистратом. Члены правительства, следовательно, являются не господами, а служителями, уполномоченными народа. Народ назначает их, наделяет их определенными правами и всегда волен изменить или взять назад эти права, ибо отчуждение народной воли несовместимо с природой общественного организма и прямо противоречит цели социального договора.

Форма правления может быть монархической, аристократической или демократической. Чем более оно сконцентрировано, т. -е. чем меньше число людей, в руках которых оно находится, тем оно будет сильнее. Монархия есть самое сильное правительство, ибо в монархии все нити собраны в одних руках. Но ее цель не благо народа, а благо короля, постоянно стремящегося к усилению своего могущества. Не следует судить по управлению доброго и мудрого короля, а надо смотреть, как злой или неспособный правитель выполняет свою задачу-служить общему благу.

Теоретически демократия, управление через многих, является наилучшей формой правления. Но, чтобы осуществить ее, требуется совокупность целого ряда условий, как-то: небольшие размеры страны, простота нравов, равенство имуществ и т. д. "Если бы существовала нация богов, она управлялась бы демократически; для нации же людей такая совершенная форма правления непригодна". На практике, следовательно, аристократия, самая древняя форма правления, является в то же время и наиболее желательной, поскольку, однако, она не опирается на наследственную аристократию. Ибо эта последняя представляет самую плохую форму правления, как выборная аристократия-самую лучшую. Она служит наибольшей гарантией способности, добросовестности, опытности, бескорыстия и т. д. правителей. Ибо, покуда народная воля не будет введена в заблуждение, она всегда будет выбирать наиболее достойных граждан для выполнения функций управления.

Нет формы правления, которая была бы наиболее желательной сама по себе. Преимущество той или другой формы зависит от природы государства, от его размеров, его богатства, его населения, от развития производительных сил и т. д.

В общем, единоличное управление является наиболее подходящим для больших стран, аристократическое—для средних и демократическое— для малых. Верным признаком хорошего управления служит правильное приращение населения, дурного-уменьшение его^40. "свое право, принуждая к повиновению или устраняя правительство, не удовлетворяющее своему назначению—служить народному благу. Народ представляет законодательную власть, которая есть сердце государства; он должен регулярно собираться на общие собрания, чтобы выполнять функции, вытекающие из сущности общественного договора. В этих собраниях прежде всего всегда должны ставиться на голосование следующие два вопроса: во-первых, угодно ли владыке сохранить существующую форму правления; во-вторых, угодно ли ему оставить управление в руках тех, на кого оно в настоящее время возложено.

что и в странах с большим населением народу незачем передавать свои права представителям, он может обсуждать и решать все вопросы в общих собраниях.

Из этого видно, что "Общественный договор" в форме абстрактно-юридической аргументации представляет в действительности открытый поход демократии против абсолютизма. Определение сущности владыки и закона, которое это сочинение дает, различие, которое оно устанавливает между владыкой и правительством, взгляд, что правители являются уполномоченными народа,-все это были в дни Руссо революционные принципы, смелые новшества, всплывавшие пока еще лишь на периферии буржуазного классового сознания. В этом заключается причина, почему "Договор" лишь постепенно проникал в общество и содержание его было воспринято, понято и встречено с ликованием лишь новым поколением. Для этого поколения произведение это стало революционным источником; из которого борцы 1789-1793 годов черпали большинство своих чувств, представлений и воззрений.

Всем известна роль, которую сыграл "Общественный договор", как евангелие буржуазной революции. Менее известен преобладающий мелко-буржуазный характер политических идей, которые Руссо изложил в "Общественном договоре". Идеальное государство, носившееся перед его умственным взором, когда он писал это сочинение, не было произвольной абстракцией, это был образ швейцарской демократии мещан и крестьян, идеализированный воспоминанием и нежным благоговением патриота, жившего вдали от родины. Форма правления и установления, которые, по мнению Руссо, вернее всего приводят людей к счастью и добродетели, это форма правления и установления тех небольших общин, состоявших из провинциального города с прилегающими к нему землями. Здесь разделение труда еще было слабо развито. Большинство городов еще владели землями и, по крайней мере в определенные периоды года, принимали участие в работах по сельскому хозяйству, служившему, наряду с ремеслом, важнейшим источником существования; промышленность и торговля находились в слабом и отсталом состоянии, классовые противоречия были незначительны.

Мещанской точкой зрения Руссо объясняется также тенденция в "Общественном договоре" к государственному деспотизму (в противоположность либеральному учению). Правда, он нигде не высказывался определенно о границах верховной власти, не устанавливал точно, какие личные права и свободы, касающиеся права собственности, родительской власти и пр., индивидуумы, по его мнению, должны были выговаривать себе при заключении общественного договора. Но из многих мест в различных его сочинениях явствует, что он своему идеальному государству предоставлял значительное право вмешательства в жизнь своих членов. В своей статье о политической экономии, например, он говорит, что государство должно руководить воспитанием; в "Общественном договоре" он признает обязанностью государства при помощи законов не допускать роскоши и тенденции к росту неравенства имуществ; в "Письме к д'Аламберу" он высказывается против всяких косвенных налогов и защищает обложение дохода и предметов роскоши. Несомненно, его желания и мысли двигались по линии значительного ограничения личной свободы государством^41, "Laissez faire et laissez aller" отнюдь не был его лозунгом, он не разделял взгляда, что государство должно ограничиваться ролью ночного сторожа, как можно меньше вмешиваясь в жизнь граждан. Такой взгляд появился лишь после победы буржуазии; в нем сказывался страх промышленных капиталистов перед всякой охраной аграрных интересов и, главным образом, перед жизненной силой пролетариата, сказывалось нежелание допускать даже самое незначительное ограничение эксплоатации. Будучи индивидуалистом по чувствам и образу мыслей, Руссо, однако, ничего не имел против широкого вмешательства государства.

Против эксплоатации масс промышленной буржуазией он восставал так же, как и против грабительства феодальных землевладельцев и королевского фиска. И этот ремесленник-мещанин, каковым он себя чувствовал, считал само собою разумеющимся вмешательство властей в образ его жизни и деятельности, в его способ работать, его манеру устраивать свою квартиру и одеваться, и совершенно не видел в этом стеснительного принуждения.

Его мещанская точка зрения сказывается очень сильно и в его пристрастии к маленьким государствам. Расширение земельной площади, слишком густое население государства, скопление его в столице, все это в его глазах является главной причиной исчезновения первоначальной свободы. Маленькие государства, с населением приблизительно в 10. 000 душ, не богатые и не бедные, в которых никто не нуждается и которые в свою очередь ни в ком не нуждаются, по его мнению, единственные, способные иметь хорошие законы. И во взаимной зависимости государств в торговом отношении он видит опасность для их свободы. Только самодовлеющие государства, сами производящие все, необходимое для их жизненных потребностей, могут рассчитывать на сохранение своей национальной свободы, как и только самостоятельно производящему индивидууму обеспечена его личная свобода⁴².

Тот факт, что Руссо строго полагал крайнее осуществление свободы в выполнении законодательных функций самим народом, без Посредничества представителей, опять-таки доказывает, что он свою идею абстрактного государства конструировал не из головы, а заимствовал ее из идеализованной воображением действительности Женевской республики. Ибо в Женеве все еще существовал институт общего собрания всех граждан, хотя и сведенный на деле к полному бессилию; небольшие размеры города и незначительный процент населения, обладающего полнотой гражданских прав, делали излишней систему представительства.

Руссо хорошо понимал, что осуществление его политических идеалов требует, как экономической предпосылки, приблизительного равенства имуществ и отсутствия развитых классовых противоречий. Нигде логические выводы его мещанского сознания не выступают острее, чем в его отношении к собственности. На основании единственного суждения высказанного в одном из наиболее пылких и страстных его произведений, ему иногда приписывали социалистические тенденции, которые в действительности были ему совершенно чужды. Несомненно, из этого суждения можно вывести заключение о враждебном отношении к частной собственности, но только в том случае, если рассматривать его самостоятельно, вне связи с целым и независимо от общих, ясно выраженных взглядов и чувств автора. Хотя Руссо от глубины души ненавидел накопление богатств в одних руках, но социалистическая доктрина, что созданное обществом богатство должно и принадлежать обществу, была совершенно вне его умственного горизонта. Он, напротив, смотрел на частную собственность, как на основу всякого общественного порядка. В своей статье о политической экономии он говорит о праве собственности, как о "священнейшем изо всех гражданских прав, в известном отношении более важном, чем свобода". В "Рассуждении" о происхождении неравенства, в котором и встречается его якобы "социалистический" выпад против права частной собственности на землю, он в другом месте указывает, как это право собственности положило начало первым правилам справедливости. Его выпад не что иное, как вздох о потерянном рае первобытного коммунизма, предшествовавшего, по его мнению, появлению всех общественных установлений.

он отвергает, как в высшей степени безнравственную и противоречащую справедливости. "Вступление во владение землей,-говорится в "Общественном договоре" — на основе личного труда и обработки земли есть единственное право собственности, которое, при отсутствии юридически-обоснованных правовых требований со стороны других, должно быть признано". Эту мелкобуржуазную, опирающуюся на личный труд, собственность Руссо считает основой свободы и равенства; поэтому задачей законодательства должно быть-все снова и снова восстановлять находящееся под постоянной угрозой равенство и ограничивать неравенство состояний таким образом, чтобы никто не был достаточно богат, чтобы покупать других, и никто не был бы вынуждаем бедностью продавать себя.

Единственная форма собственности, которую он допускает рядом с мелко-буржуазной, это крупное патриархальное землевладение, эксплоатируемое для собственных потребностей.

* * *

Сильные элементарные душевные движения, страсти и ощущения, составляющие аромат и очарование жизни, восемнадцатое столетие объявило устаревшими, недостойными утонченного вкуса просвещенного поколения и изгнало их из обихода. Оно низвело любовь на степень чувственно-церебрального наслаждения, игры, часто забавной и иногда жестокой, но всегда лишенной элемента ожидания и восхищения, лишенной нежности, иллюзий, восторга и мечты. "Мужчины стремятся к обладанию, женщины-к победам, в этом вся игра, все честолюбие этой новой, капризной любви; она непостоянна, изменчива, легкомысленна, ненасытна; в "Comedie de moeurs" она олицетворяется в образе шумливого, дерзкого, торжествующего Купидона, обращающегося к Амуру древности следующим образом: "Твои влюбленные были простофили, умевшие только томиться, вздыхать и изливать свои страдания окружавшему их Эхо. Я уничтожил Эхо. Да, говорю я, я люблю тебя; дай то, что ты хочешь мне дать, ибо время дорого, надо торопиться. Мои подданные не говорят: "я умираю"; нет ничего более живучего, чем они. Томление, тоска, сладкие муки — обо всем этом нет больше речи; это все пошлая, безвкусная пища прошлого. Я не усыпляю своих подданных, напротив: я их оживляю; они так стремительны, что им нет времени для нежности; во взорах их страстное желание; они не вздыхают, а хватают то, чего хотят; они не говорят: "подари мне свою любовь", а берут ее сами, и так оно и должно быть"^43.

"Любовь, глубокая, настоящая, пылкая, страстная любовь между мужчиной и женщиной представляется современникам столь же смешной, как любовь между мужем и женой. Верность—это нелепая, старомодная привычка. Порхающий мотылек становится символом высшего искусства жизни. Отдельные прочные связи свет обозначает насмешливым именем "почтенных уз". Не дышит ли это выражение чем-то добродетельным и затхлым, чем-то, напоминающим старую провинциальную тетку? Мы видим, как тонкие губы кавалера складываются в насмешливую улыбку, когда он указывает своей даме на парочку, повинную в столь старомодной пошлости.

"Если вы трижды скажете женщине, что она прекрасна, то она в первый раз поблагодарит, во второй поверит, а в третий вознаградит вас". Любовь сводится к шутке и легкомысленному порханию, всякие узы, конца которых нельзя заранее определить, кажутся слишком тяжелыми этим людьми с легкими сердцами. Ради бога, только не примешивайте в чашу наслаждения ни серьезности, ни зависти, ни печали, ни ответственности!

Женщина применяется к новым нравам; она подавляет свои глубочайшие инстинкты, она стыдится своей стыдливости. Она научается смеяться над непорочностью и целомудрием, над добродетелью и верностью; она подавляет в себе жажду другой любви, полной нежности и обожания, ибо это смешно, а больше всего она боится казаться смешной. Но ей никогда не удается убить в себе это внутреннее стремление. "Вы,—говорит г-жа дю-Деффан герцогине Шуазель,—лишены чувства; и все-таки вы страдаете, потому что не можете обойтись без него⁴⁴

Женщине приходится, однако, приспособляться, потому что мужчины, которые еще "понимают в чувстве" и еще сохранили "провинциальные предрассудки", редки. В виде суррогата утраченного целомудрия она усвоивает "известную элегантность в цинизме, легкую грацию в своем падении

Мода-философия дает теоретическое обоснование нравам времени: материализм превозносит исключительно чувственное наслаждение, как единственную форму любви, согласную с природой человека; Бюффон выставляет, как научную аксиому: "единственно хорошее в любви-это ее физическая сторона".

Среди этого похотливого, пошлого мира с его грациозными формами, скрывавшими столько пустоты, холода и часто жестокости, появилась "Новая Элоиза". Книга казалась продуктом жизненного опыта другой планеты, голосом из каких-то других, пространств. Он, Руссо, не боялся показаться смешным. Он не пытался в ней угодить вкусу времени и дать описание легких, двусмысленных, сальных или романтических приключений, разукрашенных пышным стилем. Они не пытался дать цельное, гармонически сконструированное произведение, легко охватываемое глазом в своем гармоническом отношении частей к целому. Чего он только не нагромоздил в этой книге под влиянием ярко вспыхнувшей в нем потребности затронуть все жизненные отношения, исследовать все жизненные проблемы!

—все было здесь затронуто. Но во всех его умозаключениях и суждениях слышался мощный, трепещущий, то нежно шепчущий, то страстно зовущий голос любви. В центре этого изумительно богатого, сложного, скучного, перегруженного и при всем том неотразимо обаятельного произведения стояло то, чего мир больше не знал и в существование чего больше не верил: любящая пара, влюбленный мужчинами любимая женщина. Они сливались в страстном влечении, погружались друг в друга, в их внутренний мир, в их прошедшее и будущее, и черпали один из другого всю силу и слабость, все счастье и всю горечь. Любовь подымалась в их сердцах, как роковая, элементарная сила, создающая свои собственные законы и мощной рукой разрывающая сеть светских условностей и светской морали. Социальные перегородки, разделяющие людей, не существовали для нее; она порвала в девушке оковы ее девичьей робости, заглушила голос детской любви и покорности. Для любящих не существует ничего больше, кроме любви; вкусив волшебного напитка, они больше не могут противостоять.

Да, в них идет внутренняя борьба: колебание предшествует наслаждению любви, раскаяние следует за ним. Юлия мучается тем, что обманула кроткую мать и старого отца; Сен-Прё чувствует себя повинным к тревоге и страхе, которые испытывает его возлюбленная. Но если они и раскаиваются, жалеть о случившемся они не могут. Глубоко под чувством раскаяния в том, что они действовали скрытно, обманом, в их живет сильная, ликующая радость, что они уступили святому влечению природы. Ибо любовь священна; она будит священные силы в душе и теле; она питает пламя мощного, рождающегося из нее стремления: любви к добродетели. Было ли это слабостью, что они не устояли перед требованиями любви? В глазах людей—да; но не перед лицом природы. Эта слабость не унижает их, она не делает их недостойными самого глубокого и горячего сочувствия. Они дали друг другу то, что принадлежит каждому человеку: себя самих; они распорядились собственной личностью.

Что общего между этой любовью и тем, что в то время называлось любовью, поверхностной, мимолетной, чувственной склонностью? Ничего, кроме имени. В любящих страсть облагораживается и очищается сердечной нежностью, симпатией мыслей, полетом фантазии, сильным стремлением к идеалам доброты и чистоты, к которым она возносит их.

"Не знаю, ошибаюсь ли я,-пишет Юлия своему возлюбленному,-но мне кажется, что истинная любовь является самыми целомудренными из всех уз. Ее священный огонь очищает наши естественные влечения, концентрируя их на одном объекте; она удаляет от нас искушение и делает то, что, кроме этого единственного лица, один пол больше не существует для другого... Для любящей женщины мужчины больше нет; ее возлюбленный больше этого, все остальные меньше; она и он -единственные в своем роде. В них нет желания, в них есть любовь. Сердце не подчиняется чувственности, "оно направляет ее; оно накидывает очаровательный покров на все заблуждения чувственности. Истинная любовь всегда полна стыдливости; она не пытается завоевать благосклонность смелостью, а покоряет ее робостью. Тайна, молчание, робкая стыдливость прикрывают сладостное упоение; огонь любви облагораживает и очищает все проявления нежности, целомудрие и чистота сопровождают любовь и в чувственном наслаждении; любовь одна умеет все давать страсти, не оскорбляя скромности".

Сравните это возвеличение чувственного элемента в любви с бесстыдным сладострастием Мариво!

видящим в Юлии и Сен-Прё идеальных любовников, исполненных тонкой и чистой нежности; она находит грубой и неприличной их откровенную чувственность, точно так же, как видит грубость в том, что Руссо рассказывает нам, что для Софьи, по ее темпераменту, было чрезвычайно тягостно ожидание мужчины, или что она бессознательно и невольно, то ласками, то сдержанностью, раздражала чувственность своего жениха.

В этом различии мнений сказывается разница точек зрения на сексуальную мораль среди общества XVIII столетия и современно -буржуазного общества^45. Первая восхваляла естественную скромность, обволакивающую сексуальные стремления девушки и женщины; последняя считает более приличным боязливо умалчивать или отрицать эти стремления.

В Руссо не было ни следа цинизма или развратности: его в высокой степени мещанская натура чувствовала себя слишком свободной и независимой от разлагающихся классов, чтобы подвергнуться заразе их морального вырождения. Но в нем не было и лицемерия и ложного стыда, свойственных пуританскому мещанству. Тонкий покров естественной робости, окружавший девушку, составлял в его глазах одну из величайших ее прелестей; но он чувствовал также, что в девушке дремлют чувственные наклонности, которые пробуждаются глазами, и голосом, и нежными жестами любимого человека. Для него целомудрие и скромность заключались не в отрицании или подавлении склонностей, естественных и уже потому хороших, а в соединении чувственного пыла с глубокой нежностью, теплой симпатией и чистой фантазией.

Любовь священна; она облагораживает сердце, в котором живет, она очищает душу, которой касается; она связана с добродетелью, с каждым благородным побуждением души; каждое способное чувствовать сердце следует ее велениям; под ее влиянием все лучшее в нашем "я" пускает ростки, развивается и дает плоды.

Любовь имеет право опрокидывать сословные перегородки и разрушать все правила приличия, но она должна преклониться перед священным институтом, на котором покоится здание буржуазного общества: перед институтом брака. Право любви не абсолютное; оно ограничивается другим правом, перед которым должно отступать: общество побеждает природу, нравственный долг—сердечное влечение. Эту основную мысль Руссо образно выразил в последних частях "Новой Элоизы". Таким образом в этой книге, больше чем в каком-либо другом из его произведений, примиряются обе стороны его существа безудержное следование своим импульсам и инстинктам-и воля их победить и жить согласно высоким нравственным принципам.

С той минуты, как Юлия выходит замуж за Вольмара-человека много старше ее, хладнокровного, бесстрастного, действиями которого всегда управляет рассудок, человека, которого она не любит, но за которого выходит по приказанию отца,-с этой минуты совершается чудо: с ней происходит внезапное внутреннее превращение. Ее истерзанная душа успокаивается; она чувствует, что между нею и ее страстью выросла преграда, которой она никогда не переступит. С этого времени она может спокойно думать о любимом человеке; она любит его, не меньше, чем прежде, но новый жизненный принцип окружил, словно панцырем, ее слабое сердце; этот принцип, в котором она находит твердую опору, есть сознание святости брака. Она с благодарностью в сердце чувствует себя в новой атмосфере безопасности и неприкосновенности, она горячо молит бога поддержать ее в ее новой задаче. "Я хочу,—обращается она к Богу,—любить супруга, которого ты мне дал. Я хочу быть верной, ибо верность первый долг, связывающий семью и общество. Я хочу всего того, что исходит из установленных тобою природных законов и из сущности разума, дарованною мне тобою".

У Юлии нет любви к мужу, как и у него нет к ней чувственной страсти. В их браке не было ни очарования чувственности, ни пыла просветляющей фантазии, и именно это делает его счастливым. "Ошибочно думать,-пишет Юлия любимому человеку,-что для счастливого брака необходима любовь. Для этого достаточно добродетели, честности, известной согласованности не столько в возрасте и положении, сколько в характере и темпераменте; результатом всего этого может быть очень нежная привязанность, не менее сладостная, чем сама любовь, но более прочная и спокойная. Вступают в брак не для того, чтобы всегда и исключительно заниматься друг другом, а для того, чтобы вместе выполнять обязанности гражданской жизни, с осторожностью и осмотрительностью вести свое хозяйство и воспитывать детей в добродетели и честности. Все это Юлия делает. Счастье ее жизни заключается в добросовестном выполнении семейного долга по отношению к мужу, к детям, к слугам и к рабочим в ее поместьи.

В этом большом патриархальном деревенском хозяйстве, продуктами которого покрываются важнейшие жизненные потребности всех членов этой большой семьи (ибо слуги здесь еще в самом деле принадлежат к семье), круг деятельности женщины обширен и благодарен. Она не только выполняет идеальное призвание супруги и матери, но и фактически стоит во главе обширного комплекса производств и многочисленной армии слуг.

гением дома, распространяющим вокруг себя мир, довольство и веселье. Ее верность не колеблется ни на одну минуту, даже тогда, когда ее муж, желая убедиться, может ли он решиться осуществить свое заветное желание: сделать Сен-Прё домашним учителем своих детей, таким почти жестоким образом ставит ей тяжелое испытание. В сознании святости брака и материнства Юлия находит силу противостоять старым, не потерявшим силы чарам любви. Когда смерть избавляет ее от борьбы между долгом и любовью, она считает себя счастливой. Ибо борьба эта, говорит она в своей последней исповеди, оказалась бы, в конце концов, непосильной для нее.

Так Руссо примиряет в "Новой Элоизе" право личности на любовь со святостью буржуазного брака; он выставляет Юлию героиней целомудрия, хотя она девушкой имела возлюбленного, и героиней любви, хотя она замужней женщиной противостояла искушению страсти. В глазах французского общества XVIII столетия такое представление означало моральную революцию, "переоценку всех ценностей". Молодые девушки оставались за монастырскими стенами до тех пор, пока родители не находили им "подходящего мужа; со вступлением в брак начиналась для них пора свободы. На брак уже не смотрели, как на святое таинство или почтенный общественный институт, а как на заключенный двумя сторонами договор, имеющий целью производить законных наследников, на которых переходит титул и состояние. Что брак накладывает обязательства верности, взаимной поддержки и привязанности, это считалось крайне смешным и весьма обременительным; насколько удобнее был новый взгляд на брак, предоставлявший каждой стороне полную свободу!

"Говорят о нравственности доброго старого времени,-пишет один из писателей того времени.—Прежде весь дом приходил в смятение, если жена нарушала верность; ее запирали под замок, ее колотили. Когда муж пользовался выговоренной себе свободой, его несчастная и верная жена была принуждена выносить нанесенное ей оскорбление и в тиши своего домашнего уединения, как в мрачной темнице, изливать свои страдания в жалобах. Если она поступала по примеру своего капризного мужа, ей грозили величайшие опасности... Поистине, я не понимаю, как люди в те варварские времена находили в себе мужество вступать в брак. Узы брака были цепями. В настоящее время в семьях царят терпимость, свобода и мир. Если супруги любят друг друга—тем лучше: они живут вместе и счастливы. Если любовь их остывает, они, как честные люди, признаются в этом и возвращают друг другу обет верности. Они уже не любящие, они друзья. Это я называю мягкими и социальными нравами"⁴⁶.

О действительной совместной жизни мужа с женой в высших классах не было и речи. Муж занимал место при дворе—тогда он жил в Версале и часто отправлялся с поручениями в провинцию,—или же он был офицером, тогда он жил где-нибудь в лагерях или в случае войны отправлялся в поход. Жена имела своих поклонников, своего возлюбленного, своих приятельниц, свой салон и свои развлечения; для нее жизнь ограничивалась стенами Парижа и пределами окрестных поместий и увеселительных замков. Последовать за мужем в полуопустошенную деревню, в глухую атмосферу провинции означало для этих светских избалованных женщин быть заживо погребенными, умирать от скуки, тут был предел супружеской верности. Чрезвычайно обычной вещью была оговорка в брачном контракте, предоставлявшая жене право не следовать за мужем, если он селился в своем имении в провинции. Поставив свою идеальную семью в условия деревенского существования, далекого от жизни больших городов, изобразив Юлию и Вольмара благодетелями, образцами и советчиками деревенского населения, "участь которого они старались смягчать, не давая им, однако, возможности переменить свое социальное положение на другое", Руссо действовал совершенно в разрез с нравами господствующих классов своего времени.

Свой идеал брака Руссо создал не из пустого пространства, не из произвольной мечты: и этот идеал представлял не что иное, как идеализованную действительность, идеализованную картину брака в буржуазном классе. Молодые девушки этого класса не воспитывались в монастырях; они "пользовались относительной свободой: они могли показываться на улице без провожатых; во время прогулок, в церкви и в обществе они встречались с молодыми людьми своего же класса и в скромных и невинных формах пользовались молодостью. Их не продавали честолюбивые или полуразоренные родители, и если они и не пользовались полной свободой при выборе мужа, то, во всяком случае, имели право голоса. Но для них брак, совсем не так, как для дамочек аристократок, был могилой свободы. Приходилось сказать прости развлечениям и веселию! Начиналась жизнь, полная забот и тягот, жизнь, полная однообразной работы, ответственности и несвободы, кончавшаяся лишь со смертью.

и прекрасный блеск, чем блеск, которым окружен порок. Но, чтобы представить деятельность женщины в сфере домашней жизни в свете богатой и привлекательной жизненной задачи, чтобы придать новому идеалу—рисующему женщину вечерним огоньком в кругу семьи— привлекательность и силу пропаганды, для этого ему надо было по возможности расширить границы семейного круга, вознести свою героиню над узкой сферой мещанских отношений, чтобы сделать ее госпожей в широких условиях патриархального крупного производства. Ни в каких других условиях женщина не могла найти такой широкой арены для проявления своих физических и умственных сил, такой возможности стать добрым ангелом для многих, благословением для окружающих.

Нас, детей XX века, уже не удовлетворяет решение, при помощи которого Руссо хотел примирить права любви со святостью брака. Мы слишком долго проходили школу индивидуализма, слишком глубоко верим в право личности, слишком убеждены в праве каждого нарождающегося поколения создавать свои собственные нравственные нормы, жить своей собственной жизнью, для того, чтобы мы могли удовлетвориться подобным компромиссом. Почему, спрашиваем мы, Юлия не отдала на всю жизнь свою руку и свою верность человеку, которого она любила, подарив ему свою девственность? Должна ли была она считать себя связанной по отношению к другому только потому, что отец обещал ее этому другому? Имеет ли право отец располагать таким образом личностью своей дочери? А если это так, то где же тогда право личности? Правильно ли, только в угоду отцовским предрассудкам, нарушать верность человеку, который остается верным и продолжает любить? Требует ли этого добродетель? Не вправе ли и не обязано ли молодое поколение разрывать моральные узы, которыми предыдущее поколение хочет навсегда сковать жизнь, как только оно ощутит эти узы, как предрассудок? Может ли развитие жизни осуществляться другим образом?

Так говорим мы, ныне живущие. И мы отвергаем дуализм любви и брака, которым Руссо удовлетворялся, которого он не умел победить. Мы верим в другой идеал отношений между полами. Мы не желаем сначала удовлетворения любви страстью, а потом брака, основанного на хладнокровном обсуждении, благоразумии, сознании долга и рассудительности. Нет, мы хотим соединить в одно любовь и долг, хотим для одной и той же личности пыла и нежности, восторга и любовного упоения, переходящих постепенно в просветленную, более разумную привязанность, в глубокую интимность и спокойное уважение. Это, и только это, мы считаем идеалом.

Так говорим мы, и этого хотим мы, переросшие "решение" "Новой Элоизы". И таким нашим стремлением мы обязаны, наряду с другими влияниями и силами, ставшими частью нашего "я", также силе и влиянию Руссо.

***

В "Новой Элоизе" женщина выступает, как спутница мужа, его верная помощница, готовая на все жертвы мать и разумная воспитательница, добрый гений семейного круга. В "Эмиле" мы узнаем, как она сама должна быть воспитана для того, чтобы стать всем этим.

как через любовь. Он не видел для женщины сферы деятельности вне семьи. "Такую сферу деятельности создали лишь революция в области техники и вытеснение женщины, как производительной силы, из семьи, вызванное развитием крупной промышленности. Форма общества, отвечавшая идеалу Руссо: полу-мещанская и мелко-крестьянская и полупатриархальная, оставляла места для деятельности женщины в общине; ее круг деятельности лежал в тесных пределах семьи, там было поле, которое она должна была возделывать, чтобы подготовить прекрасную жатву любви, гармонии и довольства. Во времена Руссо женщины господствующих классов совершенно отстранились от исполнения домашних обязанностей, чтобы, поскольку они не отдавались всецело развлечениям и легкомысленным наслаждениям, принять участие в умственной жизни своего времени.

Они посещали университетские лекции, занимались живописью, писали романы, мемуары и трагедии и интересовались наукой и политикой. Среди них было много одаренных, все были претенциозны, тщеславны и честолюбивы; они искали развлечения, т. -е. средства наполнить пустоту души, или суетной славы. Такие женщины стояли пред умственным взором Руссо, когда он высказывал суждение, что "ученая женщина есть бич для своего мужа". Остроумный синий чулок и блещущая красноречием салонная дама была ему глубоко ненавистны, представлялись ему чем-то в роде чудовища.

Воспитание женщины, думал Руссо, должно быть направлено на то, чтобы сохранить естественную робость и застенчивость, которые утратили эти эмансипированные женщины. Девушке незачем много учиться, на ее возлюбленном и муже лежит задача будить ее дремлющие способности и вводить ее—поскольку это подобает для женщины—в сферу умственной жизни. Но одно ей должно быть внушено с ранней юности: умение повиноваться, покоряться, терпеть, не оказывать сопротивления. "Женщина рождена для того, чтобы уступать мужу и сносить его несправедливость". И так как она никогда не может вполне принадлежать себе, никогда не может быть независима, то воспитание должно научить ее выносить принуждение безропотно и без внутреннего" протеста.

Но покорность женщины Руссо не представлял себе, как рабское подчинение. Хотя муж должен господствовать над женой, но жена может направлять мужа, если обладает гибкостью и тактом и умеет использовать свою слабость, как орудие. "Ее приказания—ласки, ее угрозы—слезы". В тесно ограниченном кругу семейной жизни для женщины, взамен свободы и господства, которыми она пожертвовала, открывается другая область, где она с улыбкой превосходства будет сохранять свое достоинство и с спокойной уверенностью распространять влияние, тем более надежное, чем менее она будет стремиться к власти.

Постоянное общение мужчин и женщин, ставшее обычаем в салонах, Руссо осуждал из нравственных соображений. Естественная скромность женщины, охранявшая ее честность, утрачивалась в таком общении. Чтобы сохранить это величайшее сокровище и самую ценную силу своего пола, женщине подобает вести замкнутую, полную мирных забот жизнь. Руссо восхвалял* обычай старого мира изолировать женщин в отдельной части дома и отдалять их от общественной жизни и общения с чужими мужчинами. Обычай, постоянно приводящий в соприкосновение оба пола в повседневной жизни, он называет выдумкой варваров и приводит английский народ, как образец того, как оба пода, живя каждый своей жизнью, углубляют и развивают свойственные им особенности. В этом заключаются добрые нравы, а не в легкомысленном взаимном подражании, вошедшем в обычай среди тщеславных глупцов и салонных дамочек господствующих классов Франции, где для мужчин вошло в моду заниматься рукоделиями, а для женщин диллетантствовать в геометрии и анатомии.

будет ли существовать на земле, покуда существует род человеческий, идеал, который женщина ищет в мужчине, т. -е. мужество и идеал, который мужчина ищет в женщине, т. -е. материнская кротость. Но мы знаем, что не можем себе представить общества, в котором женщина не будет искать и любить в мужчине мужество, а мужчина в женщине кротость.

Но часть истины, которую Руссо считал вечной и неизменной, была ограничена пределами его времени, была плодом его мещанского сознания, которое не переживет нашего времени. Он считал кротость и слабость женщины нераздельно связанными, считал их глубочайшими свойствами ее натуры, и в этом он ошибался. Он не понимал, что слабость, прибегающая для достижения своей цели к слезам и мольбам, принижает женщину, как личность, и порождает в ней рабские пороки: хитрость и неправдивость. И он не знал (и не мог знать), что материнская кротость останется, слабость же, с ее принижающим действием на характер, исчезнет, когда экономическая зависимость женщины от мужчины будет устранена тем, что для нее откроется новое поле деятельности на службе обществу.

Со времени Рабле во Франции много писалось о воспитании, особенно в XVIII столетии. Вдумчивые умы и добрые патриоты с опасением замечали, что "нет более людей", и размышляли над лучшими способами их воспитать. Руссо поучался у многих из своих предшественников, конечно, у Рабле, у Фенелона, Роллена и Флери, но больше всего у англичанина Локка. Порода крепких, бодрых, сильных, прямых английских сквайров, которую Локк стремился вырастить своей системой воспитания, была сродни Жан-Жаковскому идеалу человека. Но только его идеал был более поэтичный, более философский и широкий, менее национально-ограниченный.

Руссо, как и Локк, своими предложениями выступал против обычной системы воспитания мальчиков и девочек аристократических классов. Целью этой системы было воспитание мужчин и женщин большого света, способных блистать в салонах, этих главных фокусах жизни общественных паразитов того времени бездельников с утонченными вкусами, галантных господчиков, умевших нравиться дамам своими хорошо подвешенными языками и вылощенными манерами, блестящих дамочек, владевших искусством пленять этих франтиков и забавляться вместе с ними. Господчиков и дамочек давало это воспитание, но не мужчин и женщин, не людей.

Чтобы подготовить детей для их роли в обществе, надо было рано начинать их муштровку и дрессировку. Непосредственность, естественная живость, резвость, необузданная веселость встречали осуждение; прыгать и бегать детям воспрещалось; чем скорее и лучше бедные создания приучались обезьянничать со взрослых, тем более успешными считались результаты воспитания Настоящей семейной жизни не существовало больше в высших классах, дети едва знали своих родителей; с самого рождения их поручали заботам чужих людей: сначала кормилицы, потом домашних учителей и гувернанток. Иногда детей, разодетых, искусно причесанных, напудренных, раздушенных, мальчиков с привязанной с боку крохотной шпагой, девочек с неизбежным веером в руке, приводили на несколько минут к матери, во время ее утреннего туалета, но и тогда они были рады как можно скорее удалиться, потому что им все-таки было не по себе в будуаре светской дамы.

"естественного воспитания". Не все, что он говорил, было ново и неожиданно, но новой и неожиданной была манера, с какой он высказывал свои мысли, полная страстной убедительности, ясной зрелости, какой не было ни в одной из его предыдущих книг. Ребенок, говорил он, не человек в миниатюре; это самобытное существо, которое надо изучать внимательно и любовно, чтобы дать ему то, что ему нужно: дай ребенку, что надлежит ребенку; дай ему,-и это первое, что ему нужно,-дай ему мать, которая его вскормит, окружит его любовью и уходом, дай ему отца, который будет его воспитывать и направлять. Любовь отца и матери, забота отца и матери—вот что более всего необходимо ребенку, дай их ему. Не втискивай его подвижного тела в тесную и неудобную одежду, не сковывай его непосредственной живости искусственными формами вежливости, не приучай его повторять слова и фразы, которых он не понимает. Все, что выходит из рук природы, хорошо, но все это портится и калечится человеком.

Предоставь природе формировать юное существо, обороняй его только от вредных влияний. Не изнеживай ребенка, не охраняй его боязливо от ветра и непогоды, но закаляй его воздухом и водой, развивай в нем силу сопротивляемости и научи его переносить жару и холод, голод и жажду. Пусть он с семи до двенадцати лет резвится, и прыгает, и играет вволю, как молодое животное: пусть он наслаждается всей полнотою счастья, для которого он созрел; не думай постоянно о его будущем, кто знает, достигнет ли он взрослого возраста? Не мучь его изучением латыни, не вдалбливай ему абстрактных формул, не забивай ему головы мертвым балластом цифр и фактов, пусть телесный опыт будет его учителем. Сделай тело гибким и сильным, развивай его внешние чувства, играя, без принуждения,-таким путем ты сделаешь его ум способным впоследствии воспринять многое. "Чтобы научиться мыслить, мы должны упражнять наши члены, наши внешние чувства, все наши органы, ибо они суть орудия нашего интеллекта, и чтобы наилучше использовать его, надо, чтобы тело, в котором он развивается, было сильно и здорово."

Руссо-как поступают и должны поступать все революционные мыслители, все, наполняющие сосуд жизни новым содержанием,-развил свой взгляд на воспитание до самых крайних его выводов. Только таким путем он мог ясно и резко осветить контраст между своей системой воспитания и старыми обычаями и воззрениями. Критика называла это одним из его "преувеличений". Она не понимала, что при провозглашении нового учения преувеличение необходимо для того, чтобы одним толчком направить на новые пути заржавевшие в старых формах мышления человеческие умы. Обычному изнеживанию ребенка он, чтобы произвести впечатление, должен был противопоставить свою, почти спартанскую, систему закаливания, обычному, механическому упражнению памяти-свою систему исключительного развития ала и внешних чувств. Эти и подобные "преувеличения", "то-есть, его смелые приемы, его решительность и отвага, уделали Руссо пионером в области воспитания.

Человека, говорит Руссо в начале "Эмиля", можно воспитывать или для него самого или для других, воспитать его человеком или гражданином. Под человеком он понимает здесь самостоятельного индивидуума, под гражданином-товарища, члена общества. Граждан можно получить только путем общественного воспитания, как это делалось в республиках древности⁴⁷; но такое воспитание немыслимо при абсолютизме, оно возможно только в свободных государствах. Общественное воспитание в наше время дает не граждан, а только буржуа.

в данных общественных условиях. Социальные инстинкты и дух общественности были в нем развиты чрезвычайно сильно, это были, может быть, наиболее ярко выраженные черты его первоначальной сущности; его индивидуалистические наклонности развились уже под влиянием общественных условий. Высший идеал воспитания он видел в подготовке ребенка к правам и обязанностям гражданина в демократическом государстве, в воспитании товарищей, сознающих себя не отдельными личностями а частями политически-социального целого, и всегда готовых пожертвовать собой для целого. Рядом с этим идеалом индивидуалистическое воспитание казалось Руссо лишь скудным суррогатом. Но там, где не существует такого демократического общества, как, напр., во Франции, там, по его мнению, воспитанию не оставалось ничего больше, как выращивать или "буржуа" -под ними он подразумевал общественных паразитов, людей, живущих чужим трудом — или внеобщественных индивидуумов, то-есть людей, стоящих вне нравов, образа жизни и предрассудков господствующих классов. Как в "Общественном договоре" он берет исходной точкой абстрактное государство, так и в "Эмиле" он исходит из абстрактного человека, чтобы в этой абстракции воплотить свои революционные идеалы в противовес классовому человеку и классовому воспитанию. Эмиля надо воспитать личностью, чувствующей себя всюду на месте, независимо от своего времени и окружающей обстановки, и умеющей стойко и непоколебимо переносить все превратности жизни. В активном смысле он должен быть в состоянии сам зарабатывать средства к существованию всюду, куда его ни забросит судьба; в этом именно заключается его независимость от людей. В пассивном смысле он должен быть способен переносить всякое бедствие, которое ему будет причинено руками ли людей или рукой природы; в этом заключается его независимость от обстоятельств.

В изучении ремесла Руссо видел верное средство для каждого человека поставить свое существование на независимое основание. У человека, знающего ремесло, пусть он и не принадлежит к тем крупным пройдохам, делающим дела и обогащающимся таким путем, во всяком случае есть уверенность, что он и в своем низком социальном положении всегда сумеет заработать средства к существованию, оставаясь честным. "Войди в первую попавшуюся мастерскую, специальность которой ты изучил: — Хозяин, я ищу работы. — Садись, товарищ, и работай. — Раньше, чем настанет час обеда, ты заработаешь свой обед; если ты будешь прилежен и умерен, то не пройдет и недели, как у тебя будет достаточно, чтобы прожить следующую неделю. Ты проживешь это время в свободе, здоровьи, правде, труде и честности".

Ясно: Руссо хотя и воображает, что делает своего воспитанника подготовленным к жизни "во всех странах земли, куда его ни забросит судьба", но в действительности он готовит его для общества с мелким производством и мелкобуржуазными отношениями мастеров и подмастерьев; притом для такого общества, в котором социальная сила подмастерья настолько велика, что он может заставить мастера дать ему за один рабочий день плату, на которую он может прожить два дня; для общества, в котором нет безработицы, нет экономических кризисов, нет крупной промышленности, общества, клонившегося уже к закату в то время, когда Руссо писал.

Как на побудительную причину к введению в план воспитания изучения ремесла, Руссо указывает на крупные общественные перемены, приближение которых все чувствовали. Как знать, не придется ли подростающему поколению пережить переворот в существующих условиях, который лишит землевладельцев их привилегий, богачей их доходов? что тогда станется с тем, кто не умеет работать? Человек, изучивший в детстве ремесло, во всяком случае гарантирован от нужды.

Руссо предвидел общественную катастрофу, заставившую многих сыновей избалованных аристократов искать на чужбине скудного заработка переводами, уроками или ремеслом. Но он совершенно не предвидел, что его абстрактный идеальный человек, всюду пригодный, умеющий найтись при всяких обстоятельствах, воплотится со временем в весьма мало идеальном, но изумительно энергичном, практичном и изобретательном национальном типе современного капиталистического общества, не имеющего себе подобного, в типе гражданина Соединенных Штатов Северной Америки. Его абстракция того ловкого, всюду пригодного человека, бессознательно для него самого, заключала в себе значительный крупно-буржуазный элемент.

человека, узнавшего на самом себе, что терпеливая покорность является часто лучшим лекарством от физических и душевных страданий, что "искусство бездействия, когда мы не знаем, как действовать, может быть высшей мудростью". Искусство жизни, которому мудрец жизни хочет научить своего ученика, заключается в умеренности, в умении побеждать свои страсти и чувства. "Природа запрещает нам простирать наши стремления за пределы наших сил. Разум запрещает нам желать того, чего мы не можем получить; совесть запрещает нам не противостоять искушению". Только тот, кто управляет своими страстями, умеряет свои желания, воспринимает, как свободу, необходимость повиноваться закону и подчиняться силам природы, кто чувствует себя хорошо среди людей, потому что они его братья, и хорошо в одиночестве, потому что там он находит самого себя, только тот живет поистине независимо. Этот философский элемент сейчас же находит отклик в Эмиле; он чувствует себя настолько свободным от всяких мирских уз, настолько равнодушным к соблазнам положения, состояния, почета и уважения, настолько гражданином не своего отечества, а мира, что учителю приходится предостерегать его против преувеличения. Человек, учит он его, имеет обязанности по отношению к своему отечеству; поэтому он должен любить его больше других стран и жить в нем. Призванный к выполнению общественных должностей, он обязан повиноваться, как ему ни тяжело, может быть, отказываться от своей свободной, уединенной жизни. — Так в конце "Эмиля" в "абстрактном человеке" опять-таки выплывает гражданин, член политического общества.

Цель воспитания, следовательно, создать человека, стоящего выше жизни и вместе с тем в самой жизни. Выше жизни, потому что Он свободен от побуждений, определяющих действия других людей: тщеславия, честолюбия и корыстолюбия; в жизни, потому что сознание долга и сочувствие побуждают его жить среди ближних и служить им.

По мнению Руссо—руководительством ребенка, постоянно считающимся с его меняющимися потребностями и развивающимися способностями. Он делит весь ход развития, с рождения до взрослого возраста, на четыре фазы или периода, из которых каждый требует различных методов со стороны воспитателя. До седьмого года жизни ребенок всецело принадлежит матери; с этого возраста до тринадцати лет его единственными учителями должны быть наблюдение и чувственный опыт; в крайнем случае он в это время научается читать, писать и считать. Это период развития тела. Положения и обстоятельства, намеренно созданные воспитателем, небольшие театральные пьесы, в которых ребенок, сам этого не зная, исполняет роль (при чем же тут природа и отрицание всякого положительного вмешательства?), лучше самых подробных объяснений и доказательств уяснят ему некоторые отвлеченные понятия, например, понятие о собственности,

Никаких наград, ничего, поощряющего честолюбие и тщеславие, никаких наказаний, кроме таких, которые являются последствиями собственных поступков ребенка и воспринимаются им, как таковые.

и чему учится, ему внушается, что это служит к его собственному благу, ибо это он может понять; таким образом ему прививаются добродетели, относящиеся к его собственному "я", прилежание, умеренность, терпение, самообладание. Этот период предназначается для знакомства с практической жизнью и естество ведением. Руссо высказывается против занятий, так называемыми, "гуманитарными" предметами, изучения древних языков и литературы; такое изучение развивает только страсть к риторике. Естественные науки, товароведение, экономия — вот чему мальчик должен учиться, чтобы стать "пригодным человеком". Ясно, что общее направление воспитания, при всей некоторой необычности его методов, в высокой степени буржуазно практическое. "Абстрактный идеальный человек" оказывается, чем дальше, тем больше, хорошо осведомленным мещанином современно буржуазного общества. В этот период жизни ребенок должен также изучить до совершенства какое-нибудь ремесло.

Когда ученик достигает пятнадцатилетнего возраста, наступает пора ввести в воспитание новый принцип: сочувствие. До сих пор ребенок в своем наивном эгоизме любил только себя; воспитание не может апеллировать к его чувству, у него еще нет альтруистических наклонностей. . Лишь с пробуждением сексуальных чувств в молодом человеке начинают бродить благородные силы сочувствия и фантазии, тогда только он перестает жить исключительно внешними чувствами и умом. Тогда наступает пора воздействовать на его альтруистические и социальные наклонности и направить пробуждающиеся в нем силы половой любви на путь любви к человечеству. Теперь ему пора изучать и литературу и вознестись на крыльях возвышенных чувств и символов поэтов и философов к творцу всей красоты, добра и истины - к богу. На восемнадцатом году жизни Эмиль впервые узнает, что у него есть душа и что эта душа бессмертна. Он сам нашел—в своем чувстве и своем разуме-нравственные принципы своих действий. Теперь он познает закон необходимости в моральной области, как раньше познал его в природе; он его воспринимает, как волю и закон всеблагого, всемогущего Творца, которого он славит и которому поклоняется.

Взгляд, что дети лишены чувства и фантазии, кажется странным у человека, который, как Руссо, из собственного опыта знал, что они и тем и другим обладают в высокой степени. Но он самого себя считал исключением, совершенно особым существом среди смертных к этому удивительному взгляду, находившемуся в противоречии со всем, чему его могло научить наблюдение действительности, его привела индивидуалистическая тенденция его собственного мышления, индивидуалистические предположения. В развитии рода, полагал он, индивидуальная жизнь предшествовала социальной: первобытный человек жил и работал один, независимо от других. Так и в развитии индивидуума эгоистические и эгоцентрические инстинкты были первоначальными инстинктами, предшествовавшими всем другим; социальные наклонности развиваются гораздо позже, под влиянием сексуальных чувств.

Мы знаем, что Руссо ошибался как в одном, так и в другом. Мы знаем, что первобытный человек был социальным существом и что в совместной жизни с себе подобными человек обрел свою человечность. Мы знаем также, что социальные инстинкты развиваются в ребенке одновременно с эгоцентрическими и что зародыши сексуальных инстинктов существуют у детей уже в очень раннем возрасте. Я раз это так, то воспитатель может, не пробуждая тщеславия, воздействовать и на другие силы и способности ребенка, а не только на его разумный эгоизм и его себялюбие. В ребенке тлеет искра социальных наклонностей, любви к ближнему, энтузиазма к благу человечества, сочувствия, чувства справедливости и способности жертвовать собою для товарищей. Воспитатель может раздуть эту искру в мощное пламя; усиливая в ребенке его социальные наклонности, он может оказать значительное влияние на направление желаний ребенка, на содержание его сознания. Не с пятнадцатого года жизни, а с самого начала воспитатель должен воздействовать на социальные наклонности ребенка. Хотя при этом почти неизбежно выступают на сцену честолюбие и соперничество, но честолюбие, стремящееся отличиться на службе товарищам, есть благородное честолюбие, и соперничество, имеющее своим предметом любовь к другим, есть красивое соперничество.

Руссо недооценил социальную природу человека, что было понятно в обществе, в котором индивидуализм все усиливался. Не будь этого обстоятельства, этой недооценки, ему бы не пришло в голову изолировать своего идеального воспитанника от всякого общения с детьми-это доказывает, насколько он был слеп в отношении воспитательного влияния такого общения,-он бы и не стремился основывать воспитание до шестнадцатилетнего возраста исключительно на развитии физических свойств ребенка и его разумного эгоизма⁴⁸.

Но их социалистическое мышление охранило их от опасности смещения великого принципа освобождения личности ребенка с индивидуалистическими антисоциальными тенденциями, как это роковым образом случилось с мещанским утопистом Руссо.

* * *

Было вполне последовательно, что Руссо, отрицая в ребенке чувство, аффективные наклонности, выключил его и из морального мира. Ибо основой этого мира, морального отношения "я" к "не я", он считал исключительно чувство. "В чувствительном сердце любовь к добродетели есть прирожденный дар"—это было для него аксиомой. Все в нем восставало против воззрения Сократа, что добродетель есть познание. Никто упорнее его не стремился к самопознанию, никто больше его не наблюдал, изучал, анализировал себя, не копался в самом себе более беспощадной и безжалостной рукой; но ему ни на одну минуту не приходило в голову видеть в этом самоизучении путь к добродетели. Для него это был путь к собственной апологии и собственному апофеозу, путь к самооправданию, самолюбованию, самопочитанию и самообожанию. Добродетель, напротив, вытекала из неотразимых и непосредственных склонностей, из порывов горячего чувства и нежности, из потребности оказывать людям добро, делать их счастливыми, сливаться с ними сердцем. И потому, что эти чувства были так живы в его собственном сердце, он считал себя самого лучшим из людей. Когда он подмечал эти чувства в других людях, он тянулся к ним сердцем; когда он уносился на крыльях мечты в цветущие сферы фантазии, такие люди представлялись его воображению подобными драгоценным сосудам, до краев наполненным чувством. В их взглядах и словах, в их жестах, их молчаливом рукопожатии, в их горячих поцелуях и смахиваемых украдкой слезах проявлялся неугасаемый внутренний пыл их сердец.

Дрожа от счастья, он наслаждался среди творений своей фантазии и с отвращением возвращался к холодной, пустынной, сухой и жесткой действительности и к живущим в ней существам.

В "Новой Элоизе", произведении, в котором он высказался свободнее всего-гораздо свободнее, чем "Исповеди", где задние мысли о самооправдании и самовосхвалении направляли поток его воспоминаний по определенному руслу,—он с большой теплотой и задушевностью изобразил все проявления и отношения в области чувств. Здесь мы находим мягкое, ровное расположение друг к другу Юлии и ее мужа, словно мягким покровом, сотканным из доверия, уважения и привязанности, прикрывающее трезвую и пошлую действительность. Здесь перед нами родительская любовь-как трогательна сцена, когда отец Юлии, этот дворянин до мозга костей, молчаливыми ласками просит прощения у своей дочери, с которой он, в припадке гнева, обошелся грубо и жестко. Тут и детская любовь, искренняя привязанность Юлии к ее старым родителям, ее готовность к самоотречению для того, чтобы сделать закат их жизни мирным и безмятежным. Тут и любовь, которая олицетворяется в дружбе: во-первых, между женщинами; как тесно привязаны друг к другу Клэр и Юлия, эти неразлучные подруги;—затем между мужчинами; хватило ли бы у Сен-Прё силы оторваться от возлюбленной, если бы он не находил поддержки и утешения в нежности Эдуарда Бомстона;-и наконец, между мужем и женой; Клэр и Сен Прё наслаждаются дружбой, которая дает большие радости, но и заключает в себе больше опасностей, чем какая либо другая дружба, потому что это есть чувство, стоящее на грани других миров, жизненный плод, полный самой чарующей нежности, но и острых неудовлетворенных желаний... В "Новой Элоизе" Руссо воздвиг памятник сердечным чувствам человека в тихой, ограниченной сфере буржуазной семейной жизни; он извлек сокровища чистых, радостных чувств, скрытых до тех пор в тени той замкнутой сферы, и озарил их светом красоты.

отношений и общественной жизни. Здесь господство противоречий и столкновение интересов; здесь жизнь человека протекает в конкуренции и неумолимом соперничестве с другими людьми, здесь цепенеет мягкость и умирает сострадание; здесь человек холоден, как лед, и тверд, как сталь, ко всему, что не касается его личного блага. В пределах этой сферы мораль является, главным образом, деловой моралью, регулирующей отношения между личностью и обществом, как отношения между вещами; честность, прилежание, бережливость, точность, умеренность—таковы главные добродетели⁴⁹, необходимые свойства в обществе товарного производства. В этой сфере долг и склонность часто сталкиваются между собой, сердце не может само найти путь к добродетели, чувство часто приходится подавлять; следовать импульсам часто опасно, прислушиваться к голосу человечности безумно. Там холодный рассудок и строгая совесть царят над трепещущими глубинами чувства. Там царит-Кант; это он ясно и принципиально формулировал основы буржуазной морали в сфере производства.

В другой области, в сфере не добывания, а потребления, не труда, а отдыха, лица озарены более мягким светом; голоса звучат нежнее, глаза блестят мягче. Здесь сконцентрировались все аффективные склонности человека; изгнанные из области труда и общественных взаимоотношений, они укрылись здесь. Здесь человек отдыхает, черты лица его утрачивают напряжение, сердце его раскрывается. Здесь можно прислушиваться к чувству и следовать голосу сердца; здесь расцветают цветы привязанности, нежности и задушевности, цветы, растить которые есть добродетель и мудрость, растаптывать-глупость и грех. В этой области царят любовь, задушевность, непосредственные движения души и кротость, здесь царит мораль "Новой Элоизы".

Правда, в "Новой Элоизе" Руссо рисует и отношения в условиях производства в тех же красках человечности. Но область труда, в которую он нас вводит, это мирная сфера патриархальных отношений и производства для собственных нужд. Там не господствуют законы товарного производства, Г там не царит безумный дух корысти; хозяева не взирают на своих слуг тем же холодным взглядом, как на инструменты, которыми они орудуют, и материал, который они обрабатывают; они смотрят на них кротким, дружеским взглядом, полным человеческого сочувствия. Они чувствуют по отношению к этим низко стоящим, невежественным, работающим на них друзьям нечто вроде отцовской и материнской ответственности. Здесь, в условиях деревенского производства для собственного потребления, отношения между господами и слугами приближаются к идеалу, достигаемому социальным воспитанием; здесь нет причиняющей боль жесткости, здесь царит дух человечности.

Эти патриархальные отношения между господами и слугами Руссо считал столь же "естественными" и так же мало наносящими ущерб человеческому достоинству и правам человека, как и отношения между мастером и подмастерьем. Стремление к равенству в нем зародилось лишь с той минуты, когда он увидал, что дворянин презирает простого горожанина, как существо низшего рода. Его классовое сознание в оскорбленном гневе возмутилось против такого презрения и побудило его провозгласить равенство всех людей. Это чувство он воплотил в Сен-Пре, бедном интеллигенте плебейского происхождения, робком и чувствительном, как он сам, и, как он же, влюбленном в женщину благородного происхождения. Свои взгляды о ничтожности неравенства рождения он, однако, вложил в уста английскому лорду Эдуарду Бомстону, принося этим самым дань поклонения стране, представлявшейся революционным французским мыслителям в сиянии утренней зари буржуазной свободы.

жизни он никогда не умел сконцентрировать в определенной воле. Это все, может быть, и так; совершенно верно, что он был полон противоречий. Они говорят, что только в одном он был непоколебим—в своей самоуверенности, и что вера в неисчерпаемую силу, в величие и благость его собственного "я" была твердой почвой под его ногами. Может быть, и это верно; он и в этом был современным человеком; эта растерзанность, это шатание между недостаточной и преувеличенной верой в себя входят в существо современной личности. Но неверно то, что только это одно было в нем непоколебимо.

Если бы это было так, он не мог бы стать тем источником, из которого многие поколения черпали, рядом с повышенным сознанием и углублением своего "я", также и мужество, энтузиазм, силу воли и жажду действия, стремление работать не только над собственным усовершенствованием, но и над усовершенствованием мира. В нем была еще и другая непоколебимая вера: вера в жизненный идеал. Перед его умственным взором носились основные контуры жизненного здания, в котором человечество жило бы счастливо, если бы следовало его учению и слушалось его сове та.

Этот идеальный мир, в противовес миру действительности, он постоянно носил в себе; и всякое стремление его, как оно ни бывало подчас бурно, и каждое из его воззрений, как они ни выражались иногда бессвязно, были органической частью этого могучего здания. Оно вырастало в душе его под напором его бурных чувств, которые были так сильны и страстны потому, что это были классовые чувства, ощущения, зарождавшиеся и вибрировавшие в миллионах других человеческих сердец. Оно вырастало в нем из формирующегося буржуазного сознания, корни которого заходили далеко назад, к временам гордых, полных достоинства граждан средневековых городов, тех старых гнезд, где медленно назревали новая свобода, новая жизненная воля и новое отношение к жизни. Своды этого здания простирались вперед, к скрытому от взоров будущему титанической борьбы,-борьбы, которая должна была принести мещанству победу, гражданскую свободу и равенство, но дала ему не ту свободу, о которой оно мечтало, а глубокое разочарование, потому что мещанство в том мире, который оно помогало строить, оказалось ущемленным между высшим и низшим классом, между классом крупных капиталистов и пролетариатом.

Жан-Жак очень хорошо знал, что крупный буржуа враг мещанского мира его мечты, как и землевладелец, и абсолютный монарх. Поэтому он ненавидел этого крупного буржуа, как он ненавидел тиранов.

Земной шар усеян бесчисленным множеством маленьких, независимых общин, свободно связанных в федерацию. Каждая община состоит из небольшого города или нескольких городов с прилегающей к ним земельной площадью. На этой внегородской площади живет огромное большинство населения, находящее средства к существованию в сельском хозяйстве и ремеслах. Каждая из этих общин экономически самостоятельна, независима от других; возможно большим ограничением торговли и денежного оборота правительство препятствует развитию производительных сил. Оно стремится к возможно большему сохранению старых форм производства и старых производственных отношений, "натурального хозяйства и мелких промыслов. Оно знает, что торговля и деньги являются для них угрозой. Не перемены, а неизменность есть цель стремлений этих людей, ибо в сердцах их мир.

В этих маленьких федеративных государствах царит демократия, управление через народ. Правительство — обычно из членов более видных родов—избирается всеми гражданами. Оно отдает отчет в своих действиях народному собранию. Нет ни дворянства, ни постоянного войска, ни бюрократии, ни касты священнослужителей, нет особой касты интеллигенции. Не все граждане пользуются одинаковым почетом и не все одинаково состоятельны, но эти различия весьма незначительны: как только является опасность слишком-большого увеличения их, правительство вмешивается и восстанавливает равновесие. Интеллектуальные контрасты не больше социальных: как нет деления граждан на капиталистов и пролетариев, так и нет деления на ремесленников и умственных работников. Все участвуют в производстве, все пользуются культурными сокровищами человечества и все принимают участие в управлении.

Нравы просты, но не спартански строги. Нет роскоши и расточительности, но есть все в изобилии, что делает жизнь приятной. Спокойное довольство и дух братства наполняют сердца этих людей; дни их протекают мирно и равномерно в спокойной работе и радостном отдыхе. Сердца их с благодарностью устремляются к Творцу мира, к источнику жизни; не в храмах они поклоняются ему; они не нуждаются ни в человеческих, ни в божественных посредниках между собою и Высшим Существом; их религия не требует пустых обрядов; в уединении природы они славят бога и служат ему исполнением нравственного закона, который он заложил в их сердца.

В ограниченной сфере домашней жизни пышно распускается нежный цветок человеческого счастья. Любовь пускает ростки и почки между молодыми людьми и девушками, между родителями и детьми, между братьями и сестрами, между родственниками и друзьями. Старость почитают за те сокровища мудрости и опыта, которыми она владеет. Возвращающегося в свой тихий дом мужчину встречает светлая улыбка: кроткое, милое лицо его жены склоняется над цветущим малюткой. Весело и свободно бегают кругом крепкие, пышащие здровьем дети, в необузданной беззаботной резвости наслаждающиеся своей юностью.

сна, обещая новые блага, когда майское солнце сияет над полями, когда жатва свозится в овины или из виноградных гроздьев выжимается душистое вино, деревенское население радуется и устраивает веселые празднества. В городах жизненная энергия, радость жизни находят себе исход во всевозможных состязаниях людей, наиболее искусных в стрельбе, борьбе, гребле и плавании. На разукрашенных цветами площадях собираются под открытым небом свободные люди, чтобы насладиться полнотой своей радости. Ни изнеженность, ни корысть, ни принуждение не унижают и не отравляют их празднества, когда они собираются за общей трапезой. Грудь расширяется и биение сердца ускоряется при мысли о республике-воплощении всеобщего единства, в котором отдельная личность исчезает, чтобы вновь возродиться, освобожденной от узости жизненных условий, претворенной в часть большого общего целого.

Таким представлялся Руссо в его мечтах идеал прекрасной жизни.

Его мечта была революционная и поэтическая утопия мещанского индивидуализма. У нас, пролетарских революционеров настоящего времени, иная, более возвышенная мечта: мечта о единстве всех людей, вытекающем из природы труда в социалистическом обществе и из господства мужчин и женщин свободного человечества над силами природы и общества. Перед нами раскрываются более широкие горизонты, и мы нетерпеливо простираем к ним руки... Но пусть наши сердца и умы и устремлены в иную сторону, чем его сердце и ум, мы все же в состоянии чувствовать очарование той смутно-блещущей, сказочно мирной сферы, которую он показал людям,—наши сердца откликаются на его страстное стремление, потому что эта сказочная сфера есть идеализация действительности, из которой и мы вышли и которая еще жива в нашей плоти и наших мыслях: мелко-буржуазного мира. И потому еще нас восхищает эта мечта, хотя мы и чувствуем ее узкую ограниченность, что с тех пор, как вместе с первобытным коммунизмом исчезли с лица земли мир и свобода, всякое общество и всякое изображение общества, носящее еще в себе его след, его отблеск, представляется человеческому сердцу заманчивым раем утраченного детства.

* * *

Руссо был поэтом-утопистом мещанского индивидуализма; но это определение не исчерпывает его сущности. Его знания, его личный опыт и его фантазия устремляли его мысль и чувство за пределы определенного периода в развитии человечества, хотя он сердцем и принадлежал к этому периоду и был связан с ним чувством, связывающим ребенка с матерью. Он носил в душе образ государства города древности, еще сохранившего некоторые предания племенного строя; он носил в душе воспоминание о беззаботном существовании и радостном гостеприимстве времен натурального хозяйства, следы которого еще сохранились в горах Швейцарии. Он видел дальше энциклопедистов, которые были полны восхищения перед нарождающимся капитализмом и презирали и отвергали всякую другую форму общества, кроме буржуазной.

из самой глубины его существа подымался дикий, хаотический мир буйных стремлений, мрачный, бесформенный и могучий. В человеке живут никогда не умирающие первобытные инстинкты-стремление сбросить с себя все оковы общественной жизни и наслаждаться блаженством неограниченной свободы—голоса давно исчезнувшего прошлого, вновь подымающиеся в крови. Тогда он начинает мечтать об естественном государстве и возвращении к природе. Такие голоса слышал и он, великий мечтатель; в нем были инстинкты бродяжничества, стремление к вольной жизни дикаря, страстное желание разрушить самим же человеком сооруженную плотину, окружающую его со всех сторон и отделяющую его от матери-природы: общественную среду. Страстное желание слиться со вселенной, прижаться лицом к лицу земли, ощущать всем своим телом течение ее вод, дуновение ее ветров, быть частью природы. Голос этих инстинктов, составлявших основной фон, таившихся в глубочайших извилинах, в первоначальных слоях его сознания, сливался с голосом его общественных стремлений и придавал его громовым словам своеобразное, дикое очарование невыразимой тоски и внеобщественной неизведанности.

33 Эти части суть: исповедание веры савоярского викария, где рассуждения являются в рамке дивной картины, и идиллия между Эмилем и Софией, представляющая сплошь живописный образ.

34 Бесконечно растянутые, скучные романы Ричардсона стоят в самом тесном противоречии с тем, что обыкновенно называют сущностью "французского духа": любовью к сжатости, краткости, ясности. Чем иначе объяснить это, доходившее почти до обожания, преклонение такого, по натуре своей, истинного француза, как Дидро, перед Ричардсоном и колоссальный успех его произведений во Франции в 1760 году, как не совпадением стремлений, интересов и потребностей английской и французской буржуазии? Общность классовых интересов, т. -е. социальные факторы, оказались сильнее национального характера и традиций.

".

36 Изо всех буржуазных поэтов, прославлявших идеалы свободы, один Шелли совершенно лишен всякого ложного чувства.

"Эмиле" он говорит: "Мы приближаемся к состоянию кризиса и к веку революций".

38 Сравнить: Карл Маркс, "Капитал", ч. 1, гл. 1, IV, "Фетишистский характер товара и его тайна", и, как популярное изложение: Г. Гортер "Исторический материализм".

и доводили свое учение до самых крайних выводов, до веры в исключительно механический характер мышления и действия. Руссо, напротив, напирал наличную активность человека, на его способность вмешиваться вход мировой жизни, влиять на нее. Ясно, что этот идеализм был на практике силой, столь же побуждающей к революционному действию, как и механический материализм.

40 Надо припомнить, как значительно было в то время, когда Руссо жил, уменьшение населения в сельских местностях Франции.

41 Менье оспаривает такое толкование в своей упомянутой выше статье, представляющей попытку изобразить Руссо либеральным буржуа.

"От скольких преступлений, войн и убийств, от скольких бедствий и жестокостей избавил бы человечество тот, кто, вырвав из земли колья или засыпав рвы (границу первой частной земельной собственности), воскликнул бы, обращаясь к людям: "Не верьте обманщику, вы погибли, если забудете, что плоды земли принадлежат всем, самая же земля никому".

"La réunion des amours" Мариво, цитиров. братьями Э. и Ж. Гонкур в "La femme аu XVIII-eme siècle".

44 "La femme au XVIII-eme siècle". Стр. 173.

45. Здесь имеется в виду, конечно, точка зрения господствующих классов.

46 "Contes moraux de Mairmontel", цитир. в "La femme au XVIII siècle", стр. 239.

48 Конечно, он не может совершенно уничтожить себялюбивые наклонности, развиваемые общественными условиями.

49 Это относится, главным образом, к мелко-буржуазному, а не к крупнокапиталистическому обществу.