Приглашаем посетить сайт

Рональд-Гольст. Жан-Жак Руссо
2. Тяжелая жизнь.

2. ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ

Осенью 1741 года Руссо явился в Париж, с пятнадцатью золотыми в кармане, с театральной пьесой "Нарцис" и со своим изобретением-нотописью в цифрах,-которое, как он думал, сразу доставит ему известность и богатство. Приехав с рекомендательными письмами от своих лионских друзей, он скоро приобрел знакомства среди ученых из официальных сфер. Один из них поговорил о нем с Реомюром, знаменитым зоологом и хирургом (он первый оперировал катаракту). Благодаря его влиянию Руссо было предложено летом 1742 года прочесть в Академии Наук доклад о новой методе нотописания.

Руссо думал, что успех его обеспечен; но дальнейший ход событий сильно его разочаровал. "Комиссары", назначенные для рассмотрения его изобретения, были, может быть, весьма почтенные ученые, но в музыке они ничего не понимали. Он получил свидетельство, полное комплиментов и любезностей, на которые французы такие мастера, но содержание этого свидетельства сводилось к утверждению, что система Руссо не отличается ни новизной, ни практичностью. Руссо почувствовал себя глубоко задетым.

Тогда-то им овладел один из редких у него припадков энергии, побуждавших его во что бы то ни стало добиться своего: он заперся в своей комнате в маленькой грязной гостинице в rue des Cordiers, скверной улице неподалеку от Сорбонны, и в течение нескольких месяцев работал "с невероятным усердием", перерабатывая свое "Рассуждение о современной музыке". Через содействие одного знакомого он нашел издателя; но книжка его почти не читалась и не принесла ему ни копейки. Его золотые мечты снова разбились о суровую действительность, как некогда, когда он мечтающим мальчиком бродил по Турину.

Этой неудачей он был не особенно подавлен, скорее он отнесся к ней равнодушно и впал в то состояние апатии, которое наступало у него всегда за периодом большого напряжения энергии. В течение некоторого времени он жил изо дня в день, сокращая на сколько возможно свои расходы, но не особенно беспокоясь о том, чем он будет жить, когда последние остававшиеся еще у него золотые придут к концу. Он проводил время большей частью в игре в шахматы и в заучивании наизусть латинских стихов, которых он, однако, не мог удержать в памяти; изредка он посещал драматический театр или оперу. Знакомства в литературном мире, которые он приобрел в то время, когда ему нужно было расположить влиятельных людей в пользу своего изобретения, он теперь перестал поддерживать, именно потому, что так нуждался в их помощи. Только с некоторыми из них, с Мариво, Фонтенелем, Мабли и Дидро, он виделся чаще. С Дидро он скоро сошелся ближе. В эти дни разочарования он нашел в нем то, чего был лишен с дней своего детства в Боссе: он нашел в нем друга.

Во многом натуры Руссо и Дидро сходились, но не во всем; для дружбы это большей частью и лучше. Они были одних лет и оба не парижане; как и Руссо, Дидро происходил из почтенной мещанской среды, из провинциальной семьи ремесленников. Как и большинство писателей его поколения, он посещал иезуитскую школу. Дидро, как и Руссо, был беден, чувствителен, обладал энтузиазмом и страстным стремлением к свободе. Как и Руссо, он был домашним учителем в дворянской семье, где тоже не мог ужиться. Подобно Руссо, он страстно увлекался музыкой и до тридцатилетнего возраста успел написать не много. Оба были сложными натурами: у обоих с большой чувствительностью соединялись боевой темперамент и склонность к парадоксам.

Дидро, создавший "полную чувства и убедительности критику" (Сент-Бев), несомненно представляет одну из замечательнейших фигур и, может быть, наиболее симпатичную личность среди философов. Он обладал блестящим дарованием, был великодушен, сравнительно лишен личного честолюбия и тщеславия, отличался упорством и выдержкой. В течение двадцати пяти лет он, несмотря на бесчисленные трудности и опасности, руководил изданием энциклопедии, не зная за все это время ни одного спокойного дня. Ничто не могло его заставить упасть духом, ни преследования правительства, ни утрата друзей (д'Аламбера и Руссо), ни предательство издателя. Для Дидро на первом месте стояло самое дело, новое миросозерцание, для которого он жертвовал личными выгодами или жаждой славы. Ребенком он писал сочинения за своих менее способных товарищей; взрослым человеком он избыток своих знаний, своих талантов, своего ума, своих гениальных идей, своего энтузиазма отдавал другим, беднее его одаренным, как Гримм, Рейналь и другие. Он был источником, из которого все могли черпать. И все черпали из него без стеснения.

Это был обильный источник, свежий и чистый, но он не был глубок, как душа Руссо, эти неисповедимые воды, таившие в себе богатейший запас силы и чувства. Душа Дидро была иная; огонь, которым она горела, светил и бросал искры, но не согревал. Его воодушевление новыми идеями было искренно; но не это воодушевление заставляло его брать перо в руки, а потребности его семьи и его любовницы. Он никогда не мог понять того глубокого, трагически серьезного отношения к жизни, которое постепенно вырабатывалось в душе Руссо. Темпераменты их были совершенно разные. Руссо проявлял перемежающуюся активность, был мечтательно-нежен, склонен к меланхолии; Дидро был человек беззаботно-веселый, с большой потребностью высказываться, проявляться наружу, жизнь из него била ключом; это была чрезвычайно подвижная, сангвинически-активная натура. Но прежде всего—и эта противоположность их натур в конце концов положила конец их пятнадцатилетней дружбе—в Дидро стремление критиковать и властвовать граничило с тиранией; он навязывал своим друзьям свои мнения; Руссо же был совершенно чужд властолюбия, но не переносил насилия.

Знакомый патер-иезуит посоветовал Руссо попытаться поискать помощи у женщин; без женщин, говорил он, в Париже нельзя выдвинуться. Он дал Руссо рекомендации к нескольким дамам высшего света: к г-же де-Безенваль и дочери ее, маркизе де-Брольи. Начало было не особенно многообещающе. При первом его посещении г-жа де-Безенваль, глупая польская графиня, пригласила его остаться к обеду. Он принял приглашение, но минуту спустя убедился, что ему предстоит обедать за столом прислуги. Г-жа де-Брольи заметила, что он изменился в лице, и постаралась исправить бестактность матери; он остался, но случай этот снова разбередил старую рану.

принадлежала к тем женщинам, предмет честолюбия которых сделать свой салон местом сборища выдающихся людей. Она приняла его любезно, и он продолжал ее посещать, даже после того, как имел бестактность сделать ей признание в любви. Одно время он был домашним учителем ее сына. С ее пасынком Франкейлем, любезным и способным человеком, он занимался музыкой и вводившей тогда в моду химией, которой они оба увлекались. Но раньше еще, чем он успел занять прочное место в этой среде, жизнь его приняла, повидимому, совершенно новый оборот: через посредство г-жи де-Брольи он вступил в дипломатию: он получил место секретаря французского посла в Венеции.

Считаясь официально только частным секретарем посла, он в действительности исполнял функции секретаря посольства, трудную и ответственную должность. Его начальник, де-Монтегю, был вышедший в отставку военный, глупец, ничего не понимавший в дипломатических делах и предоставлявший все своему секретарю. Руссо, как он уверяет нас, выполнял свои обязанности усердно и добросовестно. Если он в своей "Исповеди", написанной двадцать пять лет спустя после его пребывания в Венеции, и изобразил свое положение и свое влияние на ход событий в несколько преувеличенном виде, все же мы можем ему вполне поверить, что в этой новой, для него необычной сфере деятельности он проявил проницательность и понимание дела. Многое в политических установлениях и нравах старого города дожей на Адриатическом море должно было вновь вызвать к жизни в его душе впечатления его детства и напомнить ему родной город. Венеция, подобно Женеве, была суверенным городом, управлявшимся гордой, искусной в управлении аристократией; подобно Женеве, она имела республиканскую конституцию, льстившую народному воображению и удовлетворявшую его, в то время, как в действительности власть находилась в руках патрициев. Сфера деятельности Руссо пробудила в нем интерес к политике; внимание его особенно занимал общий вопрос о влиянии политических установлений на человеческую жизнь. Таким образом Венеция явилась новым звеном в цепи событий, определивших его миросозерцание и отношение к жизни.

Ревность глупца-аристократа к одаренному молодому человеку, самоуверенность которого росла с сознанием его незаменимости, скоро сделала невыносимыми отношения между послом и его секретарем. Де-Монтегю начал придираться к Руссо; последний переносил это некоторое время спокойно, но в конце концов дело дошло до резкой сцены, и посол прогнал своего секретаря, не уплатив ему его содержания. В пику ему Руссо еще две недели оставался в Венеции, вся французская колония которой, как он рассказывает, была на его стороне. Он намеревался сначала удалиться в Женеву; но испытанная обида жгла его и побудила снова вернуться в Париж; он жаждал удовлетворения за нанесенное ему оскорбление и публичной реабилитации. Он страстно боролся за восстановление своего доброго имени, прибегая к публичным объявлениям, распространяя всюду оскорбительные отзывы о после, надеясь таким путем заставить правительство вмешаться. Но все было тщетно. Ему предоставляли неистовствовать сколько угодно; это был лучший способ замять все дело. Единственно, чего он добился, это получения своего неуплаченного содержания, которое посол в конце-концов послал ему, как милость.

Он снова очутился на парижской мостовой. Прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как он отправился в Венецию. Еще никогда он не был так озлоблен против общественных условий, благодаря которым он, бедняк, отстаивавший свое право против грубого аристократа, потерпел поражение; никогда еще он не испытывал такой усталости, такой безнадежности, такого упадка духа. Ему было теперь тридцать два года, и чего же он успел добиться всеми своими стараниями, своим стремлением к нравственному и интеллектуальному совершенствованию? Ничего ему не удавалось. Голос, нашептывавший ему о величии, которое его ждет, был самообманом; те удивительные силы, которые от времени до времени подымались из души его, нигде не находили выхода. Молодость его миновала; счастье было позади: на залитых солнцем холмах Савойи, да, там, на груди любимой женщины, он познал мир и спокойствие, там он чувствовал в себе полноту жизненных сил. За что же ему теперь бороться? Все для него кончено. Он был беден; но не бедность больше всего угнетала его. Он чувствовал себя несчастным и подавленным, потому что сердце его было одиноко; он жаждал человеческой нежности.

Сначала он пытался утолить эту жажду в привязанности к другу, испанцу, в котором он видел олицетворение всех человеческих добродетелей; но друг этот скоро покинул его, вернувшись к себе на родину. Руссо обещал через несколько лет последовать за ним, чтобы вместе с ним провести остаток жизни в имении Альтуна. Строить планы всегда соблазнительно, особенно для человека, испытавшего огорчение.

стиле, но потом сжег все свои наброски. Чтобы иметь возможность спокойнее работать, он поселился на своей прежней квартире в rue des Cordiers. Здесь в его время служила горничной молодая девушка из Орлеана, из опустившейся мещанской семьи. Будучи младшей в большой семье, она не получила никакого образования; она едва умела читать и еще меньше писать. Ее звали Тереза Левассер. Она не была красива, но мягкая живость взгляда и скромность манер делали ее привлекательной. Она ела за одним столом с пансионерами дома, при чем робкой девушке приходилось много страдать от нахальных и непристойных приставаний мужчин, особенно духовных лиц. Руссо один не следовал общему примеру; он заступался за девушку, и она была ему благодарна. Оба они жаждали нежности, оба были молоды-он на добрых десять лет старше ее; таким образом у них дело скоро дошло до связи; не чувственность толкнула его на нее и не страсть, а главным образом потребность в сердечном тепле. Честолюбие в нем, как он думал, умерло; сердце его было пусто, он нуждался в человеческом существе, которое бы заполнило эту пустоту.

Он честно предупредил ее, что никогда не женится на ней законным браком, но и не бросит ее никогда. И слово это он сдержал. Тридцать четыре года, до самой его смерти, они прожили вместе в свободной связи22.

День, когда он связал свою жизнь с ее жизнью, он считал днем, давшим твердость и устойчивость его нравственной личности. Это была правда. Ибо в жизненном союзе с этой простой девушкой из народа-Тереза была существом, жившим в высокой степени инстинктивной жизнью, какие еще и теперь, хотя редко, встречаются среди женщин: простая, как первобытное растение, чуждая в своих суждениях и поступках колебаний и оговорок, свойственных большинству культурных людей, она следовала голосу своих сильных природных инстинктов,-в этом союзе он находил опору, когда всей глубиной своего «я» восставал против современного ему общества, против его нравов, его морали, его чрезмерной утонченности, против тонкости его умов и сухости его сердец.

Его литературным друзьям и знакомым выбор его был непонятен. У всех у них, женатых и неженатых, были любовницы, аристократические дамы из высшего финансового мира, проститутки или актрисы. Это было само собою понятно. И на всех этих женщинах, в том числе и на публичных, лежал отблеск окружавшей их культуры. Отдельные искры сверкавшего вокруг них фейерверка мысли западали в их души: "они жили в атмосфере оперных премьер, драматических новинок, модных борцов"23. Они могли вставить свое слово в разговоры о литературе и философии, рядясь в остроумие или ученость, могли повторить то, что слышали от других. Но Тереза, эта женщина из народа, ничего не знавшая, едва умевшая читать и коверкавшая все трудные слова, готовившая своему мужу обед и чинившая и гладившая его белье, в отношении которого он был очень притязателен, и ничего другого от жизни не требовавшая, такая женщина была совершенно вне сферы их представлений. Они не могли поверить, что можно быть счастливым с такой женой, не могли понять, что она была для Руссо подходящей подругой жизни: в их глазах его выбор был роковой ошибкой, несчастьем, роковым несчастьем для него. Так неправильно они судили и не могли судить иначе о самом задушевном, самом прочном отношении его жизни, в известном смысле отвечавшем главной стороне его натуры. Таким образом неизбежно выросло отчуждение между ним и его друзьями.

24, ругали "отвратительную Терезу", расписывали ее недостатки и умалчивали о ее добродетелях и достоинствах. Почти вошло в предание, что моральные бури в дальнейшей жизни Руссо, мрачные навязчивые идеи, которые его мучали, болезненный разлад в его душе между действительным миром и миром его фантазии следует приписать, главным образом, Терезе. Виндельбанд в своей истории новейшей философии гоже говорит о "непонятной связи, бывшей для Руссо тормозом до конца его жизни". Связь Руссо с г-жей де-Варан, в которой для каждой неиспорченной натуры есть что-то отталкивающее, несмотря на ее поэтическое очарование, встречает со стороны тех же историков благосклонное отношение; описывая эту связь, они макают свое перо в сахарную воду25 "идиллии Шарметт" — которой, как мы видели, никогда не существовало—они рисуют "злополучную любовную связь" Руссо с "грубой прачкой" Терезой Левассер в самых черных красках. Иначе они и не могут: их суждение затемняется их классовым чувством и их интеллектуальным высокомерием.

Тереза не нуждается в особых оправданиях. Совершенно верно, что она была ограничена и болтлива, к тому же и ревнива, как большинство ограниченных женщин, что она не всегда строго придерживалась правды. Был также и период в их совместной жизни, когда ее привязанность к Руссо охладела (это мы знаем от самого Руссо); такие моменты охлаждения неудивительны в тридцатичетырехлетней брачной жизни, к тому же с таким неровным, требовательным и избалованным человеком, как Руссо, с которым так трудно было уживаться. Пожалуй, менее привлекательным покажется то, что она, незадолго до его смерти, будучи уже старой женщиной, влюбилась в конюха. Но если ставить ей это в вину, как непростительную измену, то следует такую же оценку применить и к пылкой страсти Руссо к г-же д'Удето. Но это никому и в голову не приходит.

Всем недостаткам и погрешностям Терезы, которые ставятся ей в вину, можно противопоставить прежде всего свидетельство самого Руссо. Он много раз заявляет в своей "Исповеди" и в своих письмах, что она была его утешением и его счастьем, "единственным действительным утешением, которое небо послало ему в его несчастьи и которое давало ему возможность переносить свою участь". Не только "ее ангельская душа", "чистая, прекрасная натура, не знавшая злобы", привлекала его до конца жизни, - ее природный ум не раз помогал ему в затруднительных обстоятельствах, и ее советы в практических вопросах всегда оказывались правильными.

своим скромным хозяйством; они вместе переносили бесчисленные беспокойства, которые доставляли им ее сварливая, во все вмешивавшаяся мать и целая орава ненасытно-жадных братьев, теток, кузенов и кузин; вплоть до последних тяжелых недель в замке Эрменонвиль, где смерть избавила Руссо от его навязчивых идей и мук недоверия, она неизменно оставалась с ним.

Она была хлопотливой, внимательной хозяйкой, заботившейся о материальной стороне его жизни, содержавшей в порядке дом, где друзья его всегда находили радушный прием и простую, но вкусно приготовленную еду. Она была его верной сиделкой, без ухода которой он не мог обойтись ни одного дня, кода припадки физической немощи, всегда ухудшавшиеся зимой, делали его инвалидом на долгие месяцы. Она была его покорной, нежно привязанной к нему подругой в те годы, когда измена друзей, коварные выпады Вольтера, преследования правительства и травля швейцарского протестантского духовенства смущали и расстраивали его легко уязвимую душу. Была ли это любовь или нет? И была ли эта любовь плюсом в его жизни или минусом? Одна область его жизни находилась вне ее сферы: это был мир его мыслей, его умственная деятельность.

Конечно, этот союз их был бы совершеннее и задушевнее, если бы все их интересы были общие. Но та сторона жизни Руссо, которая оставалась чуждой для нее, не была наиболее существенной для его счастья. Чувство для него было выше мысли-ведь все его мышление основывается на чувстве,— любовь выше чувственного восприятия. Кроме того, в умственной сфере он был не один. Было достаточно высоко одаренных, лучших своего времени мужчин, да и женщин, которые могли следовать за ним в сфере мысли, которые преклонялись перед его дарованием, перед его поэтической славой, но была только одна Тереза, которая всегда, при всех своих несовершенствах и недостатках, окружала его заботливой и услужливой любовью. Другим женщинам было легко проявлять обожание, как всякое чувство, не испытанное в горниле повседневной жизни; в экзальтированных письмах они выражали прославленному автору благодарность за то, что он будил в их иссушенных сердцах новые ростки. Это было не трудно. На долю Терезы выпала тяжелая задача жить вместе с неврастеником, каким был Руссо, с взбалмошным чудаком, каким он все более становился, и окружать заботами погруженного в свою работу друга, иногда месяцами не говорившего с нею ни слова.

Много пришлось Терезе вынести с ним. Уже в первое время их совместной жизни, когда он посещал круги, к которым она не имела доступа, когда он месяцы под ряд проводил в имениях крупных финансистов, окруженный прекрасными кокетливыми дамами, уже тогда ей приходилось страдать и терпеть. Это тяжело для любящей женщины, будь она горничная или принцесса. Потом годы в Монморанси, когда он, охваченный пылом работы, весь ушел в мир мыслей, когда он переживал сильнейшие душевные волнения, когда произошел разрыв между ним и Дидро, Гриммом и всеми его старыми друзьями, когда им овладела безумная страсть к г-же д'Удето. Да, Тереза была, может быть, болтлива; но когда г-жа д'Эпине коварно пыталась завладеть письмами, которые Руссо получал от г-жи д'Удето, простая мещанка проявила свое нравственное превосходство над светской дамой, решительно заявив, вопреки правде: "этих писем больше не существует".

Потом настало время испытания: вышел в свет "Эмиль"; Руссо подвергся преследованиям и должен был бежать; не потому, что ему грозила опасность, а потому, что процесс скомпрометировал бы его покровителей из высшего света. Тут-то Тереза выказала свою "ангельскую душу", свою женскую верность. Она могла спокойно оставаться в Монморанси: Руссо предложил ей это, обещав заботиться о ней, но она отказалась; она хотела быть с любимым человеком, хотела последовать за одиноким изгнанником в маленькую швейцарскую деревушку, чтобы опять о нем заботиться, ухаживать за ним, быть всецело с ним. Она просила, чтобы он ей позволил приехать к нему при первой возможности "Ты же знаешь,-писала она ему в Иверден на своем скверном французском языке,—что мое сердце принадлежит тебе, и я всегда говорила: если бы мне нужно было отправиться за море или через пропасти, чтобы опять быть с тобой, то достаточно было бы одного слова, и я бы сейчас отправилась". И она подписалась: "твой покорный верный друг".

"Женщина в XVIII столетии" братья Гонкур приводят образчики писем многих женщин, дам из высшего света и куртизанок к их возлюбленным, в доказательство того, что сильная и верная любовь существовала и в то время сердечной черствости, страсти к насмешкам и холодной любезности. Но нет письма нежнее и задушевнее, более проникнутого нежной преданностью любящего сердца, чем эта еле разборчивая записочка бесхитростной души, Терезы Руссо.

Она последовала за ним в Швейцарию; наступили тяжелые годы в мрачной деревушке, окруженной стенами гор, годы, когда Руссо, как погибающий герой, в последний раз поднялся на борьбу против целого мира врагов; - потом бегство от натравленных на него пасторами, осыпающих его камнями крестьян. Затем его короткое пребывание в Англии, одинокое для него, ушедшего в воспоминания юности, но насколько более одинокое для нее, совершенно не понимавшей языка, при ее потребности делиться впечатлениями по поводу мельчайших событий повседневной жизни! И, наконец, в припадке умственного помрачения и мании преследования, опрометчивый отъезд во Францию, беспокойное скитание с места на место, которое, в конце концов, опять привело их в Париж, где они, несмотря на его растерзанное душевное состояние, обрели мир и сравнительный покой в простом существовании в rue Glaciere, как в давно прошедшие года их молодости.

Тереза постарела и потеряла силы, но попрежнему содержала квартиру в чистоте и порядке и попрежнему ухаживала за своим стариком и своею распевавшей в клетке канарейкой, когда их посетил Бернарден де-Сен-Пьер, принявший участие в их простой, но вкусно приготовленной трапезе.

Она становилась старее и слабее, а переписка нот, которой он занимался, давала все меньше и меньше дохода: старая чета дошла почти до нужды, когда, наконец, нашла прибежище в замке Эрменонвиль. Там он умер на ее руках; он велел запереть двери, чтобы никто не присутствовал при его смерти. До последнего его издыхания она делала для него все, что было в ее силах, а это было много.

Что закат его жизни, несмотря на все, дышет миром, что последнее его произведение излучает столь прекрасную, мягкую и спокойную жизненную философию, было возможно только благодаря той материальной обстановке, которую в течение тридцати четырех лет создавала ему верная, терпеливая заботливость Терезы.

спесью, интеллигентским самомнением.

* * *

Вернемся к периоду их молодой любви.

Он получил место секретаря у г-жи Дюпен и ее пасынка Франкейля. Зависимость его положения глубоко огорчала его, а гонорар, 900 франков, был незначителен и едва покрывал потребности жизни. Несколько раз Тереза производила на свет детей; он отправлял новорожденных в воспитательный дом. Тереза вначале протестовала против этого, но, в конце концов, подчинилась, главным образом, потому, что мать ее, к которой она была очень привязана, одобряла это. Они действительно не были в состоянии воспитывать детей, а то, что они делали, было самой обыкновенной вещью. В те времена такой способ избавления от детей был столь же общепринятым явлением, как в настоящее время искусственное ограничение числа детей. Четвертая часть всех рождавшихся в Париже детей подвергались той же участи. В ресторане, где Руссо обедал раньше, чем сошелся с Терезой, он столько наслышался об этом, что считал самой естественной вещью в мире отправлять детей в воспитательный дом. В то время он об этом еще не задумывался.

Все его попытки добиться известности потерпели неудачу. Отрывок из оперы его "Les Muses galantes" был однажды исполнен у генерального откупщика податей, "La Popelinière", и позднее еще раз у одного важного лица, у заведывающего дворцовыми меню. Вещь эта понравилась герцогу Ришелье, личности, задававшей тон в высших кругах; он обещал Руссо выхлопотать, чтобы опера была исполнена в присутствии короля. Но из этого ничего не вышло. Правда, Ришелье оказал ему содействие другого рода: он поручил ему переработать водевиль "Les Fêtes de Ramire", автором либретто которого был Вольтер, а музыки Рамо. Но ревность профессионального музыканта к композитору-диллетанту побудила Рамо к недобросовестному поступку: он обвинил Руссо в плагиате и добился того, что при постановке пьесы имя Руссо не появилось на афише. Франкейль обещал Руссо похлопотать, чтобы парижская опера поставила "Les Muses galantes", но и из этого ничего не вышло. Наконец, Руссо снова попытался добиться постановки "Нарцисса", но опять безуспешно. Он совершенно упал духом и оставил всякие попытки добиться известности.

Постепенно он приобрел много знакомств среди интеллигенции и высшего финансового мира. Дамы этих кругов находили его интересным, несмотря на его неумение держать себя в обществе, его неуклюжие комплименты и чопорные манеры. Он был непохож на салонных героев, ухаживавших за ними, непохож и на других представителей интеллигенции, которым, при всем их блестящем остроумии, не хватало внутреннего огня. В Руссо, бывшем в общем плохим оратором, иногда вдруг загорался пламень красноречия, и тогда из глубины его существа, глубины, которой он сам еще не познал, изливались пламенные потоки.

его способностям и глубочайшей сущности его натуры. Его существо оставалось внутренно чуждым этой среде, где царила бездушная роскошь. Он пробовал приноровиться к ней; по временам он надеялся все-таки добиться цели и становился тогда преувеличенно-вежливым, но вежливость его была слащава и утомительна. Гостя в имениях аристократов, он распологал к себе хозяев и гостей, сочиняя небольшие театральные пьески, которые исполнялись самими гостями; представление комедий было тогда, на ряду с кокетничанием, любимым времяпровождением "общества, в котором скучают".

Дни текли один за другим и уходили в прошлое. Руссо приближался к сорокалетнему возрасту. Что из него выйдет? Как он придет к познанию истинной сущности своего "я"?

Дни текли—текли беспрерывно. И с каждым днем усиливалось его отвращение к бессердечному, испорченному обществу, которое его окружало, но с духом которого его дух никогда не мог слиться; и с каждым днем росло его стремление к обновлению и очищению жизни. В сокровенной глубине его существа, в скрытых тайниках его подсознания зарождался и медленно зрел новый мир мыслей; настанет время, когда мысли эти, подобно птицам, вознесутся на распростертых крыльях и, уносясь все дальше и дальше от трясины разврата и испорченности, увлекут за собою тысячи и тысячи людей к тем высотам, где снова можно будет вздохнуть полной грудью.

Примечания

на Терезу, как на свою законную жену.

"La femme au XVIII siècle", стр. 296.

24 Между прочими Марк де Жирарден и Е. Риттер. Из друзей Руссо г-жа де Верделен очень благоприятно отзывалась о Терезе в своих письмах.

25 Этого нельзя сказать об английском биографе Джоне Морлее, "сочинение которого о Руссо, в общем ценное, делает невыносимым пошлая слащавость типично-английской буржуазной нравственной морали, которой оно проникнуто.