ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЮНОСТЬ
1. ЖЕНЕВА В НАЧАЛЕ XVIII СТОЛЕТИЯ
В расположенном у темносинего озера городе, где в XVI веке зародился кальвинизм—направление протестантизма, и по форме и по сущности бывшее в наиболее остром противоречии с католицизмом-общественная и умственная жизнь двигалась в целом ряде поколений в тех же рамках, в какие втиснула ее мощная рука великого реформатора.
Это было возможно потому, что миросозерцание Кальвина еще долгое время отвечало общественным и умственным потребностям женевского населения, между тем, как в Голландии, например, этой второй цитадели протестантизма, часть господствующих классов скоро переросла этот образ мыслей.
Протестантизм возник в XVI столетии в различных странах из стремления выдвигавшихся буржуазных классов сбросить с себя иго Рима; он отражал в себе формы мышления, жизненные цели и идеалы этих классов в то время, когда они стояли у порога больших экономических и социальных преобразований. Там, где тогдашняя буржуазия переступила этот порог, а именно в странах, получивших в течение XVII века большое территориальное развитие и где морская торговля, использование колоний и расцвет промышленности повлекли за собой небывало быстрое накопление капиталов, там сильное развитие капиталистического производства привело одну часть буржуазии к крупнобуржуазному владению и крупнобуржуазным формам жизни; в то же время оно увеличило и кадры пролетариата, и тогда как раньше между отдельными классами городского населения замечалась лишь сравнительно незначительная рознь, теперь почти внезапно между ними открылась глубокая пропасть. В таких странах кальвинизм не мог долго держать в своих руках государство, общество не могло оставаться во власти его ограниченного, нетерпимого пуританского духа. Дух этот противоречил требованиям и нуждам крупнобуржуазной жизни. В Голландии, как и в Англии, кальвинизму пришлось ограничиться ролью одного из элементов в игре сил, определяющих характер общества, и остаться религией низших народных слоев, мелкой буржуазии, ремесленников, рыбаков и крестьян.
В Женеве—ввиду того, что ядро ее населения составлял самый ценный элемент мелкой буржуазии, наиболее обеспеченный класс ремесленников—кальвинизм, при преобладающем мелкобуржуазном характере города, мог долго держаться. Здесь не было условий, благоприятных для бурного развития экономической жизни и расцвета крупнокапиталистического хозяйства. Город, отдаленный от моря и судоходных рек, лежал на южной оконечности большого озера; вследствие такого географического положения в нем долго сохранялись старые условия жизни и производства. Такой город в лучшем случае мог стать только центром местных сношений. Для большинства населения средствами существования попрежнему служили мелкие производства и ремесла, и здесь не было тех сил, которые при других условиях могли бы врезаться клином в его однородную массу.
Среди ремесел было одно, издавна пустившее корни в Женеве и имевшее особый характер, обусловливаемый как весьма тонкой техникой, требовавшейся для него, так и приносимыми им крупными доходами: это было часовое производство. Часовых дел мастера составляли ядро ремесленного цеха, то были зажиточные граждане, находившиеся в родстве с наиболее видными фамилиями города. Это были и добрые патриоты и образованные люди, на рабочем столе которых рядом с тонкими инструментами их ремесла лежали сочинения Тацита и Плутарха.
Часовое производство, само собою разумеется, работа главным образом на заграничный рынок. Оно соединяло с внешним миром город, изолированный от соседей его религией и образом правления. Отдаленные войны или крупные финансовые сотрясения в могущественных соседних государствах отражались частными колебаниями на этом ремесле, являвшемся тогда в гораздо большей степени, чем в настоящее время, предметом роскоши. Это обстоятельство охраняло честного ремесленника от опасности застыть в ограниченном самодовольстве, заставляло его направлять взор за пределы городского вала, туда, где начинался другой мир: мир католицизма и управляемых в духе абсолютизма стран. Город был и оставался небольшим, даже в масштабе того времени. В начале XVIII столетия он едва насчитывал 20. 000 жителей; эта незначительная цифра населения гарантировала прочность его установлений и обычаев, которые, при более быстром росте населения, были бы неминуемо снесены потоком жизни.
Странно вообразить себе этот скромный провинциальный городок второго разряда, представлявший, с разбросанными вблизи отдельными деревушками, независимое государство и гордо и самоуверенно носивший знамя демократизма и протестантизма среди католической, феодально-абсолютистской Европы. Окружавшие его маленькие города Ваадта и Савойи повиновались дворянам, присылаемым сюда отдаленными правительствами Парижа и Турина, и дворянство и попы жирели, кормясь насчет пота и крови бедных крестьян. Сознание, что он является оазисом гражданской свободы, аванпостом протестантизма, действовало на население города, как пружина, поддерживавшая в напряжении его силы.
было до такой степени проникнуто духом церкви, церковь так крепко вросла в государственный организм, что обе власти представлялись сознанию народа в одном нераздельном сиянии, так же, как приверженность к вере и любовь к политической свободе срослись у них в одно чувство. Кельвин нашел не только формы религиозной мысли, но и церковное устройство, наиболее отвечавшее потребностям женевского населения в XVI столетии.
Сюда входило, между прочим, введение демократического начала в церковную организацию, влиявшую в свою очередь, благодаря тесной связи, существовавшей между церковью и государством, и на формы политической организации. Женева была якобы демократическим государством, но об истинном демократизме, управлении через народ, в этой маленькой республике могло быть так же мало речи, как и в Соединенных Нидерландах, ее достославной сестре. Из пяти классов, на которые разделялось население Женевы по полусредневековому образцу - как явствует из названий "жильцы, старожильцы и подданные" - три низших были политически неправоспособны. Только два высших класса, "citoyens" и "bourgeois"1 обладали политическими правами. Они выбирали в общем собрании" магистрат, они имели право взимать налоги, объявлять войну, заключать мир, они заявляли жалобы и протесты против действий правительственных органов, "малого" и "большого" советов. Незначительное количество правомочных граждан - "Общее Собрание" насчитывало не более 1600 человек — делало излишней систему представительства.
В течение XVII века политическое влияние мелкой и зажиточной буржуазии все более ослабевало. Пробившиеся вперед представители крупной буржуазии и патрицианских родов-собственно правящий класс-составлявшие "большой" совет двухсот и "малый" пятидесяти, все реже созывали общее собрание граждан и все более ограничивали их права. Они присваивали себе "отрицательное" право игнорировать заявляемые населением жалобы и протесты. Таким образом это его главное право стало фикцией. Большой и малый советы дополняли друг друга и выбирали своих членов исключительно из небольшого круга более знатных или разбогатевших родов. Как и в Голландии, определенные фамилии монополизировали правительственную власть, из которой значительно большая часть населения была исключена.
К началу XVIII столетия население обладало в действительности только еще правом ежегодно выбирать магистрат, да и это право стало пустым призраком. Ибо список кандидатов обоих советов заключал в себе весьма ограниченное число Избранных; власть бургомистра сделалась почти наследственной.
мелкобуржуазного происхождения, плод собственного труда, собственного прилежания, собственной бережливости. Корабли не привозили в Женеву сокровищ из Ост- и Вест-Индии, состояния не приобретались и не терялись сразу, как в игре; случаев внезапно разбогатеть не было, роскошь и блеск воспрещались законом. Таким образом могла сохраниться в населении мелкобуржуазная честность, и случаи подкупа были редки.
Но сознание, что им управляют добросовестные люди, стремящиеся к благу страны, не могло заменить населению потери прежних вольностей. Недовольство его в течение XVIII века часто прорывалось волнениями и беспорядками, строго подавлявшимися властями.
Если политическая свобода, несмотря на упадок демократии, и была в Женеве шире, чем в абсолютистских государствах, зато частная жизнь была здесь скована и стеснена до такой степени, с которой в других странах не имели представления. Духовная власть бдительно следила за всеми провинностями и не оставляла безнаказанным ни малейшего уклонения от бездушной и сухой благопристойности, единственно считавшейся нравственной. Пасторы обращались с этими столь гордившимися своей свободой мужчинами и женщинами, как с детьми, за ними постоянно следили, их увещевали, бранили, наказывали за малейшие проступки против нравственного закона пуританства. Достаточно было в воскресение попасться на глаза с картами, этим дьявольским измышлением, в руках, принять участие в танцах, или, будучи женатым человеком, находить удовольствие в обществе очаровательной девушки и от времени до времени посещать ее, чтобы получить приказ явиться перед духовным пастырем; виновный должен был выслушать строгий выговор и дать обещание исправиться. Если грешник или грешница упорствовали и отказывались явиться, то приводился в движение весь механизм духовной власти: в дело вмешивался церковный совет и давление его длилось до тех пор, пока виновный не приносил повинную и в серьезных случаях выражал готовность к церковному покаянию. Ибо греховные инстинкты надо было убить в корне, естественную гордость сломить: падение ниц и целование земли-таковы были обычные знаки христианского смирения. Против наиболее упорных выставлялась тяжелая артиллерия церковных кар: им грозили лишением причастия. Жизнь этих мещан-протестантов представляется нам столь же тесной и скованной, как и жизнь их предков средневековья, с той разницей, что вместо радостного, горящего красками, сияния близкого народу и богатого искусством католицизма, над ними тяжело нависла мрачная атмосфера мыслей о предестинации и вечном проклятии. Такое миросозерцание, стремившееся вырвать с корнем всякую непосредственную веселость и осуждавшее чуть ли не каждое самое невинное удовольствие, неминуемо должно было подавлять жизнерадостность и заменять ее уверенностью в непогрешимости своих принципов и ханжеством, этими неприятными специфическими чертами пуританства.
Строгий надзор за частной жизнью был невозможен без системы шпионства и доноса, системы, далеко вокруг себя распространявшей зловоние недоверия, лести, сплетен и клеветы, ложившейся холодным инеем на человеческие отношения, замораживавшей улыбку и поцелуй на устах. У человека, являющегося в Женеву из мира легких нравов, легкомыслия, грации, галантных похождений и жажды наслаждений, должно было спирать дух от мрачной атмосферы этого города, как от спертого, затхлого воздуха тюремной камеры. Недаром и Вольтеру бросилось в глаза выражение угрюмого недовольства на лицах его обитателей.
Жизненные силы, удерживаемые от греховных наслаждений твердой рукой строгой дисциплины и силой общественного мнения, устремились со всей неизрасходованной их свежестью по руслу работы и семейной жизни. Женевские граждане отличались трудолюбием, бережливостью, умеренностью, честностью образа жизни, замкнутостью, приверженностью к традициям и нравам отцов. Все это составляло обычную характеристику независимого мещанина докапиталистических времен. Но черты, проявлявшиеся в них, под влиянием кальвинизма, подчас резким и неприятным образом, облагораживались какой то суровой гордостью, наследием их церковно-национальной истории и своеобразного положения их крохотной и, однако же, влиятельной в церковных вопросах республики.
призванное проповедовать истинную веру среди безнравственных, развратных народов, меж которых поставила его судьба.
Множество женевцев, пожалуй, добрая четверть всего взрослого мужского населения, покидало родной город, чтобы искать хлеба на чужбине. Город не мог прокормить всех своих сынов; число трудолюбивых рук было слишком велико по отношению к рынку сбыта производимых ими продуктов.
После отмены Нантского эдикта Женева наводнилась потоком французских эмигрантов, как это уже было раз в XVI столетии. Среди этого более позднего поколения протестантских беглецов были люди с более широкими взглядами на жизнь и более обширным образованием, нежели у жителей Женевы, где старые формы мышления все более застывали в своей неподвижности. Они были для Женевы той обновляющей и омоложивающей силой, которая поднимала умственный уровень жителей; они являлись элементом прогресса, приноравливания к меняющимся условиям жизни, даже элементом оппозиции притязаниям аристократической правящей клики; их способности и знания двигали вперед искусство и науку. Среди них было много ремесленников, влившихся в местные мелкие ремесла, и потому ли, что они были трудолюбивее, или потому, что владели более усовершенствованными орудиями, но старые граждане не выдерживали конкуренции с ними, и новые пришельцы их вытесняли. Экспорт товаров в Женеве был слишком мал в сравнении с количеством производимых продуктов, и она была вынуждена экспортировать людей. В течение ряда поколений они выселялись в другие европейские страны, на восток, за океан или в Северо-американские Штаты, где жили их английские единоверцы. Только ли нужда гнала их? Или молодая кровь влекла их в страны, где жизнь не ползла медленно, серо и однотонно в тесных рамках традиций и дисциплины, а блестящим и сверкающим ручьем радостно струилась вдоль цветущих лугов или неслась вперед бурным потоком, опрокидывающим преграды? Там жизнерадостность не почиталась грехом, там любящим не возбранялось обмениваться ласками, там ноги могли беспрепятственно двигаться под звуки скрипки. Там цвели дивные цветы наслаждения. И обширные горизонты открывались взору: вдали сверкали золотые горы. И жители покидали город.
Но если многие и выселялись, на их место приходили другие. Любознательные молодые люди из реформированных стран приезжали сюда, чтобы усовершенствоваться во французском языке или изучать теологию в знаменитом университете протестантского Рима. Среди них были сыновья дворян или видных граждан из кругов, совершенно переросших пуританские нравы. Они обладали свободными манерами и под действием вина иной раз держали себя вызывающе по отношению к простым гражданам. В программу соответствовавшего их положению воспитания входило и преподавание светской музыки и танцев, искусств, которыми ревнители веры гнушались, считая их орудием дьявола. Но власти были снисходительны к студентам-чужестранцам благодаря которым в город притекали деньги. Им в угоду было разрешено преподавание танцев, но учиться танцам могли только чужестранцы, отнюдь не коренные жители города. Если на этой почве происходили столкновения между этими последними и высокомерными иностранцами, магистрат обыкновенно обрушивался всей строгостью законов на собственных граждан, даже если они являлись обиженной стороной; обидчики же выходили сухими из воды.
* * *
не давали этим наклонностям всецело овладеть духом жителей. Национальная независимость не была для них мягким ложем, на котором они могли спокойно почить, а обретенным в борьбе сокровищем, на защиту которого ценою своей крови они могли быть призваны в любую минуту. В то время, как в больших государствах с падением городской демократии исчезла гражданская милиция и абсолютизм ввел свои собственные войсковые формы—если и не всюду одинаковые во всех отношениях, то по крайней мере в том смысле, что всюду палка крепко держала то, что было захвачено силой или хитростью,-в Женеве сохранилась демократическая войсковая организация прежних времен. С помощью небольшой кучки наемников -ибо где же было взять денег для большего числа их?—граждане, подобно цехам средневековья, держали защиту города в своих руках. Все способные к ношению оружия мужчины обучались военному ремеслу; эти совместные упражнения поддерживали в памяти воспоминания о героическом прошлом и возбуждали пламенную любовь к родному городу и свободе; отодвигая далеко назад мещанский индивидуализм, они вызывали в черствых по внешности, но на самом деле пламенных сердцах активное, воинственнее и в то же время полное нежности чувство общественности. Воинские упражнения заставляли сильнее биться пульс граждан и напрягали их мускулы. Ремесленник, возвращаясь с этих упражнений в свою мастерскую, чувствовал, как грудь его переполняет радость сознания гражданской свободы и гордости, этих идеальных благ, которые в других странах были утеряны. Он шел домой, перебирая в уме воспоминания о республиках древности, горожане и крестьяне которых, простые люди, как и он сам, навеки прославили себя геройскими подвигами; он чувствовал себя ближе им, нежели сильным мира сего и холопам соседних стран, легкомысленным горожанам, истощенному крестьянству. Погруженный в мечты, он брал в руки свой камзол и дивился, что это не тога.
Случилось однажды, что по окончании одного из обычных учений, за которыми следовала общая трапеза, мужчины собрались снова на базарной площади и при свете факелов пустились танцовать. Барабаны отбивали дробь, трубы гремели, песни далеко разносились в вечернем воздухе, в то время как колонны проходящих отрядов волнообразно колыхались при колеблющемся свете факелов. Из домов выходили женщины, выбегали полуодетые дети, всем хотелось принять участие в весельи. Девушки разносили напитки; радость стала общей. Пели, танцовали, шутили, братались. Сердца раскрылись; опьянение, слаще винного хмеля, овладело этими людьми, сняв с них бремя забот, зависти и одиночества, так часто тяготевшее над ними в повседневной жизни.
"О, дитя мое, люби всегда наш родной город. Погляди на этих людей, ты видишь, они друзья, братья, любовь и согласие царят между ними. И ты со временем посетишь другие страны, как я в моей молодости; на то ты и женевец. Но нигде в мире ты не увидишь подобного зрелища".
Маленький темноглазый мальчуган, впитавший в себя и сохранивший в душе вместе с этими словами и чувство, которым они были проникнуты, был Жан-Жак Руссо.
Примечания
"Граждане" и "буржуа".