Соколов В.Д.: Опыт о поэзии
Байрон и Лермонтов. "Душа моя мрачна"

Байрон и Лермонтов. "Душа моя мрачна"

Картина Рембрандта

Саул и Давид Саул - один из библейских царей, отличавшийся непотребствами разными, в том числе непостоянством характера. Одновременно его постоянно навещали разные нехорошие мысли, приливы меланхолии вперемежку с приступами неудержимого гнева, попеременно как теннисным шариком играли его мятущейся душой. И чтобы избегнуть этих приступов или по крайней мере утишить их характер, он попросил своих помощников подыскать ему какого-нибудь артиста, чтобы тот производил над ним терапевтические сеансы методами искусства. Так в его окружение попал красивый юноша Давид и очень даже классно научился лечить бренчанием на арфе и песнопениями снимать у царя депрессуху. В самой Библии этот эпизод нашел отражение в абзацах строках Книги Самуила, заканчивающихся картиной идиллического умиротворения царя после музыкальных сеансов:

Эта ситуация: подавленный неприятным расположением старец и разгоняющий его уныние молодой аферист-арфист стала благодатной темой для изобразительного искусства. Библейский сюжет вдохновлял художников, а уже от них заражались и заряжались вдохновением поэты. Один из них Байрон. Молодой композитор Натан попросил его составить текстовку к песне как раз на этот сюжет, и показал поэту гравюру. Чью гравюру неизвестно, возможно, сделанную с картины Рембрандта. Байрон тут же не сходя с места без единой помарки написал свое знаменитое стихотворение, вошедшее позднее в цикл "Еврейских мелодий".

I

My soul is dark - Oh! quickly string
The harp I yet can brook to hear;
And let thy gentle fingers fling
Its melting murmurs o'er mine ear.

If in this heart a hope be dear,
That sound shall charm it forth again:
If in these eyes there lurk a tear,
'Twill flow, and cease to burn my brain.

II

But bid the strain be wild and deep,
Nor let thy notes of joy be first:
I tell thee, minstrel, I must weep,
Or else this heavy heart will burst;

For it hath been by sorrow nursed,
And ached in sleepless silence long;
And now 'tis doom'd to know the worst,
And break at once - or yield to song.

Это стихотворение много раз переводилось на русский язык, но лучшим до сих пор считается перевод Лермонтова:

Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез --
Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. - Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал - теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный

Конечно, точным этот перевод назвать язык не повернется. Отмечать отступления от исходного текста стало общим местом всех обращавшихся к теме Лермонтов как переводчик комментаторов. Но не только отдельные отклонения делают перевод Лермонтова самостоятельным произведением. Лермонтов изменил саму тему байроновского шедевра. У Байрона, поэзии которого свойственны резкие антитезы, здесь противопоставлены душевный надрыв и умиротворяющая роль музыки, что особенно четко видно в двух последних стихах:

И сейчас моя душа готова к тому,
Чтобы узнать худшее и лопнуть немедленно, или же успокоиться песней.

не по отдельным деталям, и даже не по сюжету, то по сути лермонтовский перевод близок Байрону. Так уж получилось, что в русской поэзии Байрона переводили вкривь и вкось. Начиная с Жуковского, его сделали этаким романтическим поэтом мечтательного направления, который пел "и печаль, и нечто, и туманну даль".

Хотя по факту Байрон был резким как газировка. Его высказывания прямы и без нюансов, а язык - это четкие однозначные словесные посылы. Русская поэзия ничего подобного не знала, ее язык был не предназначен для адекватной передачи английского поэта. В этом смысле лермонтовский перевод так и остался единственным и неподражаемым. И остается до сих пор. Ибо хотя благодаря Маяковскому, Высоцкому, многим другим, русская поэзия и научилась высказываться редко и без огрудок, однако в переводческую среду это умение так и не проникло: так и продолжают переводчики, обращаясь к Байрону, мотать сопли на кулак.

Лермонтовский перевод также интересен с точки зрения взгляда на поэтическую индивидуальность. Легко заметить отклонения лермоновского текста от байроновского, но глядя непредвзятым оком нетрудно увидеть и несостыковки внутри самого текста. То лермонтовский герой ищет облегчения в музыке (Вот арфа золотая.

Пускай персты твои, промчавшися по ней,
), то он отвергает всякий душевный компромисс и как мотылек стремится на огонь только самораспаляется и того же ждет от музыки
(
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал - теперь она полна,
).

И все же лермонтовские стихи поражаются цельностью настроения, которая не столько в логической согласованности между собой отдельных мыслей, сколько в пассионарном напоре индивидуальности. Ибо главное в поэзии - это не логически выверенный стих, а именно напор индивидуальности. Кстати, говоря о напоре индивидуальности можно привести в пример другого переводчика Байрона: Вяч. Иванова. Тот размазывал четкие формулировки английского образца в богатые нюансами и недоговоренностями фразы. Но таков был стиль Иванова, такова была его индивидуальность, и если отвлечься от требования ни к чему не ведущего адеквата, то ивановские переводы не хуже лермонтовских, хотя, от гордого и надменного Байроном, ясное дело, в них и не пахнет.