Гомер. "Илиада", "Одиссея"
Неисповедимы пути славы. И все же исповедать их, то есть исследовать, не мешало бы. Вот Гомер. Чего-чего, а славы ему не занимать. Но если подходить к оценке его поэм, иначе как величайшими не называемыми непредвзято, то восторги поуменьшатся. Нудное, монотонное чтиво. Ни действия, ни глубоких размышлений, ни запоминающихся образов - если не считать того густого слоя аллюзий и интерпретаций, которые наложила на них последующая культура, - ни даже тропов, которые уже давно приелись, еще до чтения Гомера, и которые автор повторяет с заунывностью испорченной пластинки.
С другой стороны то всеобщее обожание, которым были окружены "Илиада-Одиссея" у греков, навряд ли могла быть просто недоразумением. Культурные люди в своих оценках часто поддаются массовому психозу и передают этот психоз из поколения в поколение - Гомер лучший тому пример. С народом такого не бывает.
Древние греки, так любившие своего Гомера, навряд ли годятся на роль беспристрастных арбитров. Ведь они любили Гомера за прекрасные стихи, а прекрасными они были только потому, что их написал, или наиграл на своей арфе, или чем он там сопровождал свои декламации, Гомер. Прошу данное высказывание не считать простой тавтологией. Если покопаться в себе и спросить, откуда берутся критерии, которыми мы руководствуемся, оценивая поэзию (как, впрочем, и произведения других жанров и видов искусств), то окажется, что это не некие абстрактные и четко формулируемые правила, как в математике, а образцовые стихи. Мы сравниваем предлагаемую поэзию с образцами и на их основе выносим свое суждение. Судить же сами образцы по образцам - это нелепость.
Поэзия Гомера - для греков это образцовая поэзия, как для русских Пушкин, для англичан Спенсер, для французов Расин, для урдоговорящих Кабир, для грузин Руставели и т. д. Каждый народ, имеющий литературу, имеет и свои образцы, и каждый народ плохой судья для этих образцов.
Вот и греки. Преклонялись-то они перед Гомером преклонялись, но никаких путных суждений о его поэзии не вынесли. Чаще всего их отзывы хвалебные "Гомер прекрасен, Гомер прекрасен, Гомер прекрасен" = "халва, халва, халва", но во рту слаще не становится. Были, конечно, у Гомера и свои хулители. Один из них Зоил даже вошел нарицательным именем в историю. Однако критиковали они не самого Гомера, а его героев за неправильное поведение.
Еще одним из таких яростных критиков был Платон. Его все раздражало в Гомере: и как тот изображал богов, и героев. "Ахилл и Агамемнон не могут так грубо браниться между собою. Ахилл не может предаваться безумной истерике по поводу смерти Патрокла. Ахилл не должен был выдавать труп Гектора за выкуп и издеваться над его трупом. Ахилл не может дерзко ослушиваться божества. И уж тем более Ахилл не мог так неблагочестиво и злобно упрекать Аполлона и бессильно ему грозить. И вообще, с точки зрения Платона, Ахилл не может страдать скупостью и корыстолюбием, а также кичливостью перед богами и людьми", - пишет Лосев. Таким образом по способу оценки Платон и Зоил ничем не отличались друг от друга. Возможно, Платон и прав, но уже давно как-то привычно оценивать поэта по красоте и силе изображения, а не по поведению персонажей его произведений.
Кроме того, многие античные философы рассуждали о поэзии и искусствах вообще, и написали очень много замечательного по этому поводу, не устаревшего до сих пор: Аристотель, Квинтиллиан, Гораций.. И вполне естественно, что Гомер поставлял им обильный материал для выводов и суждений как раз в качестве образцового поэта. Даже Платон, обсуждая мусические искусства, без конца вынужден поминать Гомера. Так, рассуждая, что такое "эйкон" (живописное изображение, развернутая метафора), в качестве примеров этого "эйкона" философ постоянно ссылается на Гомера. Но суждений о Гомере и собственно его творчестве найти, скорее всего, невозможно.
Так же любили Гомера и римляне
О, Пизоны! День и ночь вы читайте творения греков --
советует Гораций аристократам, упражняющимся в поэзии.
Но и их голос мало что значит на критических весах, ибо все образованные римляне владели греческим как родным и для них было "не объясняй, что такое поэт - скажи просто: Гомер".
А вот слава Гомера в современных литературах - это сплошное недоразумение. Средние века ничего не знали и знать не хотели о Гомере (мы не берем в рассуждение существовавший 1000 лет пережиток древних времен - византийскую культуру). Его полюбили в начале Возрождения. Полюбили беззаветно, пламенно, заочно. Буквально влюблен был в Гомера Петрарка. Рукопись великих поэм ему подарил его друг адвокат Сигерос. Одна беда: он не мог читать своего любимого поэта, потому что не знал греческого, и ни каких переводов в то время с этого языка не предвиделось (хотя всего лишь столетие спустя после смерти Петрарки, не дожидаясь переводов, греков в Италии стали печатать пачками).
Рукопись эта была у него всегда под рукою, он открывал ее и закрывал, тяжело вздыхая и с тоской глядя на непонятные знаки. "Твой Гомер, - писал он Сигеросу, - у меня немой, или, вернее, я возле него глухой. Но один только вид его для меня радость, часто я беру его в руки, повторяя со вздохом: "О великий поэт, как жадно я бы тебя слушал!"
- Петрарке, Боккаччо и их друзьям - пил неумеренно и отнюдь не чай, жрал, спал по 25 часов в сутки (ложился, как правило, на час раньше), и все таки-выдал каракулями Гомера, в таком ужасающем виде, что современные филологи только смеются: как Петрарка не раскусил этого проходимца. Но Петрарка был счастлив и поднял трезвон о Гомере на всю Европу (ради справедливости нужно сказать, что поэтическое ухо первого поэта тогдашней Европы уловило все забобоны этого Леонтия, и Петрарка смело вносил свою правку, удивительным образом во многих случаях оказывавшуюся ближе к оригиналу, чем бездарный перевод). А уже от этого перевода слава Гомера покатилась волной по Европе. Тем более мощной, что воспитанные на латинском образованные люди тогдашней Европы уже были наслышаны о рапсоде от Цицерона, Сенеки и пр. тогдашних литкумиров.
Примерно такая же история, но совсем не похожая случилась с Гомером во Франции. Такая же в том смысле, что полюбили Гомера заочно, не читая. Что первый переводчик Гомера на французский Салель, сделавший перевод по приказу Франциска I, никаким поэтическим талантом не обладал. Отличие лишь в том, что он был не проходимцем, как Леонтий, а добросовестным переводчиком и великолепно знал древнегреческий язык. А что ему слон наступил на поэтическое ухо... а где было взять тогда на выходе из Средневековья других переводчиков? И все единогласно восхищались этой мурой, скорее веря, что Гомер прекрасен, чем вынося собственные суждения.
Правда, после Салеля за перевод взялся Жамен, один из поэтов "Плеяды", человек не шибко знавший греческий, но сам отличный поэт - так считают французы - который не столько переводил Гомера с греческого на французский, сколько Салеля с французского на французский. Этот перевод считается замечательным, кроме одного. Обладая поэтическими достоинствами, и немалыми, он не блещет верностью оригиналу. Но на века именно этот корпоративный салелев-жаменов перевод стал для французов Гомером.
Я прочитал о судьбе Гомера в Англии, Польше, Голландии и везде его популярность обязана недоразумениям: перевод был либо верен, но неуклюж, либо неверен, но хорош. Однако слава Гомера все росла, и ее пик пришелся как раз на те времена, когда о филологически выверенных классических переводах еще и речи не было.
Проблемы перевода
что выдрав оттуда сюжет и описания, мы получаем более или менее живописный, но пересказ, весьма отдаленный от оригинала. Это происходит почти что со всеми основополагающему поэтами. Пушкин, Руставели, Мицкевич, Кабир... все они непереводимы на иностранные языке. На это, кстати, обратил в свое время внимания сам Пушкин:
"читал я 'Федру' Лобанова - хотел писать на нее критику, не ради Лобанова, а ради маркиза Расина - перо вывалилось из рук. И об этом у вас шумят, и это называют ваши журналисты прекраснейшим переводом известной трагедии г. Расина!.. Мать его в рифму! вот как все переведено. А чем же и держится Иван Иванович Расин, как не стихами, полными смысла, точности и гармонии! План и характер 'Федры' верх глупости и ничтожества в изобретении; прочти всю эту хвалебную тираду и удостоверишься, что Расин понятия не имел об создании трагического лица".
К этой же плеяде непереводимых относится и Гомер. Гомера переводить на другие языке не трудно. Его переводить невозможно. Просуммируем кратко почему:
Стих Гомера отличает напевность. А сама напевность проистекает из двух причин. Во-первых, в древнегреческом языке, как в современном китайском, было так называемое тоновое, а не силовое ударение как во всех современных, то есть делалось повышением/понижением тона, а не более сильным произношением ударного слога. В древнерусском языке также было тоновое ударение, отчего такая ныне утраченная напевность былин. Специалисты говорят, что реликты этого тонового ударения в русском сохранились до сих пор, например, в слове "ворон". Во-вторых, слоги в древнегреческом, как и латинском, были краткие и долгие. Таким образом сама речь у Гомера идет напевняком, без каких-либо специальных усилий и приемов. Заметим, что ко времени Платона и Еврипида эта напевность была утрачена, и гомеровские поэмы уже в классическую эллинскую эпоху, хотя и были всем понятны, но воспринимались как архаичные.
Следствием этой напевности является то, что гомеровский стих текуч, легок и плавен. Есть даже такой устоявшаяся метафора "гомерическая гармония на мощных крыльях". Но если скорость это одно из качеств греческого гекзаметра, величественность другое из его достоинств, столь мощно заигравшее в руках Гомера.
"По вполне понятным метрическим свойствам величественная поступь английского стиха предполагает медленность", - писал Уайльд. То же можно сказать и о свойствах русского стиха. Или легкость и плавность, или торжественность и величественность - среднего здесь не бывает. И, кажется даже, что и быть не может. Однако, как уверяют единогласно читавшие Гомера в подлиннике, у древнегреческого рапсода это есть. Приходится верить.
"розоперстая", "звонкоголосый", "медноострый", "копьеборец" (это ж надо удумать такого словесного урода, что-то наподобие "автоматостреляльщик" или "автомобилеводитель": и попробуй повосхищайся после этого Гомером). Все такие эпитеты естественно образуются в древнегреческом из сцепления двух слов, в русском же гораздо естественнее выразить их словосочетаниями: "с крашеными ногтями", "[человек] со звонким голосом", "медное заостренное [копье]"... Ну а уж как справиться с "копьеборцем" даже не знаю. Могу только сказать, что в немецком переводе Фосса (а именно с него, а не греческого оригинала набрался всех этих эпитетов Жуковский) даже намека на этого человека-придатка оружия нету. То есть передача смысла вполне решаема средствами русского языка.
Достают читателя и бесконечные повторения одного и того же. Знаменитая сцена сошествия Одиссея в царство мертвых повторяется в поэме 3 раза: сначала как пророчество, потом как рассказ, и, наконец, как воспоминание. И каждый раз она повторяется слово в слово. Эта монотонная повторяемость касается не только сюжета, но и отдельных персонажей и описаний. Так некий Керой встречается в "Илиаде" трижды и всегда с одной и той же присказкой: "Керой, однако, смиренный, уж в царство Аида сошел он". Алкиной либо "богоравный", либо "между всех феакийских мужей наилучший". Для изучающего иностранные язык такое повторение одного и того же в разных местах было бы только за благо, но читателя оно подмывает швырнуть книгу о стенку.
К Гомеру или кто там составлял эти поэмы, претензий мало. Эти поэмы были типичными прозведениями устного народного творчества, а значит существовали в цельном виде только в головах слушателей. Рассказывались или точнее пропевались аэдом только отдельные эпизоды. И хотя слушатели держали в голове весь сюжет, характеристики отдельных персонажей или перепетии сюжета, все же напомнить при передаче эпизода не мешало. Когда же эти фрагменты собрали в одно целое (а случилось эти при афинском тиране Писистрате), то при отсутствии должной в те ранние эпохи филологической культуры, туда прорвались и все эти ненужные повторения. Думаю задача переводчика здесь была бы не тупо переводить эти сшитую на живульку из лоскутов поэму, а скомпоновать их по законам последовательного действия именно для целей книжного восприятия.
Так что при должном переводе Гомеру вполне может быть уготовано приличное место не только в литературных учебниках, но и в читательском сердце.