Лукреций Кар. "О природе вещей"
Это поэма в 6 частей древнеримского поэта, жившего аккурат в I в до н. э. Объяснить содержание поэмы очень сложно, ибо в современном мире на эту тему - "Научная картина мира" - еще несколько лет назад писали популярные книги для юношества и взрослых недоучек. Можно сказать, поэма подобного рода в мировой литературе является единственной, вошедшей в золотой фонд классики.
Хотя, как пишет советский исследователь Гаспаров, в свое время "О природе вещей" принадлежало литературному течению, последователей которого было несть числа: к течению так называемой "ученой поэзии" (название дано позднейшими исследователями) и ведущему свое начало от безумного Эмпедокла, который бросился в кратер Этны, чтобы узнать хотя бы в последний миг перед смертью, что же там такое делается.
О том, что поэма, где сплошь излагаются темы, сегодня бы называемые научными и обсуждаемые лишь в узком и нудном кругу специалистов, была очень популярна, свидетельствуют как следы ее образцов у Вергилия, Горация, в меньшей степени Овидия и позднейших поэтов, так и внимание к ней древнеримских исследователей и комментаторов. Имя Лукреция постоянно копошится в сочинениях А. Педиана, исследователя Цицерона, его поэму издал М. В. Проб, прославленный издатель, младший современник поэта. Лукреция постоянно склоняет, как и его учителя Эпикура, с некоторым, правда негативным оттенком, Сенека в своих увещеваниях к Луцилию.
"Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь
Я рассуждать для тебя и вещей объясняю начала,
Все из которых творит, умножает, питает природа
И на которые все после гибели вновь разлагает " --
"Природы вещей", собственно говоря вполне подходящими чтобы быть аннотацией ко всему этому произведению, объясняет он своему воспитаннику смысл и назначение философии.
Но постепенно страсть к науками и "природе вещей" у римлян ослабевала, так что ко времени падения их империи имя Лукреция затянулось толстым слоем паутины, под которой потомки и вообще не разглядели этого имени. Лукреция "открыли" заново лишь в XV веке, когда итальянские гуманисты, как коршуны на падаль, бросались на всякую древнюю рукопись - чем древнее, тем лучше. Это лишний раз показывает, как изменчивы пути славы. На вопрос "будут ли меня читать через 100 лет?" Лукреций мог смело получить ответ от этого воображаемого оракула-всезнайки будущего "будут", "а через 1000?", мы бы за него ответили "никоим образом", а "через 2000?" - и опять "будут".
Правда, здесь слава древнеримского поэта разветвилась по 2-м путям. Его имя заняло прочное место в истории науки и философии, и из любого современного учебника можно узнать, что "Лукреций был философом-материалистом, пропагандистом атомистического учения Эпикура". Его же поэма рассматривается именно как пропаганда взглядов этого философа. С чем, возможно, он сам бы и согласился, ибо он так и писал, что цель его опуса разъяснить Меммию - богатому покровителю поэта - темную философию грека. Таким образом репутация Лукреция в этом плане какая-то устоявшаяся, железобетонная, но обрывающая всякие нити живого интереса к нему.
Второй путь, скорее тропку, Лукрецию удалось проложить именно как поэту. Его читали, им восхищались люди, которым до лампады было, философ он или нет, материалист или идеалист. Их восхищали именно его смелые метафоры и величественные картины вселенной. В его словах они находили отзвук переполнявших их чувств:
"Прежде всего, друг мой Галилей, - пишет Гассенди в своем письме, - я хотел бы, чтобы Вы вполне уверились в той душевной радости, которую я испытал, познакомившись с Вашими воззрениями на систему Коперника. Преграды вселенной разрушены. Освобожденный разум блуждает по необъятному пространству"
"разрушить затвор от ворот природы", "снести ограду мира", "пройти своей мыслью и духом по безграничным пространствам, как победитель". Это было на заре современной науки, когда творцов современного знания воодушевляли не мысли о грантах, а пафос овладения миром. Лукреций и далее оставался излюбленным лакомством профессоров и преподавателей.
как наслаждаются нынешние ученые рассуждениями о почасовых ставках и докторских надбавках. Что говорить, если Эйнштейн, узнав о переводе Лукреция на немецкий язык, буквально навязался издательству с предисловием к этому переводу.
Восторженных примеров, конечно, можно умножать еще долго, но их количество как-то никак не перешло в качество подражаний. Поэма Лукреция так и осталась единственной в своем роде. Язык науки и философии, натерминированный и скучный, дал пинка под зад поэтической восторженности, когда дело идет об ученых предметах. Конечно, попытки прорвать этот заговор отчуждения предпринимались не раз. Тут тебе и чудаковатый дед изобретателя обезьяньей природы человека Э. Дарвин в стихотворной форме изложивший курс современной ему ботаники ("Храм природы", 1803), тут и наш Ломоносов с поздравительной открыткой императрице Елизавете набросавший могучую борьбу природных стихий и получивший за это нехилую премию, тут и Шефстбери с прозаическим по форме, но поэтическим по сути "Письмом исступленного" (1715), само название которого вопит о непростительном отмежевании поэтики от науки...
А уже чуть раньше нашего времени к ним в компанию попытался затесаться Т. де Шарден со своей космической поэмой "Феномен о человеке" (1955). И подвергаемый жесточайшей снисходительной обструкцией со стороны псевдоученого мира: "Это не наука, это не философия", как будто наука - это узость мысли и отсутствие общей картины мира (благодатная почва некстати для "противоестественных", как их называл Шефтсбери, интересов ко всяким монстрам и чудесам). Не знаю, как кого, а меня коробит от общества математиков и физиков, которые ругаются сугубо ненормативной математической лексикой, когда говорят о своей науке, и подвержены увлечениям всякой ахинеей, вроде живой воды или фоменковской хронологии, когда выходят за свою узкопрофессиональную сферу.
Естественно, призыв де Шардена, воспринятый им от Лукреция Кара, остается для них снисходительным детством: "Истина в том, что, проживая в переходную эпоху, мы ещё не полностью осознали наличие новых высвободившихся сил и не полностью ими управляем. Приверженные к старым навыкам, мы по-прежнему видим в науке лишь новый способ более легко получить те же самые старые вещи - землю и хлеб (гранты, почасовая ставка, экономическая эффективность). Мы запрягаем Пегаса в плуг. И Пегас хиреет, если только, закусив удила, не понесётся вместе с плугом. Наступит момент - он необходимо должен наступить, - когда человек, понуждаемый очевидным несоответствием упряжи, признает, что наука для него не побочное занятие, а существенный выход, открытый для избытка сил, постоянно высвобождаемых машиной" (Т. де Шарден)