Языческая трансформация библейского принципа трехипостасности Бога в художественной философии Блейка.
Художественное воплощение библейского мифа несопоставимо с поэтическими интерпретациями сюжетов и образов мифа языческого. Христианство и по сей день остается сферой сакрального для миллионов верующих. При этом «христианство, как его понимали и переживали почти две тысячи лет, не может быть полностью отделено от мифологического мышления» [309, c. 156]. Блейк, будучи человеком глубоко религиозным, без сомнения, находил в библейском мифе не только вечные образы, которым он, как и многие поэты до и после него, дал вторую жизнь в собственной поэзии. Для Блейка в Библии многое было связано с буквальной верой. Эта вера, своеобразно трансформированная влиянием гностицизма и соединенная с романтическим мироощущением, создала уникальный феномен блейковской религиозности, в которой истовость верующего соединилась с богоборчеством романтика. Но, в отличие от других радикально настроенных романтиков, делавших акцент на ниспровержении авторитетов, Блейк скорее очищал христианскую веру от догматизма, нежели разрушал ее основы. Богоборчество, сопровождающееся специфическим богостроительством, определило те пути, которыми шел поэт в создании своей романтической христологии.
Первое, что обращает на себя внимание при анализе блейковской оценки евангельских образов, это специфическое отношение поэта к феномену трехипостасности Бога. Анализируя мировоззренческие основы творчества Блейка, литературоведы пришли к единодушному мнению о существенном влиянии на сознание художника философии гностицизма [360, 398, 408, 410]. Учение гностиков формируется на излете античности и иллюстрирует становление христианства как единой религии. В гностицизме еще сильно влияние языческих представлений о мире, что чрезвычайно близко Блейку с его «скрытым дионисийством». Гностицизм, по определению Д. Б. Рассела, рассматривается как «христианская ересь», максимально «мифологизированная и эллинизированная»[219, с. 48]. Блейк заимствует у гностиков значительную часть их концепции, в частности идею познания мира путем откровения (gnosis) и отождествление Бога Ветхого Завета (у Блейка это Иегова-Уризен) с Дьяволом. Из гностицизма пришла в блейковский эпос и теория трех классов людей (см. пророческую книгу «Мильтон»), мысль о разделении божества и движении его к противоположному этическому полюсу через систему эманаций; миф о «счастливой вине» (felix culpa) человечества, искупление которой позволит людям достичь Золотого века. Гностические учения разнообразны и многие сложны в своей структуре. Для гностицизма характерна и громоздкая мифология, эклектически соединяющая сюжетные и образные архетипы язычества и христианства. Все это импонирует Блейку, который создает свою собственную мифологию и подвергает существенной ревизии мифологию христианскую. Блейк впитывает и сам еретический дух гностицизма, его антидогматизм, его свободные поиски истины.
В поэзии Блейка мы, прежде всего, сталкиваемся с гностической трактовкой принципа трехипостасности Бога, которая считалась и считается ортодоксами предельно еретической. «Идея единосущной троицы, - пишет В. С. Соловьев, - распадается у гностиков на множество гипостазированных абстракций, которым приписывают неравномерное отношение к абсолютному первоначалу»[239, c. 417]. «Гипостазированные абстракции» в блейковской мифологии – это множество эманаций божественного абсолюта, блуждающих в поисках своей половины – спектров. Более того, абсолютно еретической для классического христианства считается идея отделения Бога-сына от Бога-отца. У Блейка же они не просто отделены, но и порой противопоставлены.
"Вечносущее Евангелие", "Изречения Невинности") и пророческих книгах ("Бракосочетание Рая и Ада", "Мильтон", "Иерусалим"). Разделение божественного начала на Бога-отца и Бога-сына становится еретическим овеществлением метафизического принципа, лежащего в основе христианского образа. Источником подобной трактовки являются многочисленные мистические учения, начиная с раннего гностицизма, заканчивая немецкой идеалистической философией начала XIX века, где достаточно свободное разделение Бога-отца и Бога-сына отразило глубокое внутреннее противоречие христианства, ассимилировавшего некоторые языческие традиции и невольно впитавшего с ними идею языческого противостояния "отец (старое) – сын (новое)", уже чуждую христианству, переместившему основной онтологический конфликт из сферы природной в сферу социальную. В. М. Найдыш говорит о «явных следах политеизма» в христианской идее трехипостасности Бога и о «качественной инородности этого догмата духу христианства»[186, c. 310].
В ранней лирике Блейка ("Песни Невинности"). Иегова обрисован прежде всего как благой Бог, мудрый творец. Пасторальное восьмистишие «Пастух» представляет собой прозрачную аллегорию: Пастух – Бог, его стада – божья паства. Общепринятое в библейской традиции прочтение образа пастуха создает некое «общее место», без которого немыслима композиция «Песен Невинности» в целом. Бог – добрый пастырь, он оберегает покой своих подопечных. Это царство взаимной любви в счастливой Аркадии. Избрана соответствующая лексика: “innocent” (невинный), “peace” (мир, покой), “tender”(нежный) и т. д. и соответствующая интерпретация образов и системы их взаимоотношений: счастливый пастух возносит хвалы Богу; он нежно любит своих овец; овцы-родители нежно любят своих ягнят; Бог нежно любит людей. Мир в этой пасторальной зарисовке абсолютно гармоничен: пастух и овцы (Бог и люди) – две взаимосвязанные части мира, согласие между ними означает полное равновесие в мире и совершенство установленного порядка. Время в пасторали мифично, это состояние определено категорией «всегда» («frоm the morn to the evening», «all the day»). В «Песнях Невинности» появляется несколько ликов Господа: мудрый Создатель, заботливый Отец, невинный Агнец. Все божественные ипостаси остаются в рамках образа благого и единого Бога и не нарушают библейской традиции.
«Песни Опыта» отражают переворот в мировоззрении Блейка, в частности в отношении к Богу-отцу. Творец в «Песнях Опыта» не оценивается как внешняя сила, «Бог становится таким, каковы мы сами», - утверждает Блейк [29, c. 97]. Божественное начало, имманентно присущее всякому человеку, и есть, по Блейку, истинный Господь. Внешнее, стесненное ритуальной формой, лишь мешает постижению божественной сущности, искажает ее. Поэтому воцерковленный Бог есть Бог подмененный, ложное божество, "Ничей отец". "Ревнивый" и гневливый творец, Бог в "Песнях Опыта" все больше приобретает тот облик, который впоследствии приведет Блейка к отождествлению Иеговы с Уризеном и даже с Сатаной. “Звездная ревность”, а точнее, “ревнивая звездность” – атрибуты, сопровождающие у Блейка образ Уризена. Ревнивый властитель для него – истовый защитник своих идеалов, и защита этих идеалов осуществляется за счет свободы других. Таким образом, истовость, порождающая деспотизм, основывается на чувстве собственности и ущемлении чужих интересов. В «Ответе Земли» благой Творец превращается в неистового ревнителя, который является угрозой свободе и свободному чувству. Любовь закована в цепи, и в этом Блейк видит основную причину страданий Земли. Обновление не может наступить, потому что для этого нужно освободить дух. Все то, к чему призывает Бард, неосуществимо. Блейк называет творца-деспота «ложным отцом» и обозначает его как Nobodaddy (ничей отец). В одноименном стихотворении опять появляется определение «отец ревности» (Father of Jealousy), которое уже звучит саркастически. В «Ответе Земли» чувство протеста против ханжеских законов «ревнивого» Бога облечено в риторическую форму. Ревность Господа, его ханжеская опека губит живое чувство, нарушает все законы природы.
Что, если в мае цветам
Время пришло расцветать?
Пахать по ночам,
Поле во тьме засевать?
О, себялюбец пустой,
Путы оков разорви.
Проклят судьбой,
Кто помешает любви!
[257, c. 155].
Ревность (зависть) и Себялюбье выступают как синонимы, поскольку ограничение чужой свободы есть форма самоутверждения эгоистической личности. В одном смысловом ряду у Блейка оказываются Разум-Уризен – деспотический Творец и Себялюбец-ханжа. Онтологический план переходит плавно в религиозно-этический.
"ложного Бога земного мира" [347, p. 301], то, с точки зрения Н. Фрая, именно в Боге-отце воплощена тенденция к «сближению его с тем, кого Блейк называет «Ничьим отцом»[367, p. 60]. Блейк отказывает Творцу в праве быть нравственным ориентиром верующего человека, поскольку, в его представлении, Иегова является силой, ограничивающей творческое начало личности Христа. Бог-отец провоцирует грехопадение человека, искушая его жаждой познания и перекладывая свою вину на коварство Дьявола или преступное любопытство Евы.
Что ты молчишь, святой ревнитель
Всех добродетелей земных?
И прячешь лик свой, небожитель,
От глаз пытливых чад своих?
Столь гневны, а слова мрачны?
Из уст змеиных мы должны?
[257, c. 213].
этой проблемы для Блейка свидетельствует многократное обращение к теме «отцов и детей». Архетипический конфликт «отцов» и «детей» формирует смысловое пространство блейковского мономифа и позволяет воспринимать любое творческое преобразование как результат противостояния «опыта» и «невинности», старости и юности, отживших жизненных форм и новых идей.
Неизбежное вытеснение отца сыном представляется Блейку одновременно как трагический разрыв между новым и старым и как благотворное обновление мира через страдание. «Прокладывай путь и веди борозду над костям мертвых», - призывает поэт в «Пословицах ада» [30, c. 357]. Напряжение этого противостояния порождает романтический конфликт мятежной личности с тиранией власти, актуализированный английскими романтиками как на материале греческой мифологии («Прометей освобожденный» Шелли), так и на материале библейского мифа («Каин» Байрона).
Принцип триединства Бога, необъяснимый с точки зрения позитивизма, вполне соответствовал по своей структуре эпохе, охотно сохранявшей в своем менталитете черты первобытного сознания: неразделенность субъекта и объекта, неотделенность признака от самого субъекта, отсутствие каузальных связей – то есть то, что характеризует специфическую логику мифического мышления. Научное мышление отвело феномену триединства Бога сферу внеаналитическую, связанную с нерассуждающей верой. Однако в течение многих столетий различные подходы к трактовке идеи трехипостасности Бога представляли эту триаду не только как синхроническое нерасчлененное единство, но и расценивали ее и как трехчастную динамическую модель. Так Иоахим Флорский увидел в этой троичности этапный процесс: он разделил время господства Бога-отца, Бога-сына и Святого духа, соотнеся с этими этапами темпоральные характеристики: прошлое, настоящее, будущее. Блейк, знакомый с идеями Флорского через философию Бёме, воспринял такой подход к трактовке Святой Троицы с энтузиазмом, поскольку узнаваемость мифологической пары «сын (новое) – отец (старое)» создавала конфликтную ситуацию внутри божественного триединства и придавала статической модели энергетический импульс.
В поэме "Вечносущее Евангелие" незавершенность произведения сказывается на целостности образа Бога-творца. В иных фрагментах Иегова демонстрирует и высокую мудрость, и справедливую суровость, однако в большинстве «глав» он предстает тираном и деспотом, блюстителем морали, который не прощает грехов. В прозаическом фрагменте поэмы Блейк пишет: «Нет такой христианской добродетели, которую бы до Христа не внушал людям Платон или Цицерон. Чему же тогда учил нас Христос? Прощению грехов. Это и есть единственное Евангелие; и это есть Жизнь и Бессмертие; и это есть свет истины Христа» [258, c. 221]. Ключ к пониманию поэмы - именно в этих строчках, за которыми следует их поэтическая расшифровка. (Эта же основополагающая для Блейка идея, по свидетельству Т. Фроша [360, p. 27], лежит и в основе пророческих книг Блейка «Иерусалим» и «Четыре Зоа»). В начальном фрагменте поэмы появляется фигура, названная «Обличителем, Святым Всевышним» (Accuser Holy God of All). Этот персонаж изображен как самодовольный правитель, повелитель рек и морей, как тщеславный притворщик.
Меж Добродетелей – Верховный Судия,
– покорная земля,
И реки вод ему подвластны величавых,
И осиян ханжа лучами славы
[258, c. 223].
Безусловная связь этого героя с Иеговой просматривается в определении Holy God of All, однако здесь же он назван «обвинителем» (Accuser), что, как известно, у гностиков являлось характеристикой Сатаны. Д. Б. Рассел пишет: «Чаще всего он именуется «Сатана» или «Дьявол», но иногда «Вельзевул»…. Он также называется «враг», «Велиал», «искуситель», «», (курсив наш – Г. Т.) «лукавый», «князь мира сего». [218, c. 71-72]. Одна из ветвей гностицизма, возглавляемая Маркионом (II век н. э.), предлагала считать, что власть Бога Ветхого Завета, «ограничена существованием и деятельностью Бога Закона, который и есть Князь Тьмы» [218; c. 95]. Особое отношение Блейка к Закону как ограничивающему пределу П. Акройд связывает с известной историей Скофилда, когда Блейк впервые непосредственно столкнулся с «жутким перекрестьем обычая и угнетенья» [10, с. 433]. Бог Закона у Блейка часто замещается образом законодателя Моисея, который является сторонником жестоких ограничительных мер и на основе этого сближен с Уризеном, богом мертвящего разума. Очевидно именно гностический Бог Закона, жестокий судия и Обвинитель изображен Блейком в начальном отрывке.
Этот Некто, осуждающий грешников, представлен явно сатирически.
И тот, кто грешных осуждает,
Мораль в ловушку превращает.
По миру гордо скачет он.
Идти войной на грех любой он рад
И души грешников толпою сходят в ад
[258, c. 223].
веры, экстаз творческого воспарения к высотам духа. Поэтому его религия, прежде всего, - поэзия.
Порицание и прощение для Блейка не моральные понятия, но, как утверждает Т. Фрош, «степень имагинативности субъекта» [360, p. 88]. Фольклорная традиция всегда связывала этическое с эстетическим, ставя рядом понятия добра и красоты. Блейк, как истинно народный художник, считает, что закрытое для воображения сознание не способно на прощение, а вечная жизнь только и существует в этой сфере прекрасной духовности. Именно "эта жизнь истинна и вечносуща (everylasting)" [338, р. 151]. Только жизнь духа не может быть уничтожена деспотической силой.
Это то, что не приемлет Темный Дух, в контексте поэмы тот же Сатана, чья обличительная речь также представлена как саморазоблачение.
Господь строптивых хворью укрощает,
[258, c. 215].
Эволюция представлений Блейка о Боге-отце, без сомнения, отражает существенное влияние на поэта идей демократических средневековых ересей, но в большей степени противостояние Бога-отца и Бога-сына, с нашей точки зрения, обусловлено высокой степенью мифологизированности сознания Блейка. Реставрация известных архетипов мифа и особенно создание собственной теологии и теогонии невольно возвращало Блейка к основному онтологическому конфликту язычества - сын против отца - и разрушительно воздействовала на христианские представления о трехипостасности Бога. Мы уже показали, как этот универсальный конфликт "отцов и детей" реализуется в ранней поэме Блейка "Тириэль". Применительно к библейским образам Бога-отца и Бога-сына это противостояние приобретает не только разрушительно-кощунственный характер, но и выраженную романтическую окраску. Однако в противопоставленности Бога-сына и Бога-отца у Блейка следует видеть и особенности его диалектического мышления. Для него обе эти ипостаси Бога есть, прежде всего, полярности, компенсирующие друг друга, и за счет своей антиномичности обеспечивающие мировое движение. Еретически трактуя принцип трехипостасности Бога, он видит в сыне и отце диалектическое единство противоположностей. Для этого Блейку потребовалось резко противопоставить Бога-отца и Бога-сына. «Я считаю, что Творец нашего мира - существо чрезвычайно жестокое, и в то же время высоко почитаю Иисуса Христа, а потому не устаю повторять: "Ах, до чего же, Сын Божий, ты не похож на Отца своего!" [29, c. 288].