Приглашаем посетить сайт

Урнов Д.М. Дефо
Игра судьбы

ИГРА СУДЬБЫ

Тюрьма развернулась перед Дефо своего рода лабораторией, где жесткие условия выжимали изо всякой натуры ее суть. И последний вопль осужденного оказывался иногда просто зверским. Дефо первым из литераторов присмотрелся близко и пристально к нулевому, так сказать, уровню человеческого состояния – к отверженным.

Кого увидел Дефо вокруг себя? Отверженных по несчастью, закоренелых преступников и тех, кто, подобно самому Дефо, очутился за решеткой, влекомый авантюрным духом времени. «И все оттого, что меня одолевало жгучее желание обогатиться скорее, чем допускали обстоятельства», – скажет впоследствии Робинзон, называющий, между прочим, и свой остров «тюрьмой».

Наблюдал Дефо два полюса, образующихся как бы по инерции общественного развития: привилегированная верхушка, которая уже не живет, а существует в доставшихся ей даром условиях, и «дно», по-своему паразитически пробавляющееся за счет деятельной части общества. Тех и других чуждался Дефо, демократ и труженик по натуре. Но если на первых, верхних, он, что называется, махнул рукой, притом махнул с презрением и гневом, то состояние тех, кто внизу, он старался объяснить и исследовать.

Дефо усмотрел страшную близость болотно-зыбкой среды всевозможных перекати-поле к миру, считающемуся нормальным и устойчивым. Он сам, сидя за решеткой, ожидал визита к себе в камеру каких-то «знатных персон». А некий вожак чудовищной банды головорезов, заключенный в Ньюгейте, диктовал условия и грозил разоблачениями мэру Лондона. Кажется, он обещал к тому же «исправиться». Безусловно, он бы «исправился», если бы вместо казни его помиловали да еще заплатили хорошенько за услуги, о которых он грозился напомнить. Его все же решили отправить на тот свет, а так мог бы явиться на этом свете новый предприниматель или преуспевающий торговец. И вот натура, развращенная до основания, приосанившись, начала бы действовать в новом одеянии, но как? И почему с этим бандитом был все-таки связан не кто иной, а сам лорд-мэр?

Подробно Дефо постарается на все эти вопросы ответить позднее: в своих романах из жизни воров, потаскух – одним словом, «дна» моря людского; как всегда, в эти книги войдет опыт многих лет и прежде всего самый непосредственный, его собственный тюремный опыт.

На образцовой книжной полке, куда книги попадают по суду самой истории, из книг Дефо, посвященных так называемым «отбросам общества», классического статуса достойны «Моль Флендерс» и «Полковник Джек», написанные, как и все его основные вещи, на исходе дней. Но ведь одним из первых его произведений была сатирическая поэма «Улучшение нравов», а последним – «Инструкция по эффективной борьбе с уличным воровством и ночными налетами». Вот уж была подлинно тема жизни для него, однажды и навсегда запутавшегося в долгах и бывшего под судом.

«Ах, потому он про это и писал, что был под судом!» – так иногда говорили, особенно в прошлом веке, когда буржуазное ханжество совсем забыло, что оно ханжество. Нет, если бы на это имел возможность ответить сам Дефо, то мы знаем, как ставил он такие вопросы: вроде бы шиворот-навыворот, а на самом деле глядя в суть вопроса. Именно потому, что он писал об этом, он и попал под суд. «За что?» – или прямо: «А судьи кто?» – имел все основания спросить Дефо, и он спрашивал, непрестанно спрашивал…

Название первого и лучшего «криминального» романа Дефо, по традиции, установившейся с прошлого века, переводится у нас как «Радости и горести Моль Флендерс». Точнее было бы – «Удачи и неудачи…». Точнее не только словесно, а по смыслу книги и всей атмосферы, что стоит за книгой и полна идеями ловкаческой «удачи». Ведь то же слово «удача», то есть фортуна, означает по-английски и «судьба», и «богатство». Это не случайное совпадение слов, это в самом деле так все сплелось во всеобщем «плутовстве», которое первым открыл и определил, положим, не Дефо (Мандевиль, как мы увидим, по мысли был смелее!), однако Дефо рассказал о реальных «историях», создал живые лица, практически – библиотеку. Библиотеку не только по количеству им о преступности и пороке написанного, а в смысле некой цельности, серийности, связанности в единый цикл, который можно было бы и назвать «криминальным».

«Приключений» выпустил он подробный атлас для мореходов, причем о выходе его объявил в последней части «Робинзона», как бы подчеркивая связь, обозначая переход от вымысла к реальности, от развлечения к практике. Так нарастала и цепь его «криминальных» произведений – проекты по использованию преступников на общественных работах, отчеты о судебных процессах, краткие биографии наиболее «знаменитых преступников», романы и вновь (вернее, по-прежнему) краткие очерки все о том же: о воришках, ворах, ворюгах.

«Каталог» или «картотека» – тоже подходит для характеристики сделанного Дефо. Если бы в самом деле расписать по карточкам всевозможные описанные им судьбы и случаи, то получилась бы просто криминалистическая энциклопедия того времени. Вообще получилась бы удивительная по своей полноте и насыщенности книга, если бы сделали справочник по творчеству Дефо в целом, подобный словарям шекспировским или диккенсовским. В «Словарь Дефо» вошла бы вся жизнь того времени, и раздел «Преступность» оказался бы особенно подробным.

Там были бы и мальчишки-карманники, и грабители с большой дороги, там был бы «знаменитый» Джек Шеппард, прославившийся своей способностью проходить чуть ли не сквозь тюремные стены, и Джонатан Уайльд, который, как бы заодно с законом, «разыгрывал» и преступления и суды. Эта туманная переходная область, в пределах которой закон как-то странно сплетается с преступностью, была бы особенно богатой: за ней Дефо наблюдал непосредственно и пристально.

А почему бы в тот же раздел не занести эпизод из «Призыва к чести и совести», когда Дефо припомнил свою встречу на скачках с герцогом Мальборо? В отличие от принца Монмута, которому именно на скачках дали понять, что пользуется он популярностью, герцог Мальборо вынужден был оставить ипподром: его плохо приняли. Дефо не комментирует, а только сообщает, что читателям того времени все было и так понятно: государственный бюджет трещал под бременем и затрат и наград, причиной и поводом которых был герцог (герцог с 1703 года), вообще плохо различавший границу между казной государственной и своей собственной. Там же были бы и те случаи, когда под судом оказался главный судья или – в другой раз – государственный секретарь.

Именно тюремный опыт самого Дефо, все, чего понаслушался он, сидя за решеткой, все те неожиданные откровения и сближения добра и зла, порока и добродетели, пересечение совершенно разных социальных уровней побудили его занять анонимную, неуловимо достоверную позицию «репортера», который сам слышал или видел, «редактора», которому вот попали в руки записки некой падшей женщины, хотел он было кое-что поправить, а потом подумал, нет, пусть будет все как есть.

«криминальных» повествований. Часто говорят о том, что Дефо хотел вызвать сострадание к падшим как жертвам обстоятельств. Это неточно. Не Дефо, а те канувшие в безвестность книжки старались разжалобить или хотя бы развлечь читателя видом порока, заставить сочувствовать преступнику. Тогда же появилась и надолго обрела популярность музыкальная пьеса Джона Гея «Опера нищих»:

И я была девушкой юной,
Но только не помню когда…

Дефо находил, что вместо разбора и осуждения это прославление порока, смакование нездоровых страстей. Сам он, когда писал о таких мрачных вещах, не признавал другой формы, кроме документа, отчета, репортажа, пусть мнимого, но все же выдержанного в духе строгого освещения фактов. Если искать слово, чтобы выразить обстоятельность, спокойствие, трезвость, с какой излагаются эти «истории», то лучше всего сказать – исследование. Это даже самоизучение – под присмотром великого мастера, умеющего проявить свое могущество без видимого вмешательства.

В этом плане Дефо глубоко понял Горький. Он говорил: «Моль Флендерс изображена, как человек пьяный, злой, грубый, ни во что не верующий, лживый, хитрый, и в то же время вы ясно видите в ней все чувства гражданки свободной страны, и когда вы слушаете ее разговоры с друзьями о себе самой, о мужчинах, об аристократии, вы видите, что перед вами личность, знающая себе цену…»

«Лишь личной доблестью мы будем величавы» – с этим кличем Дефо вошел в литературу, и никто из английских писателей до него не проникался так жизнью масс, судьбами людей, поднявшихся из низов или пытавшихся подняться.

«Человек, который великолепно понимает степень личной своей вины и вину общества», – определил Горький Моль Флендерс. «Автор ни на минуту не забывает, – продолжал он, – что перед нами жертва уродливого социального строя, он осуждает ее за то, что Моль недостаточно упорно сопротивлялась, но еще более резко осуждает он общество за победу над этой женщиной». Нелишне напомнить, что примером из Дефо Горький пояснял разницу между истинным анализом человеческого падения и сентиментальным слюнтяйством, в которое нередко впадает литература, рисуя «прелестные, но падшие создания».

Родилась она на пороге тюрьмы, выросла у чужих людей, скиталась с цыганами, потом попала в приют, потом в услужение в состоятельную семью, где, собственно, и совершилось ее падение со старшим из сыновей в семье, а за младшего ей удалось выйти замуж. Однако супруг ее вскорости умер, и Моль пришлось вновь пристраиваться. Ей опять-таки это вскоре удалось, и она с новым мужем отправилась за океан в Америку, к родственникам.

Но тут судьба приготовила для Моль Флендерс крайне неожиданный поворот: ее американская свекровь, как выяснилось, была… ее собственной матерью, высланной в колонии сразу же после того, как, осужденная за кражу, она разрешилась от бремени малюткой Моль. Таким образом, муженек оказался ее братом, от которого она успела прижить двоих детей и носила третьего. «Предоставляю судить читателю, каково было мое положение» – так говорит героиня собственной исповеди.

он нисколько не грешит: все это в духе того времени верно, такое изобилие горестей вперемежку с радостями, впрочем, сомнительного свойства.

Моль Флендерс в количественном отношении соблюдает значительную точность. Она записывает для себя и докладывает читателю, сколько белья и мебели повезла она с собой через океан, каковы были ее расходы и доходы. Все это у нее учтено, что называется, с карандашом в руках, в том числе нравственные подъемы и падения.

Пользуясь изысканиями современных историков, мы к ее индивидуальным подсчетам добавим некоторые цифры, касающиеся «радостей» и «горестей» общественных. Например, она скупо описывает свое плавание через Атлантику, так мы добавим: смертность среди трансатлантических переселенцев достигала пятидесяти—семидесяти пяти процентов. Выходит, это просто чудо, поистине радость, что Моль оказалась среди тех, кого все-таки миновала сия чаша. Немало неожиданностей, опять-таки поддающихся подсчету, приносит ей и Новый Свет: сколько клейменых лбов, рук, только… только тут все как-то поистине наоборот, будто в другом свете; в Старом Свете были преступниками, приехали сюда – стали судьи… «Страна раскаявшихся преступников», – думает Моль. И ей самой, однако, в который уже раз, приходится начинать новую жизнь…

Моль возвращается в Англию, ищет покровителя, находит, теряет, опять находит, или, вернее, нападает на след «добычи», имея в резерве несколько сот фунтов на банковском счете и еще одного поклонника, служащего там же, в банке. Приятельница же предлагает ей перспективу куда более заманчивую…

Самое интересное во всех подобных превратностях – это как они переживаются и каким тоном о них рассказывается. Тон у Моль Флендерс, смело можно сказать, неподражаемый. Героиня Дефо, пожалуй, и не впадает ни в какой особенный тон: не кается, хотя и признает свои грехи, и не жалуется, хотя иногда выражает выстраданную горечь. Она не столько сочувствия ищет, сколько хочет, чтобы ей помогли понять саму себя. Своеобразной совестливостью, способностью не только своего добиться, но и «честь знать», то есть место свое, Моль Флендерс отличается от ненасытной хищницы Роксаны – артистки порока, занимавшейся тем же ремеслом, но с другим размахом. И Дефо относится к ней по-иному. Он сюжет строит таким образом, что «честная шлюха» достигает того, к чему стремилась, – положения в обществе, скромного, зато устойчивого.

– об этом судили довольно просто, прямо как указано у Дефо хотя бы в заголовке «Моль Флендерс»: «родилась в тюрьме… была двенадцать лет содержанкой… столько же – воровкой, восемь лет ссыльной, но… под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии». Очень часто эту книгу Дефо читали именно так, пропуская подробности счастливого преобразования, но без этих подробностей получается уже не Дефо.

А Джек, тот, что был прозван «полковником»? Созревает момент, когда вором он начинает чувствовать себя по убеждению. Правда, он полагает, будто, обратившись на путь праведный, можно рассматривать свое прошлое «с безопасного расстояния». Но так думает Джек, двадцать шесть лет воровавший, пять раз женатый на четырех шлюхах (на одной из них – дважды), разбогатевший на работорговле в Америке и рассчитывающий умереть генералом. Не Дефо! Ведь не зря же в подробностях поведал Дефо о том, как получилось, что человек, который с определенных пор ведет жизнь «пристойную», говорит себе: «Я – вор!» А если он такого и не скажет, так это само скажется в нем.

Из какого же человеческого материала получился расчетливый авантюрист полковник Джек? Откуда жестокость, доходящая до изуверства, да еще приправленная благочестивыми рассуждениями?

Мы видим трех мальчишек, трех подкидышей, выращенных одной приемной матерью, начинающих от одной черты, в одних и тех же условиях, но с разными задатками. Старший из них просто закоренелый преступник, может быть, даже и умственно неполноценный. Младший слаб и легкомыслен. Эти случаи односложны. Дефо сосредоточивает внимание на среднем – на Джеке.

Повествования о детстве часто автобиографичны. Но про детство Джека этого сказать нельзя. Они с Дефо, может быть, и бегали по одним и тем же улицам, а потом сидели в одной тюрьме, но все же пролегала дорога Дефо совершенно в стороне от сомнительного общества, в какое судьба закинула так называемого «полковника».

– «Опыте о проектах» – были у него запланированы и приюты для сирот, и всевозможные пенсии для несчастных.

Понятно, не один Дефо в ту пору был озабочен этими проблемами. Но он предлагал ввести для преступников исправительные работы вместо бесчеловечного безделья тюрьмы. Он считал, что заработную плату надо повышать, а не понижать, и люди от этого станут работать не хуже, а только лучше. «За гроши и работают на гроши» – так думал Дефо, споря с одним из самых смелых обличителей своего времени – с Мандевилем, автором знаменитой «Басни о пчелах» (1702–1714).

Мандевиль и Дефо – в плане отношения к человеку и обществу сопоставление такой же сложности, как Шекспир и Дефо, Свифт и Дефо, Руссо и Дефо… В одни и те же годы два мощнейших ума обдумывали одни и те же вопросы и даже давали похожие ответы, но всего лишь похожие…

По силе неприятных вещей, какие Мандевиль наговорил своим соотечественникам, исполненным энтузиазма после «славной революции», сравнить его можно только с Гоббсом, которому, как мы знаем, заткнули рот, а при первой же возможности сожгли его книги. «Басня о пчелах» считалась столь же кощунственно-циничной, как и Гоббсово чудовище «Левиафан». Не об исправлении пороков говорил Мандевиль, а об их неизбежности и даже необходимости. Иными словами, что считалось отдельными пороками, он рассматривал как природу буржуазного общества, не отклонение от нормы, а саму норму.

«То, что мы называем в мире злом, как моральным, так и физическим, является тем великим принципом, который делает нас социальными существами… и в тот самый момент, когда зло перестало бы существовать, общество должно было прийти в упадок, если не разрушиться совсем».

«Басни», над которой работал он именно в то время, когда Дефо находился под судом и в тюрьме, прошло незамеченным. Второе Мандевиль снабдил комментариями и уж разъяснил свою мысль до такой степени, что все пришли в ярость. Но тоже не очень разобрались: читать ли все это с иронией или всерьез?

«Слишком низкая заработная плата доводит рабочего, смотря по темпераменту, до малодушия и отчаяния, – писал Мандевиль, – слишком большая – делает наглым и ленивым… Из всего сказанного следует, что для свободной нации, у которой рабство не допускается, самое верное богатство заключается в массе трудолюбивых бедняков».

«Это отнюдь не было апологией современного общества»,[12] – подчеркнул Маркс. Но, с другой стороны, это и не ироническая игра, подобная «Простейшему способу» Дефо, иначе сам Дефо не стал бы с Мандевилем спорить.

Дефо спорил с Мандевилем, как спорил он и со Свифтом, не потому даже, что не принимал социальный диагноз из-за его жестокости. Он считал нужным не только рассуждать, но и действовать.

«Это способный человек, – писал он о Дефо в то время одному из влиятельных лиц. – Если заплатить за него штраф таким образом, чтобы он один знал, что это – воля и милость королевы, он может потом послужить. Это, пожалуй, лучше всего свяжет и будет держать его под гнетом обязательств».

А самому Дефо Гарлей через вторые руки передал в тюрьму вопрос: что он может для него сделать?

По характеру своего воспитания Дефо, сын пуританина и семинарист, ответил текстом евангельским, из притчи о слепце: «Господи, верни мне зрение!»