ТАЙНА БЕЛОГО ПОСОХА
«Видел я нутро всевозможных группировок, видел суть их посулов и всю подноготную их искренности. Что ж, как в писании сказано, все суета сует и томление духа, так я могу сказать обо всех них: все это лишь напоказ, все – внешнее, все лишь чудовищное лицемерие – у каждой из этих группировок, во всякое время, при любом правительстве: они уходят, чтобы войти, а когда вошли, делают вид, будто уходят».
Так писал Дефо в особенно тяжелую пору, пришедшуюся на 1714–1715 годы. Всем биографам слышится в этих строчках нота тоски и усталости, необычная для него.
Чтобы уточнить конкретные черты того времени, раскроем книгу Герберта Уэллса, известного писателя, нашего старшего современника, который специалистом-историком не был, но передал в популярном «Очерке всемирной истории» традиционное для англичан представление об этой полосе, начавшейся после кончины королевы Анны.
«Анна, судя по всему, – пишет Уэллс, – все с большим сочувствием обращалась к мысли о восстановлении династии Стюартов. Однако обе парламентские палаты, и лорды, и общины, уже определявшие в это время английскую жизнь, предпочитали иметь дело с менее осведомленным во внутренних делах монархом. Что ж, кое-что могло быть сказано в пользу ими избранного гановерского курфюрста, который стал королем Англии под именем Георга (Джорджа) I и правил с 1714 по 1727 год. Он был немец, английского языка не знал, и вместе с ним английский двор оказался занят немецкими дамами и немецкими придворными. Тусклое облако скуки нависло над всеми духовными интересами страны с приходом этого правителя, практическим результатом его прихода была изоляция короля от остальной Англии, чего, собственно, и добивались крупные землевладельцы и купцы, способствовавшие воцарению Георга. Англия вступила в ту фазу своего развития, когда высшая власть сосредоточилась в палате лордов, поскольку искусством подкупа и подтасовки результатов выборов палату общин сумели лишить всякой силы и влияния. Самыми беззастенчивыми методами было сокращено число избирателей. Так называемые „гнилые местечки“, старые городки с очень малым населением или же вовсе без населения, посылали в парламент по нескольку делегатов, между тем новые, быстро растущие центры оказались лишены парламентского представительства. А если принять во внимание еще и высокий имущественный ценз, то голос простого народа и в палате общин практически был не слышен. Георгу I наследовал вполне на него похожий Георг II, правивший с 1727 по 1760 год, и только с его смертью на английском престоле опять появились короли, хотя бы рожденные в Англии и способные более или менее сносно объясняться по-английски».
Дефо поддерживал гановерскую династию. Во-первых, как протестантскую, во-вторых, такова была, хотя бы на поверхности, линия обоих министерских кабинетов Гарлея, Годольфина и снова Гарлея. Но в том-то и дело, что на поверхности. Политика с двойным дном поставила Дефо в нелепое положение. Из-за этого пришлось ему вступить в схватку со своим застарелым врагом, священником Сачверелем, ярым преследователем раскольников; в тон ему Дефо и написал (издевательски) свой «Простейший способ». Тогда, несмотря на лишения, оказавшие воздействие на всю его дальнейшую жизнь, Дефо вышел победителем. В новой обстановке они поменялись ролями. Сачверель на этот раз стал «мучеником», а Дефо – официозно-фискальной стороной. Он, правда, всячески старался вызвать противника на открытый бой. «Дайте ему повод, – советовал Дефо, пользуясь по своему обыкновению спортивно-скаковой терминологией, – не трогайте его ни шпорами, ни хлыстом, пусть несет куда вздумает». Однако Сачвереля тронули и «хлыстом» и «шпорами» и отправили за решетку. Вынужденный как-то поддержать и эту санкцию, Дефо всячески, со всей своей изобретательностью пытался найти благовидный ход и не принимать участия в этой травле. Он даже говорил нечто вроде того, что Сачверелю не удастся скрыть своего подлинного лица и за терновым мученическим венцом. Этот бой не был позорно проигран, но не был и с честью выигран.
Однако противником куда более сильным и сложным, чем фанатически грубый Сачверель, был Свифт.
Судьба столкнула, таким образом, две крупнейшие литературные величины своего времени. А начинали они, как мы помним, вместе, в «Афинском Меркурии», хотя скорее всего и там знакомство было заочным, литературным. Биографы полагают, что они, Дефо и Свифт, как Толстой и Достоевский, ни разу в жизни не встретились. Исследователям в самом деле представляется достоверной такая картина: приходит Свифт, уходит Дефо – в кабинете государственного секретаря. Опять они разминулись, с той символической разницей, что Свифта принимают открыто и торжественно, а Дефо выпускают через потайной ход.
А по литературной дороге, в масштабах истории, они прокладывали друг другу путь. Запросы периодики оттачивали их стиль. В полемике проверяли они всевозможные приемы убедительности. Дефо начинает в «Афинском Меркурии» откровенно морочить читателей, Свифт подключается к нему, дополняя эту игру ученостью, игрой в ученость. Затем своей «Битвой книг» Свифт заставляет Дефо задуматься над новыми способами повествования. «Консолидатором, или Путешествием на Луну» Дефо подсказывает Свифту Гулливерово путешествие на Лапуту. Наконец, Робинзон и Гулливер – соперники, литературные соперники, но соперники особые. Предназначенные для взаимоуничтожения, они плечом к плечу двинулись сквозь время, штурман из Йорка и корабельный врач из Редриффа.
Их ведь многое и объединяло. Оба знали подноготную грызни «сквалыг» с «ворюгами», оба давали им одну и ту же цену. Для обоих герцог Мальборо, как для Байрона Веллингтон, был дутой величиной, торжествующей посредственностью. Кажется даже, что некоторые суждения Дефо могли бы принадлежать Свифту и наоборот. И все же – враги!
А разве не приходилось им обоим совершать одни и те же переходы от группировки к группировке? Приходилось, но так же, как случалось посещать кабинет министра: через парадную дверь и через потайной ход – на разных уровнях. Дефо получал вознаграждения за службу и только благодарил. Свифт тоже получал, но однажды, когда ему показалась недостаточной сумма или недостойным повод, он вернул деньги.
«Слава ума или великого знания, – говорил Свифт, – заменят голубую ленту или карету».
И действительно, он, провинциальный пастор, одно время был вдохновителем государственной политики, «министром без портфеля», как его впоследствии называли биографы.
«безграмотного писаку». Знал ли Свифт, что на самом деле не безграмотного? Конечно! Равно как произнес он историческую фразу: «Запамятовал я его имя», – помня, конечно, это имя прекрасно. Ведь почему своего Гулливера женил он на дочери «галантерейщика из Сити»? Намек на Дефо. Гулливер как бы зять Дефо – так это придумал Свифт, который уж наверняка не мог забыть, как зовут «тестя» его основного героя.
С презрением Свифт отмахнулся от Дефо, и в этом сказались его высокомерие, нетерпимость, его дурной характер. Но был тут и не случайный каприз великого ума. Взяв за скобки личное, мы получим конфликт – принципиальный, исторический.
Ведь и Робинзон с Гулливером люди все же разные, хотя одно и то же время, поставив на них свою печать, сделало их похожими. Гулливер в книге не меняется, он лишь постепенно, от плаванья к плаванью, раскрывается как отважный, спокойный, пристальный наблюдатель. Иное дело Робинзон, который, как и все герои Дефо, пройдя жизненный искус, миновав «долину полудикую», делается другим, или, по крайней мере, хочет стать другим. Оба повествуют о своих злоключениях довольно невозмутимо, только у Гулливера позиция заведомо ясная, прочная с самого начала. Себе самому Гулливер ничего не доказывает, он лишь сверяет путевые впечатления со своим изначально свойственным ему взглядом на вещи. Сын состоятельного джентльмена, прошедший выучку на нескольких европейски прославленных факультетах, Гулливер отправляется путешествовать, понимая свою участь, осознавая судьбу. Совершив несколько плаваний и обзаведясь капиталом, Гулливер покупает в Лондоне дом и женится на дочери состоятельного торговца трикотажем. Что же, для Дефо Гулливер желанный зять! Дефо был счастлив, когда любимую дочь ему удалось выдать за книголюба, образованного и одаренного молодого человека: ступень в движении наверх, которое поставил себе жизненной целью Дефо. Он мечется, ищет, добивается, утверждает себя, и тем же намерением утвердить себя, доказать всему свету свою состоятельность движимы герои Дефо. А Гулливер таких-то рассматривает спокойно, вроде как лилипутов, лапутян, или еще хуже, йеху. Человек – пигмей перед ним или великан, образованный тупица или дикарь. Гулливер прежде всего зажимает нос и принимает прочие меры предосторожности, чтобы не оказаться к этому существу в чрезмерной близости. Он-то сам не таков! А вот Дефо и такой и сякой, однако изо всех состояний, подъемов и падений пробивается он к одному – к истинному достоинству (что для Гулливера просто само собой разумеется).
Метавший громы и молнии в защиту простого люда, Свифт, конечно, и подумать не мог о том, чтобы снизойти в своих писаниях до более или менее широкой публики. Он презирал Дефо даже за его популярность. Да, с высот ума Свифт и в Дефо видел «дикую» силу. «У этого типа есть замечательные проблески, однако недостает ему хотя бы малой опоры в учености», – толковали о Дефо среди ближайших друзей Свифта. Двери литературных клубов перед Дефо были закрыты. Вообще, он значился за порогом истинной литературы. А начиналось это, конечно, с униженного положения Дефо. Положим, ушей ему не отрезали, а ведь могли и отрезать. Из тех он был, на взгляд ученой публики, кому место у позорного столба – кто без ушей (или с клеймом на лбу).
Могло кому-нибудь прийти в голову упрекнуть Свифта в том, что он украл лошадь? А Дефо упрекали. Это современники. Биографы разобрались с этой лошадью, которую Дефо будто бы увел из Ковентри. Выяснили: не увел, а взял внаем, потому что своя захромала, но хозяину показалось, что мало он заплатил. Это выяснили, однако ведь вместе с современниками биографы до самого последнего времени думали, что Дефо чуть было не стал платным шпионом шведов, то есть деньги прикарманил, а шпионить не стал. Еще совсем недавно так думали, испытывая понятное чувство неловкости. Выяснили, что и здесь ничего подобного не было. Все фикция, сочиненная самим Дефо. Разыгрывал он читателей, прикидываясь то «джентльменом из Кента», то собственным «врагом», а тут прикинулся «шпионом». Стало быть, ничего такого не было, только, беда, жизнь вел Дефо такую, что не ровен час и конокрадом можно было стать, и платным шпионом. Он не крал и на подкуп не поддавался, зато подумать, зная его образ жизни, можно было что угодно…
– спросим с точки зрения того времени. Дорог прочных нет, и обычая у порядочных людей такого нет, чтобы утруждать себя ездить, так кто же гонит его в путь? Вы почитайте его собственный отчет об этом «приключении» с лошадью из письма к Годольфину: «Восемь дней непрерывно шел дождь, дороги так размыло, что я не мог двигаться скорее, а лошадь, с которой я не слезал, пришлось все же оставить по пути» (20 апреля 1708 г.).
Неудивительно, что лошадь обезножела, но ведь и сам Дефо совсем не так представлял себе достойную жизнь. Его мечта: состоятельный джентльмен, свое дело в городе, свой дом за городом, прогулка верхом, досуг отдает литературе. А было что? Какая-то черниловозная кляча. Предвосхитил он новейший литераторский профессионализм? Но тогда на это смотрели иначе.
Большие политические события развернулись, однако, так, что не Гарлей помог Дефо, а сам Дефо должен был поддерживать своего патрона.
Перед кончиной королевы Анны положение Гарлея достигло предельных высот. Временное удаление от власти компенсировано было с избытком. Гарлей получил не только прежний пост, но еще и дворянское звание, к тому же двойное, тогда стал он графом и Оксфордским и Мортимерским. Но со смертью Анны и с приходом Георга Гарлей оказался не у дел.
Болингброк, подписавший прощение Дефо и получивший графский титул одновременно с Гарлеем, тот просто эмигрировал. Гарлей никуда не уехал, уединившись в своем имении. Он ждал, что за ним еще пришлют. За ним прислали… чтобы отправить его в Тауэр, тот самый, что показывали Петру I во время его визита в Лондон. Не пропускавший ни одной диковины, Петр осмотрел и эту диковину из диковин, темницу, где содержали и казнили королей, или, как отметил у себя в «Журнале» Петр, «честных людей». Когда шла царская экскурсия, то кое-какие экспонаты были убраны, а именно топоры, каковыми были казнены Анна Болейн и Монмут. Опасались, как бы Петр, известный своей вспыльчивостью, не побросал те топоры в Темзу.
«должником». Он написал и напечатал «Тайную историю белого посоха». Это была апология Гарлея, который, как старался показать Дефо, совершенно незаслуженно потерял символ своей власти. «Тайная история» состояла из трех томов и содержала серьезнейший материал, почерпнутый в самом деле из скрытых источников. Дефо находился вблизи от этих источников и знал, о чем писал.
Тогда же Дефо решил развернуть и самозащиту. В 1715 году опубликовал так называемый «Призыв к чести и справедливости» – свою исповедь.
Да, это краткая автобиография Дефо, отражающая основные этапы его деятельности до середины шестого десятка лет. Но не думайте, что Дефо рассказывает обо всем в деталях, и не ждите, что это увлекательно, вроде «Доклада о привидении» и каких-то «Приключений».
Рассказывает он о себе не вообще, а ради одной задачи: показать, что никогда не вредил установившемуся порядку вещей: гановерской протестантской династии и правительству вигов. Прямо надо сказать, наименее интересная для нас сторона жизни и деятельности создателя «Робинзона Крузо». Но судьба его зависела именно от этих обстоятельств.
Попутно Дефо упоминает основные вехи своей жизни.
пером пристрастным настолько, насколько пристрастен может быть друг-соперник. А был это все тот же Джон Дантон.
Прежде чем Дефо опубликовал свою «Тайную историю белого посоха», «Тайную историю» выпустил Дантон только по другому предмету – обзор современной ему печати, который так и назывался «Тайная история нынешних еженедельников» (1707). Первым в этом обзоре – Дефо, что уже само по себе знаменательно.
Не по дружбе сделал так Дантон, не по дружбе. Напротив, он говорит, что отношения у них с Дефо сейчас испорчены. Неприязни не скрывая и, более того, считая, что Дефо неприязни заслуживает, Дантон все же утверждает буквально следующее: «Он обладает честью, достойной писателя, и мужеством, достойным подвижника».
«Одним словом, – продолжает Дантон, – что там ни говори, а Даниель Дефо настоящий англичанин, и именно поэтому уважение, какое питают к нему люди совести и здравого смысла, все-таки превосходит ненависть к нему всех дубиноголовых». И дальше следуют такие слова: «Они бы его сожгли, они бы заткнули ему рот, они бы заставили его замолчать, если бы не отвага его, и…» Сказанное дальше отвечает истине и свидетельствует, насколько Дантон трезво оценил ситуацию: «…поддержка партии всего из двух человек, но зато уж влиятельных». Имеются в виду Годольфин и Гарлей.
«Пишет он, может быть, и для денег, – тут же говорит Дантон, по себе знающий цену профессионализма, – но купить его все равно нельзя».
Однако есть некий пункт, заключающий расхождения и с тем, что говорил о себе Дефо, и с тем, что сказано у Дантона. Автор «Тайной истории еженедельных обозрений» хоть и был осведомленным человеком, но все же коснуться этого пункта не мог просто потому, что совершилось все это позже. Дефо в «Призыве к чести и справедливости» о том умолчал. Не знали ничего и ранние биографы. Пожалуй, на контрасте между тем, как представлялось дело старым и современным исследователям, лучше всего выявить этот кризисный пункт в биографии Дефо.
«С тех пор, как умерла королева, я уж ничего не писал» – это заявление Дефо, и раньше ему верили на слово. Верили, что журнал «Торговец», заменивший «Обозрение», Дефо разве что редактировал, а в остальном после 1715 года он будто бы на самом деле отложил полемическое перо. Между тем к нашим дням выявлено двадцать шесть печатных органов, в которых принимал участие Дефо. Острота вопроса в том, что все это были газеты и журналы разных направлений.
Известно все это стало, разумеется, из переписки, то есть опять-таки с его собственных слов, но уже совершенно незамаскированных.
«Под видом переводчика иностранных новостей, – рассказывал Дефо заместителю нового государственного секретаря в письме от 26 апреля 1718 года, – я вошел с санкции правительства в редакцию еженедельной газеты некоего господина Миста с тем, чтобы держать ее под скрытым контролем, не давая ей возможности наносить какой-либо ущерб. Ни сам Мист, ни кто-либо из его сотрудников не догадывался, каково мое истинное направление… Благодаря такому же контролю, проводимому мной, и еженедельный „Дневник“ и „Дормерова почта“, а также „Политический Меркурий“, за вычетом отдельных промахов, считаясь печатными органами тори, на самом деле будут полностью обезврежены и лишены какой-либо возможности нанести ущерб правительству».
видом оппозиционера пишет в духе правительства. Хозяин газеты, этот Мист, считает его «своим». Вдруг Мист узнает, что даровитый и, главное, вроде бы «верный» сотрудник, помимо гонорара, получает еще одну плату – от государственного секретаря. Редактор бросается на своего корреспондента с оружием. Но Дефо не только отбился, он еще и ранил противника.
Однако же в который раз способность быть правдоподобным едва не стоила ему жизни!
Так или иначе Дефо все-таки получил удар: опозоренный, отторгнутый от политики, он поневоле замкнулся зимой 1719 года в своем доме, в пригороде Лондона.
Но, как имел обыкновение говорить в минуты житейских невзгод Чехов, «беллетристу все полезно»: несчастья оказываются нередко счастливым поводом для творчества. Обстоятельства, погубившие политическую и предпринимательскую карьеру Дефо, окончательно сделали его писателем. Творческому сознанию поистине все полезно. «Тоску и грусть, страданья, самый ад – все преобразить в красоту», – говорил Шекспир. «Действительность, материал, второй Мертвый дом», – успокаивал себя Достоевский под угрозой долговой тюрьмы. Чума, которую мальчиком помнил Дефо, выгнала из Лондона Ньютона, и, поневоле уединившись, он обдумал законы точных наук: до этого, занятый преподаванием, автор «Принципов математики» не успел сделать ничего выдающегося.
Провал всех предприятий Дефо, тишина и пустота, образовавшаяся вокруг него, были заполнены «Робинзоном»,