В.Э. Вацуро "Готический роман в России"
Русские знакомства X. Уолпола

Русские знакомства X. Уолпола

«Скажите, прошу Вас, не приходилось ли Вам в Ваше пребывание в Англии лично знать лорда Орфорда, тогда Горация Уолпола? Я принялся читать по-английски его сочинения, которые вышли в новом хорошем и полном издании, и очень им интересуюсь. Он долго жил в Париже и был в близкой дружбе с мадам дю Деффан. Это во всех отношениях интересный человек»¹.

Это место из письма Д. П. Бутурлина к А. Р. Воронцову от 2 ноября 1799 г. есть, по-видимому, одно из первых свидетельств живой заинтересованности русского читателя сочинениями основоположника английского готического романа.

Письмо было написано всего через два года после того, как сэр Хорэс (Гораций) Уолпол (Walpole, 1717—1797), младший сын памятного в английской истории премьер-министра и главы вигов Роберта Уолпола, впоследствии получивший титул графа Орфордского, закончил свой жизненный путь в возрасте восьмидесяти лет.

Бутурлин не ошибался: Уолпол был «интересный человек» и весьма заметная фигура в интеллектуальной жизни Европы XVIII столетия. Блестяще образованный дилетант, питомец Итона и Кембриджа, школьный товарищ выдающегося поэта Томаса Грея, от которого он, по-видимому, воспринял вкус к английской старине, Уолпол занимался историей, эстетикой, изящными искусствами, более всего живописью и архитектурой, археологией и литературой.

С конца 1740-х годов его антикварные и коллекционерские наклонности материализуются в построении собственного «готического», т. е. средневекового, замка, названного им «Strawberry Нill», «Земляничный холм», в купленном поместье на берегу Темзы, в окрестностях Лондона. Возведение Строуберри Хилла захватило его полностью; это было его детище, воплощение его художественных вкусов, его любви к старине, его литературных фантазий. Здесь и зародился замысел «Замка Отранто», первого в точном смысле слова готического романа.

Это был одновременно и первый большой опыт Уолпола в области художественного творчества. До сих пор он печатал сочинения по истории искусств и выпустил маленькую книжку стихов и прозы. В Строуберри Хилле он завел типографию и издавал книги на собственный счет; одной из первых было «Описание России, какой она была в 1710 году», составленное Чарльзом Витвортом, отправленным к Петру I с дипломатическим поручением; она вышла в 1758 г.²

Уолпол вовсе не был новичком в делах новейшей российской истории. В его письмах постоянны отклики на русские внешнеполитические акции и на события при русском дворе. Этот интерес достигает апогея летом 1762 г., когда в Англию приходят известия о «революции» — дворцовом перевороте 9 июля.

31 июля в пространном письме к Хорэсу Мэнну он дает свою оценку событиям, обнаруживая незаурядную осведомленность во всем, что касалось российского царствующего дома. Он замечает, что низложенный царь считался недееспособным еще в правление его тетки — императрицы Елизаветы, и пророчит появление на сцене «юного императора Джона» — Ивана Антоновича. Впрочем, оговаривается он, все остается неясным, пока не прибыл новый курьер из России. «Их бедняга посол, который только что приехат, не располагает никакими письмами. Он не только племянник канцлера, но и брат любовницы царя. Что за страна, где Сибирь — следующая комната после гостиной!»³

«Бедняга посол», только что приехавший, это и есть Александр Романович Воронцов, которого тридцать с лишним лет спустя Бутурлин будет спрашивать, не встречачся ли он с Горацием Уолполом.

Ответ Воронцова не сохранился и, вероятно, погиб в пожаре 1812 г. вместе со всей библиотекой Бутурлина. Но мы можем представить себе, что он мог бы ответить. Он познакомился с Уолполом, по-видимому, в первые месяцы после приезда. Сейчас же Уолпол знает о нем больше, чем он об Уолполе. Он следил за деятельностью его родных, прежде всего дядюшки-канцлера, Михаила Илларионовича, и за скандальной хроникой, где не последнюю роль играта его сестра Елизавета Романовна, фаворитка Петра III. Он жадно впитывает приходящие известия и уже 4 августа пишет продолжение письма Мэнну с подробнейшей хроникой событий, какой мог бы позавидовать любой дипломатический резидент. Его интересует будущая судьба Петра III и Ивана Антоновича, Миниха и Бирона, «героев прошлых драм»; он передает оказавшийся неверным слух о назначении министром И. И. Шувалова, «фаворита покойной императрицы». Он занят вопросами престолонаследия. Если Петр и Иван окончательно сойдут со сцены, то в России иссякнет наследственная царская кровь и корона попадет в руки принцессы Анхальт-Цербстской, что вряд ли будет радовать «добрых московитов». — другими словами, в России посеяно семя грядущих революций. Эти рассуждения впоследствии будут сказываться и на его отношении к приезжающим из России.

В конце письма — снова упоминание о Воронцове: «Русский министр, как мне говорили, получил верительные грамоты от нового правительства»⁴.

В августе 1762 г. Уолпол узнает об этом от третьих лиц: через два года, в августе 1764 г., он будет сообщать Мэнну сведения, почерпнутые из семейной переписки Воронцова. Племянник, расскажет он, получил письма от канцлера, путешествующего по Италии; он надеется (заметит Уолпол не без легкого сарказма) избавиться от жестоких приступов ипохондрии и от страха перед революциями в России⁵.

В начале 1764 г. он дарит Воронцову свои сочинения. В любезном и церемонном письме от 28 марта Воронцов благодарит его за исполнение своего живейшего желания — иметь у себя труды, стяжавшие столь высокую репутацию. Он намерен начать читать их сразу же, как только несколько освоится с языком, который столь обогатил Уолпол⁶. Итак, в марте 1764 г. Воронцов уже имеет представление об Уолполе-писателе. Что именно посылал ему Уолпол — неясно; во всяком случае, это не был «Замок Отранто», появившийся в свет несколько позднее.

Воронцов оставил должность посла в том же 1764 г, в котором вышел роман Уолпола. Он был издан как перевод старинной итальянской рукописи, сочиненной «Онуфрио Муральто, каноником церкви св. Николая в Отранто», якобы напечатанной готическим шрифтом в Неаполе в 1529 г., и переведенной на английский язык неким Вильямом Маршалом. Уолпол опасался холодного приема романа и даже насмешек, но уже в январе 1765 г. появились первые симптомы грандиозного читательского успеха, и в предисловии ко второму изданию 1765 г. Уолпол раскрыл мистификацию.

Именно здесь были сформулированы основные принципы романа нового типа: соединение «средневекового» и «современного» повествования, фантастических вымыслов первого и правдоподобия второго; правдоподобия характеров и поведения «в необычайных обстоятельствах»⁷. Еще в предисловии к изданию 1764 г. мнимый переводчик извинял фантастический элемент повести широким распространением суеверий в Средние века — исторический аргумент века Просвещения, которому суждено будет дожить в России до середины 1820-х годов, — и тогда же он обратил внимание на «ужас» как на «главное орудие автора» — другое эстетическое основание будущего готического романа. Теперь, год спустя, снявший маску переводчика сэр Хорэс Уолпол развивал свое понимание историко-психологической аутентичности характеров, опираясь на Шекспира и вступая в острую полемику с Вольтером. Это предисловие было важным эпизодом преромантического шекспиризма и шире — преромантического историзма.

Спор с Вольтером касался целого спектра эстетических проблем, как более общих, так и более частных, за которыми иной раз открывалась широкая литературная перспектива. К числу первых принадлежала проблема «высокого» и «низкого» в трагическом и драматическом повествовании. В готическом романе она была закреплена устойчивым частным мотивом, впервые обоснованным именно в «Замке Отранто» и затем повторенным в десятках романов последователей Уолпола. Это был мотив «болтливого слуги», на котором Уолпол специально останавливался в предисловии ко второму изданию романа. Душевные переживания центральных аристократических героев оттеняются наивным простодушием «простонародных» персонажей. Когда эти последние «затевают свое грубое шутовство», они увеличивают и драматическую напряженность рассказа, задерживая ожидаемую трагическую развязку. Для Уолпола введение таких персонажей не было вопросом только литературной техники, но частью общей проблемы правдоподобия характеров; он ссылался при этом на Шекспира, «великого знатока человеческой природы», которому подражал как образцу. «Гамлет», «Юлий Цезарь» лишились бы многих красот, «если бы из них были изъяты или облечены в высокопарные выражения юмор могильщиков, дурачества Полония и неуклюжие шутки римских граждан»⁸.

Как раз смешение трагической патетики с «шутовством» и было для Вольтера признаком непросвещенности и отсутствия выработанного вкуса у «стихийного гения» — Шекспира. Вольтеровская «Смерть Цезаря» (1736) была попыткой предложить французской публике «очищенного» Шекспира, сохраняющего в то же время колорит английской драматургии. В «Рассуждении о древней и новой трагедии», предпосланном в качестве предисловия к «Семирамиде» (1748), Вольтер давал весьма критическую общую оценку «грубой и варварской» трагедии «Гамлет», которую во Франции и Италии не приняло бы и неотесанное простонародье⁹«несообразности»; не последнюю роль среди них играет сцена с могильщиками, которые «отпускают вполне достойные их грубые шутки, держа в руках черепа; принц Гамлет отвечает на их отвратительные плоскости глупостями, не менее отталкивающими». Есть все основания считать, что Уолпол полемизировал именно с этим местом вольтеровского рассуждения, не называя его. В пылу спора он оставил без внимания очень важную мысль Вольтера, из-за которой, собственно, автор «Рассуждения» и вспомнил о «Гамлете», — мысль о допустимости в трагедии сверхъестественных явлений.

Здесь Вольтер, конечно в определенных пределах, оказывается его союзником: среди черт гениальности, которыми отмечена трагедия Шекспира, он особо выделяет сцену с призраком отца Гамлета — по его мнению, более ужасную, нежели сцена явления Дария в «Персах» Эсхила, и превосходящую ее по своей философской глубине. Призрак приходит, чтобы требовать возмездия и разоблачить скрытое преступление; он является как доказательство существования высшей, Божественной справедливости. Вольтер оговаривается, что речь идет о драматургической условности, которая должна использоваться лишь тогда, когда она придает действию напряженность и ужас; что просвещенные нации отвергают существование привидений, — но при всех этих оговорках он довольно близко подходит к тем теоретическим обоснованиям, какие давал «Замку Отранто» сам его автор. Уолпол, однако, прошел мимо этих рассуждений, предвосхищавших и художественную концепцию «Замка Отранто», где призрак Альфонсо является как раз в этой функции: не учел он и сложного отношения Вольтера к наследию английского драматурга^10; он был захвачен пафосом утверждения авторитета «величайшего гения», какого когда-либо производила на свет английская нация. Для этого утверждения он обращает против Вольтера его же оружие. Он ссылается на его «Письмо» к Маффеи, предпосланное «Меропе» (1744). где поднималась та же проблема соотношения «наивности» и образованного вкуса. В этом письме Вольтер не упоминал прямо имени Шекспира, однако посвятил целый пассаж английской трагедии в целом — пассаж, который должен был задеть национальные чувства автора «Замка Отранто». Британия, пишет Вольтер, произвела величайших в мире философов, но земля ее бесплодна для изящных искусств; англичанам отказано в духе музыки, живописи и трагедии. Вольтер парадоксально — и не без доли иронии, как точно заметил Уолпол. — утверждал доминирующую роль французского вкуса в области драматического искусства. Он готов признать, что Маффеи в своей итальянской «Меропе» передал наивную простоту греческих нравов, — но греки были менее изощрены в области драматического искусства, нежели современные парижане, ежедневно посещающие театр и насчитывающие в своих рядах тридцать тысяч знатоков, которые предпочитают простоту иного рода. Возражая на это, Уолпол предлагал вернуться к вкусу греков, замечая, что тридцать тысяч парижских судей сковати свою поэзию колодками искусственных правіш, мешающих им оценить по достоинству высокие красоты Корнеля или Шекспира.

Это полемическое предисловие появилось, как уже сказано, во втором издании романа, в 1765 г., — и буквально в эти же месяцы завязывается одно из самых значительных и долговременных русских знакомств Хорэса Уолпола.

***

9 марта 1765 г. Френсис Хертфорд, двоюродный брат Уолпола и друг его с ранней юности, бывший в это время на дипломатической службе во Франции, рекомендует ему И. И. Шувалова, отправляющегося из Парижа в Лондон. «Он русский и был фаворитом покойной императрицы; со времени ее смерти он живет главным образом за границей, по каким-то своим причинам или по необходимости (from choice), не могу сказать. Он поговаривает о намерении вернуться обратно»¹¹.

Это сообщение не могло не заинтересовать адресата, который знал политическую биографию Шувалова и упоминал о нем еще в письмах 1762 г.

Тридцатишестилетний Иван Иванович Шувалов, друг и покровитель Ломоносова, сыгравший в истории русского просвещения поистине выдающуюся роль, переживал в это время черную полосу своей биографии. Новая императрица относилась к нему с нескрываемой враждебностью. Весной 1763 г. он был отправлен «в чужие края» в фактическую ссылку, которая закончилась только в 1777 г. Первые годы ее он проводил в Париже: круг его знакомых и затем корреспондентов составляют г-жа дю Деффан, президент Эно, Даламбер, энциклопедисты, Гальяни и, конечно, Вольтер, предмет его давнего и благоговейного поклонения; именно с посредничеством Шувалова было связано начало систематической работы Вольтера над историей Петра. Но об этой стороне деятельности Шувалова Уолпол, по-видимому, не знает; пока что для него это «фаворит» и фактический правитель огромной империи в течение более чем десятилетия. Он спешит сообщить Мэнну о приезде «знаменитого Шувалова» и о своем первом впечатлении, скорее разочаровывающем; его требования к внешности фаворита иные, нежели у покойной императрицы: Шувалов слишком крупен и не слишком красив (письмо от 26 марта)¹². Впрочем, он не скрывает любопытства, которое возбуждает в нем личность столь историческая (письмо Хертфорду от того же 26 марта)¹³.

В июне 1765 г. он уже принимает Шувалова в Строуберри Хилле, и первоначальный скептицизм сменяется неприкрытым восхищением. «Фаворит покойной царицы, — пишет он Джорджу Монтегю 10 июня (и будет повторять эту характеристику из письма в письмо), — абсолютный фаворит в течение двенадцати лет, не наживший ни одного врага. В самом деле, он очень любезен, прост и скромен. Если бы он был честолюбив, он мог бы взойти на престол. Но, поскольку он не таков, можете вообразить, как его ощипали. У него несколько меланхолическое выражение, и, если я не ошибаюсь, он втайне желает падения нынешней человекоубийце; если такое предположение уместно, я от всей души присоединился бы к нему в его надеждах!»

«Кажется, он очарован Англией, — продолжал Уолпол, — и может быть, это место ему нравится тем больше, что оно принадлежит сыну того, кто, подобно ему, был первым министром»¹⁴. «Это место» — Строуберри Хилл, с его «готической» атмосферой, в которой уже вызрел преромантический бунт против Вольтера и которую впитывает убежденный адепт «фернейского патриарха».

Создавались единственные в своем роде предпосылки для эстетических споров и эстетического самоопределения.

Этих возможностей было тем больше, что «вольтерьянец» Шувалов отдал дань начавшемуся в России интересу к шекспировскому творчеству. По утверждению Н. И. Новикова в «Опыте исторического словаря», он «перевел из Шакеспировой трагедии Гамлетов монолог с великим успехом»¹⁵. Этот не дошедший до нас перевод был сделан, конечно, до отъезда Шувалова за границу, ибо словарь Новикова появился в 1772 г., когда Шувалова уже давно не было в России. А в 1761 г. Вольтер намеревается посвятить Шувалову свою трагедию «Олимпия», в предисловии к которой (так и не изданном) он обосновывает преимущества драматической системы Шекспира перед французской классицистической трагедией¹⁶«Замка Отранто» с знаменитым предисловием, о котором у нас уже шла речь.

Мы не знаем, однако, о чем разговаривали Уолпол с Шуваловым в летние месяцы 1765 г. и носило ли их общение литературный характер. Оно продолжилось в Париже, куда оба уехали осенью 1765 г.

Уолпол прибыл сюда в сентябре и сразу же попал в круг английских знакомых и родственников. Лорд Хертфорд. только что сложивший с себя посольские полномочия и готовившийся к возвращению в Англию, и секретарь его, знаменитый впоследствии Давид Юм, уже тогда весьма популярный в интеллектуальных кругах Парижа, вводят его в большой свет и в кружки «философов». Ни тем ни другими Уолпол не очарован; его неприятно поражает смесь пышности и нищеты; его шокирует религиозное вольнодумство, демонстрируемое открыто.

В октябре в его письмах появляется имя госпожи дю Деффан. Салон Мари де Виши Шамрон, маркизы дю Деффан (1697—1780). был, вероятно, самым значительным интеллектуальным центром светского Парижа и не утратил своего значения даже тогда, когда компаньонка хозяйки, тридцатидвухлетняя Жюли Жанна Элеонора де Леспинасс. покинув ее, образовала в 1764 г. собственный салон, куда перешли многие из прежних друзей маркизы, в их числе Даламбер, один из завсегдатаев дома. Дю Деффан переносила эту измену болезненно: ей было уже 67 лет; пятидесяти лет она ослепла, и постоянное общение сделалось для нее жизненной необходимостью. Ее сближение с сорокавосьмилетним англичанином, широкообразованным аристократом, обладавшим к тому же острым умом и наблюдательностью, произошло быстро; за какой-нибудь месяц Уолпол стал ее постоянным посетителем и коротким другом. В письме к Т. Грею он набрасыват весьма выразительный портрет старой слепой дамы, сохранившей привычки своей прежней бурной, деятельной жизни и не утратившей ни живости ума, ни памяти, ни любезности, ни самых страстей. Ей читают все литературные новинки, сообщал Уолпол, «она переписывается с Вольтером», диктует ему «самые очаровательные письма, возражает, не является слепым приверженцем ни его и никого другого и равно смеется над духовенством и философами». Ее суждения основательны, «но вся она — любовь и ненависть, привязана к друзьям до энтузиазма, очень стремится быть любимой (я не имею в виду любовников) — и ожесточенный враг, но открытый»¹⁷. «Привязанность до энтузиазма» распространилась и на Уолпола и иной раз тяготила его; в письмах третьим лицам он позволял себе раздражение, иронические нотки — но вместе с тем общество г-жи дю Деффан привязало его к Парижу более, чем что бы то ни было. Их переписка продолжалась до самой смерти старой маркизы; сотни оставшихся писем являют собой образец эпистолярного искусства и хронику культурной жизни Парижа на протяжении четверти века.

«Британника» Расина с Лекеном в роли Нерона. «В сцене, где Бурр торжествует над Нероном, Шувалов апдодировал и с одобрением обращался к Разумовскому [approved to Rosamouski], который сидел равнодушно [unmoved]*¹⁸.

Эта запись полна тайного смысла. Шувалов живо откликается на монолог Бурра в 3-м явлении четвертого акта, где речь идет о преступлении властителя и его последствиях. Первое убийство влечет за собою новые; обагренные кровью руки должны постоянно омываться в крови. Друзья убитого становятся мстителями, однажды зажженное пламя уже нельзя потушить, и тиран, рассеивая всюду страх, сам живет в постоянном страхе. Трудно сказать, что именно восхитило Шувалова — стихи Расина, игра актеров или неожиданно атлюзионное звучание монолога; во всяком случае, Уолпол истолковал его реакцию в последнем смысле, как и реакцию Разумовского, Кирилы Григорьевича Разумовского, только что приехавшего в Париж...

«Здесь граф Шувалов, фаворит покойной царицы — прошу помнить, не этой тигрицы. Я знал его по Парижу в его прошлый приезд сюда и очень люблю его как одно из самых человечных и любезных существ на земле. Он путешествует по Европе, пока не кончится эта тирания, и говорит о поездке в Италию. Пожалуйста, познакомься с ним: вы созданы друг для друга. Ему очень неудачно сопутствует Разумовский [здесь уже Уолпол передает фамилию точнее: Rasomoufski. — В. В.], последний татарский гетман, который, как говорят, был втянут в заговор против убитого царя. Эта женщина, которой он служил [конечно, императрица Екатерина. — В. В.], сместила его, но дала пенсион в двенадцать тысяч фунтов стерлингов в год. У него благородная внешность татарского типа, но я не советовал бы тебе поддерживать знакомство с ним. Я отказался знакомиться, хотя Шувалов хотел привезти его ко мне. На мой взгляд, он не Брут»¹⁹.

***

Уолпол продемонстрировал свой пристальный интерес к российским внутриполитическим делам, равно как и верность раз сложившимся симпатиям и антипатиям. Граф Кирила Григорьевич Разумовский, гетман Малороссийский, в самом деле не остался в стороне от заговора 1762 г.: когда Екатерина во главе гвардейских полков выступила в Петергоф, он был в числе ее спутников — как, впрочем, и Шувалов. Он пользовался полным доверием и благоволением новой императрицы, которое не было омрачено даже его враждебными отношениями с любимцем ее Гр. Орловым. В 1764 г. он, однако, вызвал сильное раздражение Екатерины своими династическими претензиями — неудачной попыткой сделать наследственным свое гетманское звание. Результатом был указ от 10 ноября 1764 г. об уничтожении гетманства; Разумовский был переименован в генерал-фельдмаршалы с пожалованием пожизненного содержания в50000 рублей в год с прибавлением 10000 из малороссийских доходов и обширных имений, включавших и город Гадяч с прилегающими селами и деревнями. Подробности этой истории не были известны, и в Европе стали распространяться слухи о попытке нового заговора; лишь в 1768 г. английский поверенный в делах Г. Ширлей более или менее подробно изложил в своей депеше суть дела²⁰.

Уолпол знает о детатях этого дела раньше и точнее, чем иностранные дипломаты в Петербурге; темный же и глухой намек на «Брута» как будто показывает, что до него дошли какие-то слухи о якобы намечавшемся заговоре. Легенда утверждает, что имя Разумовского было безосновательно названо в процессе Мировича, но об этом Уолпол, конечно, не мог знать.

приязнь и даже дружбу. Их связывают и общие интересы: Разумовский, конечно, не обладал культурным диапазоном и образованностью Шувалова, но он отнюдь не чужд увлечению театром, в особенности музыкальным, литературе и коллекционерству. По дороге в Итатию в начале 1766 г. он останавливается в Страсбурге, где воспитывались его сыновья. «Узнав, что Руссо еще здесь, — сообщал учившийся в это время в Страсбурге В. Д. Поленов, — граф хотел на другой же день своего приезда посетить его. Он, говорят, имел намерение предложить ему в подарок всю свою библиотеку, дать ему пенсию и местопребывание в любом из своих многочисленных поместьев в Малороссии. К сожалению, это великодушное намерение графа не исполнилось, потому что Руссо выехал из Страсбурга в тот самый день, как граф сюда приехал»²¹. Из Страсбурга Разумовский вместе со старшим сыном Алексеем отправился через Швейцарию в Милан, посетил Флоренцию, Рим, Неаполь. Венецию, вернулся в Париж и «оттуда, — пишет биограф Разумовских А. А. Васильчиков, — если не ошибаемся, ездил в Англию». Об этом путешествии Васильчиков не располагат никакими сведениями, между тем из переписки Уолпола становится очевидным, что в конце сентября 1766 г. он был в Лондоне вместе с Шуваловым и что Шувалов неудачно пытался их познакомить. В сентябре 1767 г. Разумовский уже в России. Отсюда он пишет Шувалову, на попечении которого оставил в Италии сына Алексея; ему «необходимо хочется», чтобы молодой человек «в Англии, прежде нежели в отечество возвратиться, побывал» и сделал это возможно скорее. «Тамо может вас еще подождать, — убеждает он Шувалова 26 февраля 1768 г., — ибо я думаю, что и вы тот же путь предприять изволите и в Париже недолго останетесь»²². Здесь явно слышатся воспоминания о совместном пребывании его с Шуваловым в Англии.

Почти нет сомнения, что путешествие в Англию Разумовский рассматривал как необходимую часть образовательной программы для сыновей. Петр и Андрей Кирилловичи выехали сюда из Страсбурга в 1768 г., причем Андрей даже поступил на службу в английский флот. Что же касается Алексея Кирилловича, то он приехал несколько позднее, весной 1769 г., после чего все трое совершили поездку по английским городам, осматривая достопримечательности, в том числе исторические здания^23. Поездка была, впрочем, кратковременной и не слишком удачной из-за денежных трудностей. В письме к отцу Алексей перечислял увиденные им частные дома; но ни Строуберри Хилла, ни Хорэса Уолпола он не упоминает. Осенью 1769 г. он вернулся в Россию.

«татарского гетмана» и его сыновей с X. Уолполом, таким образом, не состоялось, но самое намерение Шувалова их познакомить позволяет говорить с почти полной уверенностью, что он рассказывал Разумовскому о своих взаимоотношениях с владельцем Строуберри Хилла, антикварием и коллекционером, знатоком и любителем искусств, писателем и блестящим собеседником. Вряд ли случайно поэтому, что в знаменитой библиотеке Алексея Кирилловича Разумовского было то самое пятитомное посмертное издание сочинений Уолпола (1798 года), о котором рассказыват Воронцову Бутурлин^24.

***

В период между двумя этими встречами Уолпола с Шуваловым развертывается шумная и скандальная история, героем которой стал Уолпол, а прямыми или косвенными участниками знакомые Шувалова: Вольтер, Даламбер, г-жа дю Деффан. Подозревали, что именно в салоне последней зародилось саркастическое письмо, которое Уолпол написал Ж. -Ж. Руссо якобы от имени прусского короля. В письме содержалось предложение гостеприимства; адресату предоставлялась полная свобода избрать безмятежное существование или гонения и несчастья, если он полагает их необходимыми для своей славы: будучи королем, автор письма готов обеспечить ему то и другое, по его выбору. Язвительная шутка была собственным изобретением Уолпола; нет сомнения, однако, что симпатии и антипатии салона наложили отпечаток на эту мистификацию. 28 декабря 1765 г. г-жа дю Деффан посылает текст ее Вольтеру как написанный «одним из ее друзей», чье имя она готова открыть, если получит его согласие²⁵.

В январе 1766 г. письмо получает распространение в Париже и имеет успех. Ф. -М. Гримм в своей «Correspondance littéraire» переписывает его полностью вслед за известиями о Руссо и Юме, возвращающемся в Англию; о последнем Гримм дает чрезвычайно благожелательный отзыв. «Г-н Юм должен любить Францию: она оказала ему в высшей степени лестный и почтительный прием». Имя автора письма для Гримма вовсе не секрет: оно написано «г. Уолполом, сыном прославленного министра короля Георга II Английского». «Этот г. Уолпол в Париже с прошлого октября месяца и намерен провести здесь зиму. Это человек, весьма уважаемый в Англии. Он автор нескольких вполне достойных трудов; в частности, он написал роман на старинном средневековом языке [en vieux language gothique], имевший большой успех. В предисловии к этому роману он нападает на последние сочинения г-на де Вольтера против Шекспира, тем более уязвимые, что они не искренни. У г-на Уолпола слабое здоровье: его часто мучит подагра»²⁶.

Осведомленность Гримма общеизвестна, но в этом случае не вполне обычна даже для него и объясняется разве повышенным интересом к английской литературе, и в частности, к английскому роману. «Замка Отранто» он, по-видимому, еще не читал, иначе не написал бы, что язык его стилизован под «средневековый»²⁷. С другой стороны, запись его показывает, что фигура английского путешественника-литератора становится предметом особого внимания в Париже. Последующие события должны были поддерживать этот интерес. Как известно, Руссо заподозрил Юма в авторстве письма и обвинил Вольтера в причастности к интриге против него; «Руссо — безумец» — лейтмотив писем Вольтера этого времени. Скандал разрастался; «философы» разделились на противоборствующие лагери. Участники спора обмениватись полемическими брошюрами; появился памфлет Дора «Совет мудрецам века», где автор замечал, что наставники человечества нередко обращаются в буффонов. Словечко было подхвачено; Вольтер, оскорбленный за Юма и Даламбера, писат А. М. Пезе 5 января 1767 г.: «Г. Даламбер и г. Юм, которые принадлежат к числу первых писателей Франции и Англии, не являются буффонами»²⁸«апологии» Юма; поскольку имя Уолпола должно было быть названо в книге, Юм обратился к нему с письмом. Виновник спора занимал в нем особую позицию; при ироническом отношении к Руссо он, подобно г-же дю Деффан, был еще более настроен против Даламбера и его друзей. Поэтому обмен мнениями с Юмом очень скоро перешел в споры и разногласия, предметом которых стал не столько Руссо, сколько Даламбер.

Перипетии всей этой истории, впоследствии освещавшейся неоднократно, получают отражение в письмах Гримма. Он следит за всеми деталями полемики; от его внимания не укрывается ни памфлет Дора, ни реакция Руссо, ни даже письмо Уолпола к Юму, которое он выделяет среди других выступлений как отмеченное особой индивидуатьной печатью²⁹.

Сам Уолпол уже не застал в Париже окончания «ссоры философов», которой он был непосредственным поводом. Он уехал в апреле 1766 г. Г-жа дю Деффан сообщает ему о выходящих брошюрах, касающихся Руссо и Юма. В том же письме от 8 марта 1767 г. она упоминает и о «Замке Отранто», только что появившемся во французском переводе. Это место письма поражает своей сдержанностью, чтобы не сказать холодностью; дю Деффан уведомляет, что в обществе роман, кажется, не вызвал интереса, но что сама она прочла его дважды. О впечатлении своем не говорит ни слова, но настойчиво советует исключить предисловие ко второму изданию, «где сказано, что Шекспир много умнее Вольтера». Она предпочла бы, чтобы критика обошла эту «новую брошюру» молчанием; того же мнения, добавляет она, и другие истинные друзья ее автора³⁰.

Уолпол предвидел, что роман не вызовет сочувствия у его приятельницы, но, по-видимому, был задет. Во всяком случае, в ответе его слышится необычная для него горячность. «Итак, мой "Замок Отранто" перевели, вероятно, чтобы осмеять меня; в добрый час; примкните к тем, кто обходит его молчанием. Предоставьте дело критикам, они не вызовут у меня раздражения: я писал не для этого века, который приемлет только холодный разум. Уверяю Вас, малышка [«ma petite*, домашняя фамильярность; «petite fillе•> было прозванием дю Деффан, «grand-mèге» — герцогини Шуазель. — В. В.]. и можете считать меня еще более безумным, чем когда-либо, но из всех моих сочинений это единственное, в котором я себе понравился; я дал волю своему воображению; видения и страсти подогревали меня. Я писал его вопреки всем правилам, критикам и философам, и мне кажется, благодаря этому оно только выигрывает. Я даже и теперь убежден, что через какое-то время, когда вкус займет свое место, которое ныне захвачено философией, мой бедный "Замок"' найдет своих ценителей; у нас они есть, и я предпринял третье издание». Он оговаривался, что не рассчитывает на сочувствие дю Деффан, ибо «видения» ее иного рода, и не жалеет, что написал предисловие ко второму изданию, хотя первое, мистифицирующее, больше соответствовало самому рассказу. «Я не ищу ссоры с Вольтером, но буду повторять до самой смерти, что наш Шекспир в тысячу раз выше»³¹.

Тем временем французский перевод романа распространялся все шире, и впечатление от него было скорее благоприятным; во всяком случае, уже 12 апреля дю Деффан сообщает, что многие находят его прелестным³²«Замке Отранто», как мы знаем, еще в начале 1766 г.. теперь получил возможность прочесть его. В письме от 15 февраля 1767 г. он возвращается к личности Уолпола. «сына министра», автора письма к Руссо, положившего начало ссоре последнего с Давидом Юмом. — человека, одаренного умом и обладающего блестящими достоинствами, хотя и не профессионального литератора. «Только что перевели его готический роман [roman gothique], озаглавленный "Замок Отранто", в двух небольших частях. Это интереснейшая история о привидениях. Каким философом ни будь, а этот гигантский шлем, этот чудовищный меч, этот портрет, который отделяется от своей рамы и идет, этот скелет отшельника, который молится в часовне, эти подземелья, своды, лунный свет— от всего этого бросает в дрожь и волосы становятся дыбом у мудреца, как и у ребенка, и у его няни — до такой степени одинаковы источники чудесного для всего человеческого рода!»³³ Уолпол мог быть доволен: его атака на безраздельно господствовавший рационализм хотя бы частично увенчивалась успехом.

Вместе с тем отзыв Гримма отнюдь не был отзывом эстетического единомышленника: он был скорее уступкой прихоти просвещенного и талантливого дилетанта. По прочтении его (Уолпола) повести не ощущаешь чего-либо значительного; цель автора — развлечь себя; но если читатель развлекается вместе с ним, то за что же его упрекать? Упреки Гримма касаются литературной механики (слабая проработанность концовки); холодно относится он и к критике Вольтера в предисловии: он усматривает в споре о Шекспире задетое национальное самолюбие, и, как показали последующие нападки английской критики на Вольтера, не без некоторых оснований. «Что же касается вопроса, противоречит ли хорошему вкусу смешение трагического и комического в пределах одного произведения, то хороший критик не станет торопиться с легким решением. Бесспорно, что если принцы и высокородные герои будут обсуждать серьезные события, интересные и несчастные происшествия в благородном и патетическом тоне, то тон представителей низших сословий будет совершенно иным, и в передних властителей разговаривают иначе, чем в их кабинетах. Должно заметить также, что французская трагедия есть единственная разновидность драмы, усвоившая единство тона, которое придает ей крайнюю бесцветность, часто утомительную. Но все это могло бы сделаться предметом куда более длительной дискуссии и материалом чрезвычайно интересного сюжета»³⁴.

«Замок Отранто», и более всего предисловие, оказывалось явно иллюзорным. Должно было ожидать реакции Вольтера. Она была неожиданной: 6 июня 1768 г. Вольтер написал Уолполу любезное письмо, где не было ни слова о литературных разногласиях; великий писатель скромно рекомендовал себя своему адресату и обращался к его исторической эрудиции, прося, в частности, прислать написанные им «Исторические сомнения по поводу жизни и царствования короля Ричарда III»³⁵.

Уолпол получает письмо 20 июня, а уже 21-го отправляет ответное. Он делает блестящий и едва ли не единственно возможный дипломатический жест: вместе с просимой книгой посылает Вольтеру третье английское издание «Замка Отранто»; оно сохранилось в составе фернейской библиотеки, находящейся ныне в Петербурге³⁶«Сами того не подозревая, Вы были моим учителем, и может быть, единственным достоинством, какое можно найти в моих сочинениях, я обязан усердному изучению Ваших...». Но он не имеет моральных прав скрыть от своего наставника того, что, возможно, вызовет его негодование: «Несколько времени тому назад я взял на себя смелость печатно придраться к критике, которой Вы подвергли нашего Шекспира. Эта вольность, что и неудивительно, не дошла до Вас. Речь идет о предисловии к незначащему роману, вовсе не достойному Вашего внимания, но который я все же пошлю Вам, ибо я не могу принять чести быть в переписке с Вами, пока Ваш суд не решит, заслуживаю ли я этого. Я мог бы взять свои слова обратно, мог бы просить у Вас прощения, но, поскольку я сказал лишь то, что думал, и не позволил себе ничего нелояльного (illiberal) и не приличествующего джентльмену, с моей стороны было бы неблагодарностью и дерзостью предполагать, что Вы можете быть уязвлены моими замечаниями или польщены моим отречением. Вы настолько же выше желания лести, насколько я выше того, чтобы льстить Вам. Вы бы презирали меня, и я бы презирал себя — жертва, которую я не могу принести даже Вам»³⁷.

На это тонко комплиментарное, но исполненное чувства собственного достоинства обращение последовал столь же лестный ответ. Это было известное письмо Вольтера из Фернея от 15 июля 1768 г. — развернутое изложение его взглядов на драматическое искусство — своеобразное резюме его прежних печатных выступлений. Напомнив своему оппоненту, что он был едва ли не первым во Франции пропагандистом английской философии и литературы и первым, кто познакомил французов с Шекспиром, он настаивал на своем определении: Шекспир — гений без искусства и вкуса, принадлежавший непросвещенному веку, подобный Лопе де Веге и Кальдерону. сочетающий низкое с величественным, буффонаду с ужасным, автор хаотических трагедий с сотнями светлых проблесков. Полемическое задание заставляет его смещать акценты и безоговорочно настаивать на том, что он раз уже высказал в предисловии к «Меропе»: да, Париж выше древних Афин как судья драматического искусства; все греческие трагедии кажутся ему «сочинениями школьников» «в сравнении с возвышенными сценами» Корнеля и «совершенными трагедиями» Расина. Он еще раз перефразирует свое письмо к Маффеи: «У нас в Париже более тридцати тысяч любителей изящных искусств, а в Афинах не было и десяти тысяч; в Афинах на спектакли ходило простонародье, чего не бывает у нас, исключая даровых представлений в случаях торжеств или гуляний. Постоянное общение с женщинами придало нашим чувствам большую деликатность, нравам — большую благожелательность [bienséance], вкусу — большую утонченность». Об этом же он писал в предисловии к «Заире»: «Общество зависит от женщин»³⁸. Наконец, он останавливается на правилах драматического искусства. «Вы, свободные британцы, не соблюдаете ни единства места, ни единства времени, ни единства действия. Воистину, вы поступаете не лучшим образом: правдоподобие чего-нибудь да стоит. Искусство тем самым становится более трудным, а побежденные трудности [les difficultés vaincues] в любом жанре приносят удовольствие и славу»³⁹. К числу таких «трудностей» он относил и осуждаемую Уолполом рифму в трагическом стихе. Только слабый художник не в силах вынести это ярмо. И Вольтер рассказывает Уолполу о своем разговоре с Попом, у которого он спросил, почему Мильтон не написал свою поэму рифмованными стихами. «Потому что не сумел», — ответил Поп.

Вся эта переписка о Шекспире и путях драматического искусства имела неожиданный побочный результат: она отодвинула в тень то произведение, которое ее вызвало. Предисловие к «Замку Отранто» обсуждалось; интерес же к самому роману, наметившийся с выходом первого французского издания, быстро пошел на спад. «Замок Отранто», бывший для Уолпола практическим воплощением его теоретических постулатов, прошел во Франции почти незамеченным. Его второе издание 1774 г. было встречено в печати почти пренебрежительно: отмечали многочисленность и странность слабо связанных между собой происшествий, вряд ли заслуживающих разбора. Издатель уверяет, замечал рецензент «L'Аппéе Littéraire», что это маленькое сочинение должно пользоваться успехом во Франции; но никаких, даже малейших следов такого успеха ему, рецензенту, обнаружить не удалось⁴⁰.

изящного и глубокого разъяснения; заблуждения же Шекспира простительны, ибо в его веке не было Вольтера, который бы дал сцене законы, основанные на здравом смысле. Гений, конечно же. останется самим собой, какие бы цепи на него ни наложили. Он заканчивал этот пассаж похвалой своему адресату — истинно великому и редкому человеку, умеющему одновременно и побеждать, и прощать⁴¹.

Вспоминая в автобиографических заметках об этой полемике, Уолпол писал, что прекратил ее, ибо не хотел далее обсуждать проблему, в которой «вся Франция» была на стороне Вольтера, а «вся Англия» на его стороне. «Вся Франция» включала и г-жу дю Деффан, которая очень тревожилась за последствия спора и делала все, чтобы смягчить почти неизбежное, как ей казалось, раздражение Вольтера; она с облегчением писала Уолполу о любезном тоне писем его грозного противника и была весьма удовлетворена эпистолярным поведением самого Уолпола. При всем том обмен светскими комплиментами не погасил внутреннего антагонизма; в письмах г-же дю Деффан Уолпол дает волю своему негодованию на Вольтера. Он ни на йоту не был поколеблен в своем первоначальном мнении и в том же 1768 г. еще раз высказал его в Postscript к «готической драме» «Таинственная мать» (The Mysterious Mother); он появился в печати, однако, лишь в 1781 г., когда в живых уже не было ни Вольтера, ни г-жи дю Деффан.

Все эти события — и размежевание в кругу философов, и полемика с Вольтером о Шекспире, и появление французского перевода «Замка Отранто», — конечно, должны были попасть в поле зрения русских путешественников, находившихся в 1760-е годы в Париже и причастных к европейской литературной и культурной жизни. Едва ли не первым среди них был Шувалов. В письмах к Уолполу дю Деффан постоянно упоминает Шувалова, в письмах к Шувалову — Уолпола. «Я написала ему, что Вы его помните, и он будет очень этим тронут. Я знаю, с какой любовью и почтением он к Вам относится» (письмо к Шувалову от 6 мая 1767 г.). Она рассказывает «нашему доброму другу г-ну Шувалову» (notre bon ami М. Schouwalow), что ждет приезда Уолпола (письмо от 24 февраля 1767 г.) и о пребывании его в Париже (30 октября 1767 г.). Уже в 1771 г. она пишет ему в Рим; «Этим летом меня посетил г. Орас Вальполь; он по-прежнему очень к Вам расположен; я только что писала ему, что получила известия о Вас» (письмо от 28 октября)⁴². Уолполу она сообщает и о двоюродном племяннике Ивана Ивановича, графе Андрее Петровиче Шувалове. Имя его было Уолполу известно и ранее, как и всему парижскому литературному миру. Вместе со своим старшим приятелем, бароном Александром Сергеевичем Строгановым, коллекционером и меценатом, впоследствии президентом Академии художеств, Андрей Шувалов побывал в Париже еще во время заграничного путешествия 1756—1758 гг.; вторично приехал сюда через Англию в 1764— 1766 гг. В этот приезд он стяжал себе репутацию «ученика Вольтера», которого посетил в Фернее, и едва ли не самого значительного из русско-французских поэтов своего времени. Его «Послание г-на графа Шувалова к г-ну де Вольтеру» («Épître de Mr le comte de Schouvaiov à Mr de Voltaire*) было в октябре 1765 г. напечатано в «Joumal encyclopédique», где появилось и ответное комплиментарное стихотворение Вольтера, и заключающее эту стихотворную переписку новое мадригальное послание Шувалова. Все это было новинкой в момент, когда Уолпол впервые приехал в Париж и вошел в салон дю Деффан, и, конечно, не прошло мимо его внимания. За последующие десять лет известность русского графа, пишущего необыкновенные по изяществу французские стихи, еще более возросла: его «Послание к Нинон де Ланкло» было объявлено одним из лучших стихотворений на французском языке и удостоилось лестных комплиментов Вольтера, Дора и Лагарпа⁴³. Эти стихи дю Деффан посылала Уолполу и в апреле 1774 г. спрашивала, не хочет ли он иметь ответ, написанный Дора от имени Нинон⁴⁴.

—1817), побывавшая вместе с мужем в Фернее и вполне разделявшая его увлечение личностью и творчеством Вольтера (впоследствии, впрочем, она перешла в католичество). В 1772 г. с ней общался приехавший в Париж Фонвизин; как и графиня Е. П. Строганова (жена Александра Сергеевича), она оказывала чете Фонвизиных подчеркнутое внимание. Фонвизин замечал не без сарказма, что «Шувалова ездит ко многим, а к ней никто»⁴⁵; дю Деффан, однако, решилась на такую поездку и очень корила себя за эту «глупость». Общество «племянников» не вызвало в ней восторга. Он — «род острослова», «очень богат, очень безобразен, остроумен, вовсе не любезен»; она — «апатична и бесцветна», «очень воспитанна, очень болезненна и очень скучна»; вообще же оба — «скучная и утомительная публика» (письма Уолполу 8 марта, 28 июня, 20 сентября 1778 г.⁴⁶).

Осенью 1775 г. Уолпол снова в Париже. В его путевых дневниках мелькают русские имена. Он встречается с Барятинскими — князем Иваном Сергеевичем, с 1773 г. русским посланником во Франции, и его женой; с четой Строгановых. Но чаще всего мы, конечно, находим имя И. И. Шувалова. Они видятся в обществе г-жи дю Деффан на балах, ужинах, в загородных поездках 3, 8, 9, 10, 13, 14 сентября⁴⁷. Нигде, однако, ни в одном источнике, не проскальзывает ни намека на разговоры о романе Уолпола и его полемике с Вольтером. Русские «вольтерьянцы», вероятно, с умыслом обходили эту тему; в споре между «Англией» и «Францией» они все же оставались на стороне Франции. Судьбы второго французского издания «Замка Отранто» 1774 г. они тоже, нужно думать, предпочитали не касаться.

Репутация Уолпола — светского человека, блестящего эпистологра-фа, просвещенного ценителя искусств и древностей, любезного и умного собеседника — создавалась помимо его романа и, может быть, даже несмотря на него.

Эти письма опубликованы, но разрознены и не соотнесены друг с другом⁴⁸. Сведенные же воедино и поставленные в контекст истории взаимоотношений адресата и корреспондента, они обрисовывают весьма примечательный эпизод.

24 апреля г-жа дю Деффан сообщала Уолполу в Англию, что переслала Шувалову его письмо. Оно ее особенно интересовало; она хотела бы иметь текст. О его содержании она догадывалась и замечала: «Я нахожу прелестной идею написать в руке Ваш эстамп»⁴⁹«Г-н Шувалов не захотел мне показать то, что Вы ему написали, — жалуется она 5 мая, — не знаю почему, а мне это очень любопытно. Вы пишете превосходно; несмотря на ошибки в языке, Вы прекрасно располагаете свои мысли, а когда Вы в хорошем настроении, то очень умны»⁵⁰.

чтобы украсить им галерею Строуберри Хилла. Портрет был готов в том же 1775 г. и отослан Уолполу, — в нем быта осуществлена та самая идея, которая казалась старой маркизе «прелестной»: в руке Шувалов держал эстамп с изображением Хорэса Уолпола. Понятно, почему он «не показал» дю Деффан благодарственного письма своего корреспондента от 19 апреля 1776 г.: похвалы и комплименты ему здесь выглядели преувеличенными, а смущение Уолпола граничило с самоуничижением. «По чрезмерной своей доброте и скромности. Вы значительно понизили цену портрета, приказав присоединить к нему изображение человека, совершенно не достойного быть рядом с Вами. Только Марк Аврелий имел бы, пожалуй, право на соседство с философом, в течение двенадцати лет обладавшим полнотой власти, не нажившим ни одного врага и никому не причинившим ни малейшего зла. Я просил портрет графа Шувалова не для того, чтобы иметь изображение друга (хотя очень почетно так называть себя, и я горжусь правом на это), и, может статься, не просил бы его портрета в дни его величия. Нет, милостивый государь, я домогался изображения исключительного в нашем веке человека, самого лучшего и самого скромного из людей. Мне хотелось иметь запечатленными в чертах Вашего лица свойства прекрасной души Вашей, и я счастлив, что получил это теперь в превосходной передаче». Уолпол, как мы уже имели случай заметить, в совершенстве владел искусством изящной и гиперболической эпистолярной похвалы, но здесь, кажется, она во многом соответствовала его подлинному отношению к русскому графу; почти теми же словами он говорил о нем в письмах, вовсе не предназначенных для посторонних глаз. Только его отец, продолжает он, мог бы претендовать на честь быть изображенным рядом с Шуваловым: «он походил на Вас прекрасными свойствами своими, не имея, однако, подобно Вам, безграничной власти над огромною частью земного шара». Сын же сэра Роберта Уолпола — «маленький человек», и он не дерзнет оставаться на этом портрете. Он просит о «милости» — пусть Шувалов пришлет портрет государыни, которая умела ценить по достоинству того, кто «был украшением ее царствования и благодетелем ее подданных». Ее-то изображение и должно быть в руках Шувалова, ибо во всей истории древней и новой «не легко найти государыню и министра, в такой степени друг другу соответствовавших»⁵¹.

На изысканную любезность Уолпол ответил жестом политика, дипломата и литератора, знающего законы драматургии. Портрет Елизаветы в руках Шувалова означат ностальгию по минувшему царствованию в эпоху «нынешней тигрицы». Талантливый писатель подчеркнул этот мотив, создав апологию идеального монарха и идеального вельможи — золотого века, ушедшего в прошлое. Десять лет назад он именно так прочитыват затаенные мысли Шувалова, к которым готов был присоединиться. Сейчас он сказат об этом настолько прозрачно, насколько позволяли ему воспитание, дипломатический этикет и щекотливость ситуации. Шувалов возвращался на родину: «тигрица» сумела подавить личную неприязнь и сменила гнев на милость; в таком положении ему следовало быть особенно лояльным и осторожным.

Письмо Уолпола звучало как просьба о дружеском доверии.

В описании Строуберри Хилла значится утраченный ныне портрет Шувалова с изображением Елизаветы Петровны в руке, писанный в Париже в 1775 г.⁵²

Уолпол получил знак доверия, о котором просил.

«Абсолютная татарка», как оказалось, отнюдь не лишена была женской привлекательности; ее разговор был живым и одушевленным и касался разных предметов, о которых она судила без злословия и педантства; она была музыкальна, прекрасно владела французским языком, понимала английский и даже латынь и вообще была «очень своеобразной особой». С течением времени интерес его к «скифской героине» уменьшился, а нотки саркастического недоброжелательства усилились; в сознании хранителя аристократических традиций ее фигура явно связывалась с революциями и дворцовыми переворотами. В июне 1780 г., во время своей второй поездки по Англии, она, как сообщал Уолпол, «нагрянула» «с ордой татар» в Строуберри Хилл, но хозяин спрятался, «так как нечем было ее угостить, кроме единственной старой лошади»⁵³.

Между тем как раз в лице Дашковой Уолпол мог получить одного из тех «ценителей» его романа, на которых он рассчитывал в будущем. Среди русских путешественников по Англии она более других интересовалась памятниками старинной архитектуры; в своих путевых очерках («Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым аг-линским провинциям») она описывала собор в Салисбюри — «здание <...> преогромное Готической архитектуры», замечательное, однако, только своей древностью; развалины «древнего храма друидов» в Стоунхендже и т. п.⁵⁴ Ее «Небольшое путешествие в Горную Шотландию» — описание поездки, предпринятой в 1777 г. вместе с сыном, Павлом Михайловичем, в это время студентом Эдинбургского университета, уже прямо тронуто преромантическими настроениями. Конечно, о преромантизме в точном смысле слова здесь говорить не приходится: Дашкова «классик» в самых основах своего эстетического воспитания; осматривая дворец в Линтлигау, где родилась «несчастная» Мария — королева Шотландская, она не забывает отметить, что он «не напоминает о грубости вкуса своей эпохи», но вместе с тем она готова признать, что «руины старинных замков» необходимы для придания пейзажу «романтического колорита» (pour rendre le paysage romanesque). Описывая водопад, она употребляет эпитет «возвышенный» (sublime), словно следуя за Э. Бёрком, — совпадение, может быть, не случайное, ибо на Бёрка ссылается и П. М. Дашков, защищая в Эдинбурге латинскую диссертацию о трагедии. Окрестности озер Лох Файн вызывают в ее памяти английские стихи о Меланхолии, распространяющей вокруг тишину, подобную смерти. Все это были шаги навстречу преромантической эстетике Уолпола, но едва ли не в большей мере Дашкова сближалась с ней своей приверженностью к живописному ландшафту. Ее запись от 28 августа обнаруживает совершенно осознанное предпочтение «естественного» пейзажного сада искусственному регулярному; ее рассуждения на этот счет очень близки тем, которые систематически печатал в своем «Зрителе» Дж. Аддисон, и даже заставляют подозревать знакомство ее с печатными источниками, обсуждавшими эту проблему как эстетическую. Во всяком случае, она цитирует по-английски тот фрагмент из послания А. Попа «Ричарду Бойлю, герцогу Берлингтону» (1731), который затем приобрел особую известность как декларативное обоснование пейзажного искусства рококо и преромантического периода. Именно этих позиций придерживался и X. Уолпол, страстный пропагандист эстетики «пейзажного сада», о чем Дашкова, вероятнее всего, не знала⁵⁵.

Визит в Строуберри Хилл в июне 1780 г. был закономерным продолжением путешествия. Его нельзя было назвать удачным — тем более важно, что он остался в памяти Дашковой и вызвал ассоциацию с созданным здесь романом. По-видимому, к 1794 г. относится ее письмо к П. Р. Воронцову с описанием какого-то здания псевдоготического стиля. «Оно похоже на замок Отрандо сэра Горация Уолпола»⁵⁶. Насколько нам известно, это было самое раннее упоминание о романе в русской культурной среде.

для входа. В ней мы находим несколько русских имен.

Одним из наиболее ранних визитеров был князь Николай Борисович Юсупов (1750—1831), будущий владелец богатейших художественных коллекций в Архангельском, где он выстроил дворец и разбил парк по образцу версальских. Двадцатишестилетний вельможа, обративший на себя благосклонное внимание Екатерины, уже несколько лет путешествовал по Европе; в январе—марте 1776 г. он слушал лекции лучших профессоров в университетах Лейдена, Амстердама и Гааги. Он приехал в Лондон 19 марта 1776 г. и уже на следующий день был представлен ко двору. Уолпол упомянул о его визите в письме к Вильяму Мейсону от 4 мая, где сообщат с досадой, что вынужден покинуть свою синюю комнату и «предстать перед князем Юсуповым, который присылал за пригласительным билетом»-⁵⁷. Никаких сведений об этой встрече не сохранилось, и, возможно, она была чисто официальной: для Уолпола Юсупов был одним из бесчисленных заезжих иностранцев, которые считают своим долгом осмотреть достопримечательности, ничего в них не понимая. Между тем Юсупов, конечно, посетил Строуберри Хилл не случайно: в это время он был уже достаточно ориентирован в самых разнообразных областях гуманитарной культуры, — и это сразу же отметил Бомарше, с которым он встретился в Лондоне также в мае 1776 г. В дорожном альбоме князя «Album amicorum principis de Youssoupof» сохранялся автограф комплиментарного послания к нему Бомарше, датированный 7 мая, через три дня после визита к Уолполу; великий комедиограф характеризовал своего адресата как человека, стремящегося «все видеть, все понять и познать»⁵⁸. Последующая биография Юсупова, связи его с Вольтером, Руссо, целым рядом выдающихся художников могут лишь подкрепить такое предположение^59.

В последующие годы замок Уолпола посещают графиня Е. П. Шувалова (июль 1786), граф СР. Воронцов (три раза, 1787—1789), князь Б. В. Голицын (август 1789) и Г. А. Демидов (1790).

связи Шуваловой были, насколько можно судить, довольно многообразны: так, с 1790 г. в ее доме жила в качестве гувернантки-компаньонки лондонская жительница Элизабет Стивене, рекомендованная ей известным протоиереем А. А. Самборским; дочь этой Стивене, также Элизабет (Елизавета Андреевна) стала в 1798 г. женой М. М. Сперанского^60.

Еще одним посетителем Строуберри Хилла был князь Борис Владимирович Голицын (1769—1813), один из наиболее заметных русско-французских писателей XVIII в., воспитывавшийся к тому же в прочных англофильских традициях^61. Его мать, известная Наталья Петровна Голицына (1741—1837), прообраз пушкинской Пиковой Дамы, была дочерью русского посла в Англии (1746-1755) графа П. Г. Чернышева, провела детство в Лондоне и успела освоить язык и обычаи страны; оба ее сына — Борис и младший, Дмитрий, впоследствии московский генерал-губернатор, — с 1782 г. воспитывались в Страсбурге, где у них был и учитель-англичанин; по отзывам бывших в Страсбурге англичан, в четырнадцать лет Борис Голицын говорил по-английски, как уроженец Британии. В середине 1780-х годов Голицыны живут в Париже, куда приезжает и все семейство во главе с Натальей Петровной; к этому времени Борис Владимирович начинает выступать в печати и постепенно получает известность в парижских литературных кругах. Его увлекают Руссо, Геснер, Шиллер, Виланд; известно его письмо к Шиллеру с восторженным отзывом о «Талии». Английской литературе принадлежит, однако, особое место среди его литературных привязанностей: в 1787—1788 гг. он печатает во французских журналах свои переводы «Опытов» Голдсмита и критическую статью о его творчестве.

В Париже Голицыны становятся свидетелями начала революции; сохранился любопытнейший дневник Натальи Петровны с подневными записями событий. 28 мая 1789 г. она покидает уже охваченный волнениями город и уезжает в Лондон, где остается почти на год; в Париж она возвращается лишь 6 марта 1790 г. Сыновья задерживаются во Франции до июля 1789 г.; по семейным преданиям, Б. В. Голицын принимал участие в штурме Бастилии. Оба брата готовились к отъезду в Лондон к родителям, и Борис Владимирович собрал целую библиотеку по истории, географии и культуре страны. «Я изучаю ее нравы, ее историю и ее конституцию, — писал он матери. — Мне кажется, что я уже знаком с Сент-Джеймсским парком, Грин-парком, Хайд-парком, Кенсингтоном, театрами Дрюри-лейна и Ковен-гарденом...»⁶² Молодые Голицыны приезжают в Лондон в конце июля 1789 г. и остаются здесь до 13 ноября. Есть все основания думать, что в процессе своих штудий в поле зрения Б. В. Голицына попал и Строуберри Хилл, а может быть, и сама фигура Уолпола — писателя и коллекционера. Так это было или нет, но его августовский визит в Строуберри Хилл (в первый же месяц после приезда) был не случайным, а подготовленным. Он приехал вместе с СР. Воронцовым, и Уолпол отметил их в регистре как людей, ему уже известных: «Воронцов и Голицын» (Woronzow and Gallitzine)⁶³.

пор, как Хорэс Уолпол посылал свои сочинения его брату, Александру Романовичу; за этот срок успел выйти и «Замок Отранто», и другие издания, о чем русский посол-англофил, конечно, не мог не знать. Заочное знакомство неизбежно должно было перейти в личные связи, но, по-видимому, это произошло не сразу; 30 июня 1787 г. Уолпол отмечает первый визит «русского министра» вместе с другим лицом; в записи 30 июля того же года Воронцов снова фигурирует как «русский посол», и лишь в 1789 г. он становится для Уолпола просто «Воронцовым»⁶⁴. Тогда же, в сентябрьском письме 1789 г., он говорит о нем как о хорошо знакомом лице⁶⁵.

Последним русским посетителем Строуберри Хилла, отмеченным в реестре Уолпола, был «барон Демидов»; это — Григорий Александрович Демидов (1765-1827). <...>

«Барон Демидов» появился 18 августа 1790 г. с каким-то русским спутником, имени которого Уолпол не знал; как предполагает Э. Кросс, возможно с Карамзиным⁶⁶.

При всей правдоподобности такого предположения, его приходится отвергнуть по соображениям хронологическим: Карамзин вернулся в Петербург 15 июля 1790 г.⁶⁷ «Письма русского путешественника» содержат упоминание о Строуберри Хилле: в числе виденных достопримечательностей в окрестностях Лондона Карамзин называет замок «Вальполя в готическом вкусе»⁶⁸. Вероятно, это было внешнее впечатление, может быть, мимолетное, однако самая формула «в готическом вкусе», неуместная в применении к подлинному старинному замку, показывает, что Карамзин располагал о нем какими-то дополнительными сведениями, — по крайней мере, знал о его искусственном происхождении. Он был знаком почти со всеми зарегистрированными Уолполом русскими посетителями Строуберри Хилла: с Б. В. Голицыным встречался во Франции, с Г. А. Демидовым ездил осматривать Гринвич⁶⁹. Наконец, с СР. Воронцовым он общался в Лондоне особенно часто и вел длительные беседы⁷⁰. Однако в «Письмах русского путешественника» нет об этом ни слова. Имя Уолпола отсутствует в рассказе Карамзина и о современной английской литературе; оно не всплывает даже тогда, когда Карамзин пишет об отношении английского общества к Шекспиру. Между тем за три года до своего путешествия, в предисловии к переводу «Юлия Цезаря», он коснулся как раз тех упреков Вольтера Шекспиру, которые были предметом спора между ним и Уолполом: «Шекспир писал без правил», смешивал высокое и низкое, трагическое и комическое, в его трагедиях сочетаются высокая мудрость и шутовство, достойное Скаррона⁷¹. Все это было для Карамзина примером «несправедливой критики». Если бы он знал предисловие к «Замку Отранто», написанное рукой его единомышленника, это обстоятельство, вероятно, отразилось бы как-то в его путевых письмах. Но Карамзину роман почти наверное не был известен...

Оно было продолжено двумя десятилетиями позже, в 1818—1825 гг., когда вышло еще четыре тома. Первый включал «готическую драму» «Таинственная мать», мелкие сочинения и статьи; второй — «Замок Отранто», «Исторические сомнения...», «Мысли о трагедии и комедии», описание Строуберри Хилла; третий том был занят «Анекдотами о живописи». В томе четвертом издательница поместила критические и полемические сочинения: «Письмо к издателю "Разных сочинений" Чаттертона» с ответами Уолпола критикам, «Рассказ о ссоре Юма и Руссо, насколько Хорэс Уолпол имел к ней отношение, и переписка о ней Уолпола и Юма» («Narrative of Quarrel of Hume and Rousseau as far as Horace Walpole was concerned to it and Correspondence between Walpole and Hume upon it»), «Воспоминания» 1788 г. и пр. В пятый том вошли письма к Т. Грею и другим корреспондентам, в том числе процитированное нами выше письмо к Вольтеру, — ничтожная часть колоссальной по объему переписки Уолпола; в последующих томах появятся важные письма к Дж. Монтегю, В. Колю, лорду Хертфорду и др.⁷² Это было именно то издание, которое держал в руках Бутурлин и о котором писал А. Р. Воронцову в 1799 г. Трудно сказать, был ли Бутурлин его обладателем; во всяком случае, в богатейшей библиотеке графа — одном из лучших собраний иностранных книг в России — этого издания, кажется, не было: оно не зарегистрировано в каталоге бутурлинской библиотеки 1805 г.⁷³ В другие собрания русских библиофилов оно, впрочем, попало: как мы знаем, оно было, например, у А. К. Разумовского.

«Замок Отранто» также не исчез полностью из литературного сознания английского читателя. На протяжении первых двух десятилетий XIX в. он переиздавался не меньше восьми раз. В 1810—1811 гг. происходит своеобразное воскрешение Уолпола и его романа. В 1810 г. А. Л. Бар-болд (Barbauld) включает «Замок Отранто» в свою серию «Британские романисты» (British Novelists) и в кратком предисловии энергично отстаивает его достоинства. Со времени Уолпола, пишет она, мы, можно сказать, насытились по горло ужасами, прочитанными в творениях миссис Радклиф и некоторых немецких сказках, — но ни одно из этих сочинений не отмечено столь живой игрой фантазии, как «Замок Отранто». Автор отпустил поводья своего воображения — и огромные конечности гиганта, обитающего в замке, перья на шлеме, которые колеблются перед ужасным событием, действуют на нас как необузданная игра этого поэтического воображения⁷⁴. Годом позднее роман переиздает Джон Баллантайн (1811) — и в этом издании впервые появляется очерк об Уолполе Вальтера Скотта, затем в несколько расширенном виде составивший предисловие к «Замку Отранто» в баллантайновской «Библиотеке романистов» (Т. 5, 1823). В этом предисловии был дан краткий очерк жизни Уолпола, сопровожденный обширным рассуждением об историко-литературном и эстетическом значении «Замка Отранто» как первого исторического романа нового типа.

— такие как С. С. Уваров, Д. Н. Блудов — могли бы, вероятно, уловить симптомы оживившегося интереса к полузабытой личности автора «Замка Отранто», но никаких их откликов мы не находим. Молчат о нем и прежние его знакомцы. Не только князь Борис Владимирович, но и все семейство Голицыных, бывшее с ним в Лондоне, могло бы сохранить воспоминания о визите в Строуберри Хилл. В 1811 г. в московском доме Б. В. Голицына постоянно собирались литераторы: здесь бывали А. Ф. Мерзляков, С. Н. Глинка, Жуковский, М. Н. Макаров; в 1812 г. он принимал у себя приехавшую в Россию г-жу де Сталь⁷⁵. В Петербурге он был близко знаком с И. И. Дмитриевым, Державиным, Шишковым, Гнедичем. В 1811 г. выходит его книга "Réflexions sur les traducteurs...» — один из первых в России трактатов по теории прозаического перевода⁷⁶. Брат его, Дмитрий Владимирович, московский генерал-губернатор, переживший Бориса на тридцать лет, был также весьма популярен в московских литературных кругах. При всем том мы не имеем ни одного упоминания об Уолполе-писателе или антикварии, идущего из голицынского окружения.

Воронцовский круг был, вероятно, единственным, где его помнили. Впрочем, уже письмо Бутурлина, приведенное в начале настоящего очерка, показатель скорее общекультурного и библиофильского интереса к неожиданно открывшемуся писателю. Д. П. Бутурлин был племянником А. Р. и СР. Воронцовых и Дашковой по материнской линии; библиофил и библиоман, собиратель инкунабул и средневековых рукописей, удивлявший иностранцев знанием диалектов Италии и Франции и топографии не виденных им воочию европейских городов, он пишет об Уолпо-ле с легким удивлением, как о незнакомом ему ранее литературном явлении и личности. Что же касается самих Воронцовых, то целый ряд косвенных признаков свидетельствует о повышенном внимании к его творчеству. Один из них мы находим в дневниках Марты Вильмот — юной ирландки, приехавшей в Россию по приглашению Дашковой, жившей у нее вместе с сестрой сначала на правах гостьи, а затем и близкого друга княгини; впоследствии издательницы ее «Записок». В 1808 г. в калужском имении Дашковой Троицкое она усиленно изучает итальянский язык и читает для практики итальянский перевод «Замка Отранто». Это было лондонское издание 1797 г. «II Castello di Otranto», получившее довольно широкую известность как из-за текста, так и из-за иллюстраций⁷⁷. Книга, конечно, была приобретена Дашковой и, может быть, подарена Марте Вильмот вместе с другими для ее личной библиотеки; как бы то ни было, появление ее у Дашковой было плодом целенаправленного выбора.

1767 г., и вышедшее в том же году «Политическое завещание» Уолпола, и французский перевод писем к Джорджу Монтегю 1818 г., и более поздние издания писем по-английски и по-французски, вплоть до 1870-х годов. Некоторые из этих изданий были и в собрании Строгановых⁷⁸.

готического романа превращались в заурядное и чисто историческое явление, оттесняемое на литературную периферию целым созвездием его современников, прежде всего французских. Имя его теперь появляется в литературных документах, относящихся к эпохе энциклопедистов, — однако именно эти документы выходят целыми собраниями в 1810-е годы и привлекают заинтересованное внимание русских литераторов. Среди них прежде всего нужно назвать, конечно, переписку Гримма, в пятом томе которой (вышедшем в 1813 г.) сосредоточены уже известные нам рассказы об Уолполе в Париже в 1765— 1766 гг. и о «ссоре философов».

Письма Гримма были в России хорошо известны, причем довольно рано: уже в начале 1816 г. за А. И. Тургеневым закрепляется прозвище «маленький Гримм», данное ему И. И. Дмитриевым, а в 1818 г. Дмитриев в письме тому же Тургеневу упоминает о многотомном эпистолярном собрании Фр. -М. Гримма, где идет речь «о драмах и балах, о Вольтере и об интригах, о сплетнях и политике»⁷⁹ В 1818—1819 гг. Карамзин, Дмитриев, Вяземский, А. Тургенев проявляют живой интерес к только что опубликованной переписке аббата Гальяни. а 8 сентября 1820 г. Тургенев сообщает Вяземскому, что читает «на сон грядущий» письма к Уолполу маркизы дю Деффан. Это издание, осуществленное в Лондоне в 1810 г. уже известной нам Мери Берри в четырех томах, выходило затем в Париже в 1811 и 1812 гг. и, без сомнения, было известно русским писателям ранее 1820 г.: мы находим его, например, в библиотеке Жуковского⁸⁰. В качестве примечаний к письмам дю Деффан в нем были опубликованы и извлечения из писем Уолпола, иногда довольно обширные, — и на одно из них Тургенев обращал внимание своего адресата. Это было письмо 1773 г., процитированное при письме дю Деффан от 8 августа, с резким и раздраженным отзывом о «Митри-дате» Расина как о сочинении школьника, вышедшего из коллежа. Запальчивость Уолпола объяснялась просто: он продолжал свой спор с Вольтером и отвечал на замечание, что древнегреческие трагики — «школьники» по сравнению с классиками французской трагедии. В поле зрения Тургенева попадает, таким образом, один из этапов «шекспиро-расиновской контроверзы», контекст которой он мог восстановить без труда, равно как и роль в ней Хорэса Уолпола⁸¹.

<...>

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Архив князя Воронцова. М.. 1886. Кн. 32. С. 263. Подл, по-фр.

2 См. об этом: Ketton-Cremer R. W. Horace Walpole: A Biographv. N. -Y., 1940. P. 187 ff.

3 Walpole H. Correspondence / Ed. by W. S. Lewis. Yale; London: O. U. P., 1937 ff. Vol. 22. P. 55. (Далее: Walpole (Yale)).

5 Ibid. P. 202-203.

6 Ibid. Vol. 40. P. 308-309.

7 [ Walpole H.\ The Castle of Otranto: a Gothic Story / Transl. by William Marshal, gent., from the original Italian of Onufrio Muralto, canon of the Church of St. Nicolas at Otranto. 6-th ed. Parma, 1791. P. XVIII. Ср. рус. пер.: Уолпол Г. Замок Отранто; Казот Ж. Влюбленный дьявол; Бекфорд У. Ватек / Изд. подгот. В. М. Жирмунский и Н. А. Сигал. Л.: Наука. 1967. С. 11 — 12. (Лит. памятники). — Загл. обл.: Фантастические повести. (Далее: Фантастические повести).

8 Фантастические повести. С. 12—13.

—19181. Vol. 4. P., 1908. P. 11 — 12. См. также: Вольтер. Эстетика: Статьи, письма, предисловия и рассуждения. М.: Искусство, 1974. С. 114.

10 См. замечания по этому поводу М. П. Алексеева в кн.: Шекспир и русская культура. М.; Л.: Наука. 1965. С. 25—26. О сверхъестественном в «Замке Отранто- как выражении Божественной воли: Mehrotra К. К. Horace Walpole and the English Novel: A Studv of the Influence of-The Castle of Otranto» 1764-1S20. Oxford, 1934. P. 95-96. (Далее: Mehrotra).

11 Walpole (Yale). Vol. 38. P. 516.

12 Ibid. Vol. 22. P. 289.

13 Ibid. Vol. 38. P. 524.

«И. II. Шувалов и его иностранные корреспонденты» (Лит. наследство. М., 1937. Т. 29/30), на которую нам придется неоднократно ссылаться, приведен также фрагмент из письма Уолпола Хертфорду 1765 г.: «Я в совершенном восторге от Шувалова: никогда не видел я столь любезного человека, такое умение держаться, столько простоты и скромности вместе со здравым смыслом и достоинством! Несколько меланхолическое выражение, но ничего униженного!» (С. 291). Это письмо отсутствует в йельском издании переписки Уолпола; в «Литературном наследстве» оно цитируется по французскому переводу в издании переписки Гальяни (Galiani F. Correspondance... Nouv. ed. Paris, 1S81. Vol. 2. P. 187). Ср. также примечание Уолпола к письму г-жи дю Деффан от 19 апреля 1766 г. с упоминанием Шувалова: «Он был фаворитом и, как уверяют, мужем русской царицы Елизаветы и в течение двенадцати лет фавора не нажил ни одного врага» (Du Deffand М. Lettres de la marquise du Deffand a Horace Walpole, ecrites dans les annees 1776 a 1780, auxquelles sont jointes des Lettres de m-me du Deffans a Voltaire (1759-1775). Nouv. ed. T. 1-2. Paris, 1864. Т. 1. P. 2—3. (Далее: Du Deffand a H. Walpole).

14 Walpole (Yale). Vol. 10. P. 156-157.

16 См.: Люблинский B. C. Наследие Вольтера в СССР // Лит. наследство. Т. 29/30. С. 28—30, 34. Ср.: Алексеев М. П. Первое знакомство с Шекспиром в России // Шекспир и русская культура. С. 25, 52.

17 Цит. по: Gwvnn S. The Life of Horace Walpole. London, 1934. P. 204.

19 Ibid. Vol. 22. P. 455-456.

20 П Васильчиков A. A. Семейство Разумовских. СПб., 1880. Т. 1. С. 298—322.

21 Русский архив. 1S65. Стб. 706—707. Васильчиков А. А. Указ. соч. Т. 1. С. 332.

22 Васшъчиков А. А. Указ. соч. Т. 1, с. 338, 340.

24 См.: Catalogue des livres de la Bibliotheque de M-r le Comte Alexis de Razoumoffsky. Moscou, 1814. 4. 2. P. 377.

25 Du Deffand in H. Walpole. T. 2. P. 456; Journal de TEmpire. 1812. 5 fevr.

26 (1 Grimm Fr. -M., Diderot D. Correspondance Iitteraire, philosophique et critique, adressee a un souverain d'Allemagne. depuis 1753 jusqu'en 1769 / Par le baron Grimm et par Diderot. Paris. 1813. T. 5. P. 126. (Далее: Grimm. Correspondance (1813). В этом и ряде других случаев цитируем издания, которыми пользовался русский читатель первой половины XIX в. Ср.: Grimm Fr. -M., Diderot D. etc. Correspondance Litteraire, Phisolophique et Critique, par Grimm, Diderot... / Ed. M. Tourneux. 16 vols. Paris, 1877-18S2. Vol. 6. P. 459. (Далее: Grimm. Correspondance (1877-1882).

27 Levy M. Le roman «gothique» anglais 1764—1824. Paris: A. Michel, 1995. P. 135. (Bibliotheque de «L'Evolution de l'Humanite»). (Далее: Levy).

29 Grimm. Correspondance (1813). T. 5. P. 340. См. также: P. 193-194, 369 etc.

30 Du Deffand a H. Walpole. Т. 1. P. 78: Walpole (Yale). Vol. 3. P. 256.

31 Du Deffand a H. Walpole. Т. I. P. 78—79 (note).

32 Walpole (Yale). Vol. 3. P. 283; cp. Levy. P. 137.

—136.

34 Ibid. P. 234. Ср.: Grimm. Correspondance US13i. T. 5. P. 4"s—pQ.

35 Voltaire. The complete works of Voltaire: Correspondence and related documents / Definitive ed. by Th. Besterman. Oxford: The Voltaire Foundation.... 19*4. Vol. 33: January - July 176S. Letters D 14635 - D 15163. і Далее: The complete works of Voltaire): впервые это письмо напечатано: The Works of Horatio Walpole. Ear! of Orford: In 5 vol. London. 179S. Vol. 5. P. 629-630.

37 The complete works of Voltaire. Vol. 33. P. 405—406: впервые: The Works of H. Walpole. London. 1798. Vol. 5. P. 630-631. Подл, по-англ.

39 Ibid. T. 42. P.. 1893. P. 139. См. также: Вольтер. Эстетика. С. 333-334.

40 Killen A. M. Le roman terrifiant ou le roman noir de Walpole a. Ann Radcliffe et son influence sur la litterature francaise jusqu'en 1840. Paris. 1923. P. 75—77. (Далее-Killen).

41 The complete works of Voltaire. T. 33. P. 472-473; The Letters of H. Walpole / Ed. by P. Tovnbee. 19 vols. Oxford, 1903-1925. Vol. 7. P. 206-207: lew. P. 13S

42 Лит. наследство. Т. 29/30. С. 279. 2S5.

—86.

44 Du Deffand a Horace Walpole. Т. 2. P. 49 (письмо от 17 апр.); Walpole (Yale). Vol. 6. P. 42.

45 Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.: Л.. 1959. Т. 2. С. 445: см. также с. 43S— 439. О Е. П. Шуваловой см.: Pvccкий биографический словарь: [Шибанов — Шютц]. СПб., 1911. С. 466-467"(подп.: М. П.).

46 Walpole (Yale). Vol. 7. P. 26. 54, 73.

47 Ibid. P. 346-349.

«И. И. Шувалов и его иностранные корреспонденты» (Лит. наследство. Т. 29/30. С. 291—292). по копиям писем к Шувалову, хранящимся в РНБ. Публикатору остаюсь неизвестным, что письмо от 23 июня было уже издано в составе переписки г-жи дю Деффан (Du Deffand. Correspondance complete de la Marquise du Deffand avec ses amis le President Henault, Montesquieu, d'Alembert, Voltaire, <...> Horace Walpole / Ed. M. -F. -A. De Lescure. Paris, 1865. T. 2, между с. 560—561, факсимиле) и перепеч. в собр. писем Уолпола под ред. П. Тойнби (Walpole Н. The Letters of Horace Walpole / Ed. by P. Tovnbee. Oxford. 1903-1925. Vol. 9. P. 378—379; см.: Walpole (Yale). Vol. 41. P. 348; здесь же - справка о предшествующих публикациях). С^другой стороны, издателям фундаментального собрания переписки Уолпола (Йель— Лондон) не была известна публикация в «Литературном наследстве»: письмо от 19 апреля считается здесь утраченным. Его полный подлинный текст находится в сб. «Les consolations de l'absence» (РНБ. Франц. Q IV № 207).

49 Walpole (Yale). Vol. 6. P. 307, 308.

50 Ibid. P. 310.

51 Лит. наследство. Т. 29/30. С. 291. Пер. М. Неведомского.

52 Walpole (Yale). Vol. 41. P. 349 (note).

«Bv the Banks of the Thames*: Russians in eighteenth Century Britain // Oriental Research Partners. N'ewtonwlle. Mass.. 19S0. P. 237, 239-240. Кросс Э. Г. У Темзских берегов: Россияне в Британии в XVII! веке. СПб.: . Акад. проект. 1996. С. 264—265. Обширный дополнительный материал об английских связях Дашковой и ее репутации в Англии см. также: Cross A. G. Contemporary British Responses (1762—1810) to the Personality and Career of Princess Ekaterina Romanovna Dashkova // Oxford Slavonic Papers: New Series. Vol. 27. Oxford, 1994. P. 41—61.

54 Опыт трудов Вольного российского собрания. М., 1775. Ч. 2. С. 117, 119.

55 См.: Кросс Э. Г. Поездки княгини Е. Р. Дашковой в Великобританию (1770 и 1776—1780 гг.) и ее «Небольшое путешествие в Горную Шотландию» (1777) /./ XVHI век. Сб. 19. СПб.: Наука, 1995. С. 231. 233, 243, 244, 254, 258-259. Ср.: Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Л.: Наука, 1982. С. 143-188.

56 Архив князя Воронцова. М., 1877. Кн. 12. С. 360. Подл, по-фр.

«By the Banks of the Thames*... P. 247, 311; Кросс Э. Г. У Темзских берегов... С. 272-273, 341.

— 173.

59 См.: Алексеев М. П. Из истории русских рукописных собраний // Неизданные письма иностранных писателей XVIII—XIX вв.: Из ленингр. рукоп. собр. М.; Л.: АН СССР, 1960. С. 107—111; Вацуро В. Э. «К вельможе» // Стихотворения А. С. Пушкина 1820—1830-х гг.: История создания. Идейно-художественная проблематика. Л., 1974. С. 177—212.

60 См.: Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 1. С. 67 и след.

61 Биографию и очерк литературной деятельности Голицына см.: Батюшков К. Н. Сочинения. СПб., 1886. Т. 3. С. 651—655; Шереметев П. С. Вяземы. Вып. 1: Град св. Петра, [1916]. С. 101 — 179 («Русские усадьбы»); Заборов П. Р., Разумовская М. В. Голицын Б. В. // Словарь русских писателей XVIII в. Л.: Наука, 1988. Вып. 1. [А- И]. С. 211-213; Цоффка В. В. Иоганн Каспар Рисбек (1754-1786) в восприятии князя Б. В. Голицына (1769—1813) // Хозяева и гости усадьбы Вяземы: Материалы III Голицынских чтений. 20—21 янв. 1996. Большие Вяземы: Гос. историко-лит. музей-заповедник А. С. Пушкина. Вып. 1. С. 15—22; Колыбина Б. В. Путешествие кн. Б. В. Голицына по Италии в 1790—1791 гг. // Там же. С. 23—33; о путешествии Н. П. Голицыной см. также: Мшіьчина В. А. Из путевого дневника Н. П. Голицыной // Записки отдела рукописей / Гос. б-ка им. В. И. Ленина. М., 1987. Вып. 46. С. 95-100.

62 Шереметев П. С. Вяземы. С. 107. Подл, по-фр.

64 Ibid.

65 Ibid. Vol. 34. P. 68.

66 Cross A. G. «By the Banks of the Thames*... P. 247; Кросс Э. Г. У Темзских берегов... С. 272.

67 См.: Шторм Т. П. Новое о Пушкине и Карамзине // Известия АН СССР / Отд. лит. и языка. 1960. Т. 19. Вып. 2. С. 151.

69 Там же. С. 275, 355—357, 661, 673; Cross A. G. Whose initials?: Unidentified Persons in Karamzurs Letters from England // Study Group on 18 Century Russia Newsletter. 1978. № 6. P. 32.

70 Гипотетическую реконструкцию общего направления этих бесед см.: Лот-ман Ю. М. Сотворение Карамзина. М.: Книга, 1987. С. 179—192.

71 О позиции Карамзина см.: Заборов П. Р. Русская литература и Вольтер: XVIII — первая треть XIX в. Л., 1978. С. 91—94.

72 Роспись этого издания см.: Bateson F. W. / Ed. The Cambridge Bibliography of English Literature. Vol. 2: 1660—1800. N. -Y., 1941. P. 836—837.

—36.

74 Mehrotra. Р. 169.

75 См.: Заборов П. Р. Жер. мена де Сталь и русская литература первой трети XIX в. // Ранние романтические веяния: Из истории международных связей русской литературы. Л.: Наука, 1972. С. 197—216.

76 Reflexions sur les traducteurs et particulierement sur ceux des «Maximes> de la Rochefoucauld. St-Pbg, 1811.

77 Дневн. запись 6 авг. 1808 г. // Дашкова Е. Р. Записки: Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 403, 478. Подл, текст см.: Wilmor С. Wilmoi М. The Russian Journals of Mana and Catherine Wilmot <...> 1803—1S0S , Ed. with an Introd. and Notes by the Marchioness of Londonderry <...> and H. M. Hyde. London. 1934. P. 362. Об этом издании «Замка Отранто»: Summers M. The Gothic Quest: A History of the Gothic Novel. N. Y., 1964. P. 183. (Далее: Summers).

—2. Amsterdam: Prault. 1767. Ныне (как и все перечисляемые далее издания) — в Научной библиотеке Одесского ун-та; шифр: Вор/11153; Walpole Н. Testament politique. Т. 1—2. . Amsterdam, Arkstee. 1767 (шифры: Воронцов/181, Строг/6642): Lettres d'Horace Walpole, depuis сопле d'Orford, a Georges Montagu depuis Гаппёе 1736 jusqu'en 1770 / Publiees d'apres les originaux anglois, avec des anecdotes et notes biographiques par m. Ch. Malo. Paris: L. Janet, 1818 (шифры: Воронц/2810, Строг/3929); Letters of Horace Walpole. earl of Orford, to sir Horace Mann, His Britannic Majesty's resident at the court of Florence, from 1760 to 1785 / Now first published from the original mss. Vol. 1—2. London: Bentley, 1843 (шифр Воронц/8398) и др.

79 См.: Остафьевский архив князей Вяземских / Изд. гр. СЛ. Шереметева. Под ред. и с примеч. В. И. Саитова. СПб., 1899. Т. 1, по указ.; Дмитриев И. И. Сочинения. СПб.. 1895. Т. 2. С. 233.

80 Du Deffand М. Lettres de la marquise du Deffand a Horace Walpole, dupuis Comte d'Orford, ecrites dans les annees 1766 a 1780, auxquelles sont jointes des lettres de Madame du Deffand a Voltaire, ecrites dans les annees 1759 a 1775 / Publ. d'apres les originaux deposees a Strawberry-Hill. Nouv. ed. T. 1—4. Paris. 1812. Ср.: Библиотека B. A. Жуковского: (Описание) / Сост. В. В. Лобанов. Томск: Изд. Томск, унта, 1981. С. 357. № 2600.

81 Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 63. Во фр. цитате опечатка («qui soit du college» вместо «qui sort»). Ср.: Du Deffand a H. Walpole. T. 2. P. 465—466.