Т. Селезнева
Из домашней истории «Готического романа»
Это — не воспоминания ученого или коллеги В. Э. Вацуро; это заметки человека, на чьих глазах рождалась данная книга. В памяти сохранились некоторые эпизоды ее «биографии», их я и хочу предложить вниманию читателя с тем, чтобы добавить несколько штрихов к «портрету» как самой книги, так и ее автора.
Милому Вадиму Эразмовичу Вацуро
несклоняемому и несгибаемому герою «черного романа» на рубеже 60-х годов, когда эти романы уже несколько устарели.
С сердечным приветом и любовью
В. Мануйлов — коллекционер коллекционеров и призраков
1 января 1960 Ленинград
(Надпись на книге: М. Ю. Лермонтов в портретах, иллюстрациях, документах: Пособие для учителей / Сост. Е. А. Ковалевская, В. А. Мануйлов. Л., 1959).
Перед нами — надежное свидетельство раннего интереса В. Э. к литературной готике.
Учитель слегка подтрунивает над своим любимцем, а мы, его окружение...
Большинство из нас и узнало-то об этом «готическом романе» только от самого Вадима; но понять и разделить его увлечение мы не умели. В нашу, условно говоря, хемингуэевско-ремарковскую эпоху интерес к этим искусственным страстям и ужасам казался чем-то несерьезным, даже для такого парадоксалиста и эрудита, каким считался Вадим Вацуро.
Он был для нас эстет, знаток и собиратель поэтов Серебряного века, тончайший ценитель восточной поэзии, Катулла, греческой эпиграммы, бредивший немецкими романтиками. Влечение к этим последним было сродни страсти, и приятель наш пустил слух, будто Вадим собирается жениться на директоре Публичной библиотеки, «потому что у него (!) имеется 2-й том Гофмана».
Студенческий интерес В. Э. — тоже романтики, русские. Диплом: «Бестужев-Марлинский и Лермонтов». Когда понял, что будет заниматься Пушкиным, сразу определил тему диссертации: «Пиковая дама».
(Ах, кабы так и шло своим чередом! Двигался бы человек со «средней скоростью», была бы и диссертация в срок, и докторская вовремя, и «Творческий путь Лермонтова» (мечта молодости) был бы написан... Но Вацуро был человек «неправильный»...) Когда Вадим чем-либо увлекался, то готов был говорить об этом бесконечно. Так бесконечно «душил» он нас готическими историями. Они были не обязательно пересказом конкретных произведений, чаще — импровизацией на тему: В. Э. нередко сочинял их сам, выстраивая по литературной модели, и при этом густо уснащал рассказ устрашающими деталями. Одна почтенная дама, услышав такой сюжетец, решительно воспротивилась: «Я не люблю ничего упадочного!» Фраза стала расхожей. Рассказчик он был восхитительный, артистичный. Так и вижу его подчеркнуто-сосредоточенное лицо, слегка нахмуренный лоб и хитро поблескивающие глаза: ему нравилось экспериментировать над слушателями. Впрочем, над собой тоже. На Пушкинской конференции в Пскове (1967) намеренно отстает от экскурсии по подземельям Печорского монастыря; потом записывает: «Мне хотелось проверить ощущение человека, затерявшегося в катакомбах» и добавляет: «См. Мраморный фавн».
В этой ссылке на Готторна и заключается разница между нашим восприятием готики и его, Вацуро. Он был прирожденный исследователь; как говорил В. А. Мануйлов, «У Вадима от природы поставлен филологический "голос"». Щекочущее нервы «чтиво» было для него литературным жанром, а за «черепами» и «скелетами» он ощущал некую, может быть, еще не вполне определенную, но вполне научную перспективу. Она определилась с переходом его в ИРЛИ (апрель 1962)*.
(*Сейчас невозможно поверить, что в истории литературоведения имени В. Э. Вацуро могло бы и не оказаться: после школы серебряный медалист поступил в Медицинский институт (влияние отца). Через год, правда, подал заявление с просьбой отчислить его «за отсутствием склонности к естественным наукам».)
Следует признать, что наше поколение в целом профессионально созревало довольно медленно, тому были свои причины. Профессионализм Вадима проявился очень рано, и вполне закономерно, что Мануйлов привлекает его, еще студента, к серьезным изданиям Лермонтова. Он был типичный self made man — человек, сделавший себя сам. В его семье не было филологов, никто им не руководил. Но он как-то не по возрасту продуманно, я бы сказала, запасливо и точно обогащал себя как ученого. Много лет спустя его сокурсники по университету вспоминали о том же. Где бы «посачковать», поманкировать чем можно, как полагается нормальному студенту, Вацуро посещает семинары, слушает несколько спецкурсов, изучает второй иностранный язык (французский), плюс латынь, да еще — древнегреческий! Сегодня интерес к древним языкам явление обычное, а тогда это воспринималось как экзотика. Его преподавательница СВ. Полякова учеником довольна; на изданной ею книжке «Ксенофонт Эфесский. Повесть о Габрокоме и Антии» (1956) — дарственная надпись: «Дорогому Вадиму в благодарность за энтузиазм в латино-греческих штудиях». Словом, как сказал бы сам В. Э. вслед за Н. Эйдельманом, «в то время как другие мальчики, Моня читал книг»...
Вот и в Пушкинском Доме. Не знаю, многие ли сотрудники систематически и добровольно участвовали в работе смежных секторов и групп. Вацуро почел это для себя обязательным: «Как же можно заниматься Пушкиным без 18 века и компаративистики!» (Последняя, к слову сказать, к тому времени только-только была реабилитирована). И мало кому еще известный научно-технический сотрудник Пушкинской группы, не обучавшийся в аспирантуре, по собственной инициативе регулярно посещает (в том числе в неприсутственные дни) заседания группы XVIII века (руководитель П. Н. Берков) и сектора взаимосвязей литератур (М. П. Алексеев); довольно скоро становится там своим, равным.
Как-то захожу в Пушкинский Дом и вижу его в вестибюле с человеком почтенного возраста. Оба похожи на заговорщиков, у Вадима слегка дергается плечо (признак предельной сосредоточенности), собеседник жестикулирует...
— Кто это был?
— Как! Это же Михаил Павлович!
Академик М. П. Алексеев, объект восхищения, научный ориентир! О чем ему так по-детски увлеченно толковать с начинающим ученым? — О «Мельмоте Скитальце» Ч. Мэтьюрина! Тогда имя автора знаменитого готического романа писалось и произносилось еще то как Матюрен, то как Мейчурин.
Он искал в Пушкинском Доме прежде всего профессиональную среду и квалифицированную аудиторию; он обрел и то и другое. (Намеренно не называю имен, пришлось бы перечислять многих). В этой профессиональной среде его странное увлечение «тайнами и ужасами» оформляется в определенную научную тему о русской литературной рецепции английского готического романа.
Правда, там над ним тоже подшучивают. А. Н. Егунов уже через год (1963) дарит оттиск своей работы, с надписью: «Готическому сопернику Максима Тирского Вадиму Эразмовичу Вацуре с симпатией и благодарностью». Из недр среды выходит и эпиграмма:
В подземельях роясь рьяно,
Не увидел он ни зги;
Лишь готическим романом
Засорил нам всем мозги.
Но подшучивания — косвенное признание плодотворности исканий молодого коллеги. Теперь уже очевидно: проблема, им поставленная, реальна и научно обоснована. Злыдень Готтентотович Ваиу-у-ро доказывает это своим «готическим» дебютом — блестящей статьей об «Острове Борнгольме» Карамзина.
Статья далась не сразу. Он начал ее в 1965, а свет она увидела лишь через 4 года: не получалась, откладывал на некоторое время, снова возвращался; потом определял ее вольтеровско-пушкинской формулой «побежденная трудность».
Ее и нужно считать началом работы В. Э. над монографией «Готический роман в России».
Он уже хорошо знаком с западными исследованиями по истории готического романа в Европе (множество тетрадей с их конспектами и выписками, сделанными крупным, еще студенческим почерком). Молодой ученый честолюбив и дерзок. Он задумывает написать подобное же исследование о судьбе готического романа в России. Тем самым он намерен заполнить лакуну в общеевропейской истории готического жанра, вписав в нее отсутствующую русскую страницу.
Известно, что отношение к работам и проектам Вацуро всегда было несколько настороженное. Не то чтобы в них было что-то идеологически вызывающее (он никогда не политиканствовал), но было в них что-то «не то», не укладывались они в привычные научно-исследовательские стандарты и стереотипы. Он знал это и, закончив очередную статью, посмеивался: «Ну вот. Теперь можно обвинять меня в буржуазном объектив изъме».
— Я принципиальный буржуазный объективист, — поддразнивает он редакторов; те кисло улыбаются шутке. Это не шутка. «Объективизм», как и «культ факта», — полемическая реакция его научного поколения на предшествующую эпоху, когда факт корежился, подминался или отбрасывался во имя априорной идеологической конструкции. Может быть, и декларируемая им нелюбовь к «теориям» — следствие того же отторжения.
Новое исследование — тоже из подозрительных. Лет за 20 перед тем его автор со своими рецепциями наверняка угодил бы в компанию (и кампанию) «безродных космополитов». Но и сейчас, в начале 1970-х, взгляд на отечественную словесность сквозь призму какого-то готического романа могла насторожить и отпугнуть любого стороннего рецензента.
Он готов ждать. Тем более что у будущей монографии еще нет названия, не определены объем материала, хронологические рамки, структура — много еще неясного. Кроме одного: она обречена быть «тайным ребенком», о ее официальном статусе и помыслить невозможно: ни тема, ни возраст, ни положение автора (он еще только через год станет кандидатом наук, а монографии, за редчайшим исключением, включаются в план только докторам), ни общая ситуация в науке не оставляют надежд на издательскую перспективу. Его это не смущает. Он умеет вполне профессионально обходить многие «нельзя». Нельзя рассчитывать на монографию? Что ж, он будет публиковать отрывки из нее (главы будущей книги) — по мере их написания. Так в 1970 г. появляется вторая работа Вацуро о готике — «Уолпол и Пушкин»; вслед за ней, в 1973-м— «Роман Клары Рив в русском переводе» и в 1975-м- «Г. П. Каменев и готическая литература».
В 1969 г., печатая статью о повести Карамзина, он должен был заменить ее первоначальное название: «"Остров Борнгольм" и "готическая" литература: (Опыт сравнительно-стилистического анализа)» — на: «Литературно-философская проблематика повести Карамзина "Остров Борнгольм"». В 1975-м сочетание «Каменев и готическая литература» уже не отпугивает, возражений не вызывает.
Если бы он закончил монографию в 5 лет (как предполагал), она бы появилась как раз вовремя, ибо время, хотя и медленно, менялось в ее пользу.
самой счастливой порой для книги; она писалась запоем, в состоянии почти эйфории, когда все внове и все получается. Эти ночные разговоры, чтение вслух написанного и много смеха, и часто весело...
80-е годы — период глухой. Измотала «Лермонтовская энциклопедия», навалился словарь «Русские писатели», 5—6 работ одновременно (далеко не всегда по собственному выбору); переключение с одной темы на другую — почти нервный срыв; а в сутках те же 24 часа. Нет сна, нет отпусков, нет «процесса работы», а есть хаос, вихрь и — жалкие, контрабандные клочки времени на «Готику». Правда, она понемножку все-таки толстеет: вот появилась еще одна папка; но говорим о книге все реже, я боюсь даже спрашивать о ней — чтобы не травмировать В. Э.
как относиться.
Если В. Э. садится за «Готику», значит ему либо очень плохо, либо очень хорошо. Либо он на грани срыва, либо, наоборот, может позволить себе немного расслабиться. Я замечаю: «существо» помогает снять стресс, восстановить душевное равновесие. Тогда я благословляю судьбу за то, что оно есть.
То, напротив, возникает суеверный ужас — как у «болтливого слуги» готического романа (охотно принимаю на себя эту роль). Мне вдруг начинает казаться, что оно затягивает В. Э. в свои сети, что непонятное нечто, как вурдалак, высасывает из него жизненную энергию, что сам он тайными нитями связан с пугающим «черным» миром — то ли свой в нем, то ли вечный пленник... Тогда мне хотелось скорее освободить его и немедленно выгнать впившееся в него это из дома...
«дети» заняли внимание хозяина, они съедают его время и жизнь, а это терпеливо и покорно лежит и все ждет, не дойдут ли до него руки?
Они дошли. Но, увы, почти как в той байке: «Наконец я нашел время и место...» Время — 1994 год. Инфаркт. Место — Академическая клиника.
... Везут его на каталке, а он сыплет «черными» анекдотами, коих был большой любитель: «Сестра, может, меня в реанимацию? — Доктор сказал в морг, значит, в морг. — Так я же еще не умер! — Так мы еще и не доехали»...
Едва перевели его в палату, первая просьба: книг! Он всегда обрастал ими, где бы ни находился, без них чувствовал себя беззащитным. Однажды мы попали в дом, где не было ни одной книги! Ни даже тетрадки, ни клочка бумаги не было нигде, хотя в семье жил мальчик-школьник. Воспитанный и ритуальный В. Э. вышел через десять минут на лестницу «покурить» и больше не возвращался. «— Знаешь, — признался он потом, — мне стало по-настоящему страшно!» Думаю, он никогда бы не согласился на компьютерную библиотеку: книги ему были нужны живые, теплые...
Конечно, ему привозили то, что просил. Поскольку пациентов опекой не угнетают, больной не лежит, а, притулившись за тумбочкой, что-то набрасывает в тетрадку. (В. П. Степанов: «Представляешь, прихожу к нему, а на тумбочке том, и на нем огромный заголовок: ВАМПИР!»)
— единственное общение В. Э. с природой, потому что он — больной «неправильный»: терпеть не может «гулять», не умеет «дышать воздухом», «соблюдать режим». Он умеет работать, и если работа в удовольствие, она и есть лечение. А там, впервые за многие годы, он вдруг почувствовал себя свободным от всех проклятых надо! к погрузился в родную стихию. Пишется глава «Готики» «Исторический роман». Наступает последний и, наверно, самый активный период работы над книгой, потому что теперь «пора спешить». Он так и не оправится от болезни, но с «Готическим романом» уже не расстанется.
Если бы тогда, в 95-м, В. Э. ушел из Пушкинского Дома, мы бы имели сейчас совсем иную рукопись. Года за два он дописал и прописал бы ее, как должно, как хотел. Но он намертво был прикован к «галере» — Полному собранию сочинений Пушкина.
* * *
А времена меж тем наступили совсем иные. Готический роман вышел из подполья и получил права гражданства; уже издательство «Ладо-мир» выпускает серию готической классики; с ним завязываются отношения: к В. Э. обращаются за консультациями; возникает проект издания русской готики с его участием (не осуществилось). Теперь уже можно просить прислать книги из-за границы — он и просит. Шлют молодые друзья (А. Долинин, А. Осповат, О. Проскурин, Е. Салманова...); старый товарищ Марк Альтшуллер готов пригласить в Питтсбург, поработать в библиотеке; в Мэдисоне (куда В. Э. приглашен читать лекции) мы копируем вожделенное Йельское издание Уолпола. Уже русская готика привлекает внимание зарубежных славистов; появляется и новое отечественное поколение исследователей-«готиков»; одного из них (С. А. Антонова) В. Э. немножко опекает: рад, что кому-то может быть полезен (как всегда, как всегда).
В далекие 70-е ему не просто было знакомить читателя со своей работой. Если бы не «Временник Пушкинской комиссии» (все тот же Михаил Павлович!) и сборники «XVIII век» — издания сугубо профессиональные — не знаю, где бы еще молодой ученый мог публиковать свои «готические дебюты». Ныне — издания самые разные, в том числе зарубежные, они уже сами приглашают к участию и просят материал. Он охотно его предоставляет.
В 1995—96 гг. появляется 4 больших публикации из книги (последнюю, пятую, он уже не увидел). А ведь с 1979 г. не появилось ни одной! Таинственный «Готический роман» В. Вацуро исчез; 13 лет никто о нем не слышал и существует ли он, никто не знал. Горжусь, что журнал, в котором я работала («Искусство Ленинграда»), был первым, кто уговорил (убедил, заставил) В. Э. нарушить молчание: в 1992 г. мы напечатали «Ненастное лето в Женеве...» — историю «Вампира» Байрона— Полидори—Киреевского.
— вот уж поистине изменились времена! — издательство «НЛО» готово напечатать и самую монографию! Мог ли В. Э. надеяться на такое 30 лет назад?..
Он умел выбирать перспективные темы. Умел рисковать, но умел и ждать. Не было ни одной его работы, которая не дождалась бы своего часа. Когда же этот час наступил для «Готического романа», произошло небывалое, невероятное: он оказался не готовым! В буквальном смысле. Более того. Когда В. Э. не стало, я рванулась к заветным папкам... Я не поверила своим глазам: книги не было! Передо мной лежала гора бумаги, как будто кем-то намеренно перепутанные листки и листочки, перемешанные, сгрудившиеся без всякого плана и порядка. И только яркими пятнами выделялись газетные обложки с написанными цветными фломастерами названиями глав. Это была мистика, «необъясненное сверхъестественное»...
У него никогда не было зафиксированного на бумаге плана: он оставался в голове. Следуя в целом хронологическому принципу, писал выборочно. Писалось то, что в данный момент более всего интересовало, что было «важно», что диктовал материал. Так было уже с самой первой главой «Русские знакомства Уолпола». Глава пишется неспешно, обстоятельно. Но вот на полях запись: «Пушкин ничего не говорит об Отранто, хотя в его б-ке этот роман есть» и стоит жирный знак вопроса. Глава дописывается наскоро (если вообще не прерывается?), и мысль занята новым сюжетом: «Уолпол и Пушкин», новая глава-статья, впервые в пушкиноведении поставившая подобную проблему.
Бывало наоборот. Скажем, мемуары Санглена исследуются для иных целей. Потом признание: «Какая потрясающе интересная литературная фигура!» Появляется одна из любимых им глав, связывающая воспоминания неофициального главы тайной полиции с немецким романом о тайных обществах.
Иногда он ощущает нехватку материала. Молодой коллега, чей преимущественный интерес — Анна Радклиф, интересуется, правда ли, что у В. Э. есть специальная работа о поэтике «Удольфских тайн»? — Да, есть. Вообще-то это ваше дело, зарубежников, но так как я не нашел в литературе ответов на интересующие меня вопросы, пришлось писать самому (1995—96 гг.; речь идет о главе «Тайны Удольфо»),
зрения («Уолпол и Пушкин», «Остров Борнгольм» и др.). Порой какое-нибудь литературное событие дает толчок сюжету: в 1993 г. выходит Оксфордское издание стихотворений Шарлотты Смит — и появляется «английский» фрагмент главы «В. А. Жуковский».
Среди глав, относящихся к последним годам, есть пространные, подробные, но есть и сжатые, конспективные («Шиллеризм», «Псевдорадклифиана»; таковы и части «Исторического романа»): автор как будто спешит заполнить лакуны в общем движении сюжета... Словом, творческая история рукописи достаточно прихотлива, но при необходимости восстановить ее было бы возможно.
Сложнее объяснить то, что оказалось в рукописи незаконченным, прерванным. Этих частей книги мне касаться особенно больно.
(Появится как литературное явление и как глава книги). И была обескуражена, обнаружив лишь фрагменты ее. Опять что-то отвлекло В. Э.
Или глава «Перевод "Полночного колокола" Ф. Лэтома и "Монаха" М. Г. Льюиса». В ней отсутствует заявленный, но не осуществленный стилистический анализ русского перевода «Монаха». Сохранились страницы с выписками из романа; среди них и знаменитый «шокирующий» финал. Этим материалом В. Э. почему-то не воспользовался. Самая же глава явно оборвана.
«Латник». Для В. Э. это было одним из самых важных (если не самым важным) произведением Марлинского, работающим на концепцию книги. Об этом — его превосходная, с полемическим оттенком статья 1995 года в Russian Literature (1995. Vol. 38. № 2). Но главы такой нет: Бестужев-Марлинский представлен в рукописи Ливонскими повестями. Заметки же о «Латнике», в виде фрагмента из названной статьи, приложены к главе «Бытовой роман».
Таких случаев, увы, немало.
Чем объяснить их? Конечно, здесь были причины и профессионального, и психологического характера, но в любом случае они не были результатом охлаждения к работе или, тем более, каким-либо «творческим кризисом». Самым правильным здесь объяснением будет, вероятно, и самое банальное: ему некогда было писать! Нагрузки, обязательства съедали все его время.
Теперь о том, что не написано было вовсе.
Кое о чем можно судить по оставшимся наброскам, кратким заметкам, просто упоминаниям:
«Здесь должен быть Бекфорд» (точное место главы не обозначено).
«ЮЛИЯ» («Сицилийский роман») А. Радклиф. Запись в пределах главы «Тайны Удольфо»: «Сюда — Юлия». Стопка карточек с перечнем готических мотивов романа, отсылками к тексту и выписками из него.
ЗАГОСКИН. Страница с заголовком и два наброска: «Вечер на Хоп-ре» и «Юрий Милославский». (Это — к гл. «Исторический роман».)
В. УШАКОВ. «Киргиз-кайсак» и «Последний из князей Корсунс-ких». Обе вещи должны были быть проанализированы в главе «Нравоописательный роман»...
В 1996 г., на вопрос начинающего исследователя, действительно ли он, В. Э., пишет «целую монографию» о готическом романе, он отвечает:
— Да, пишу. Только не распространяйтесь об этом: до окончания еще далеко.
В том же 1996-м, в Мэдисоне, он говорил мне, что «конечным пунктом» будет русская фантастическая повесть; однажды заметил: «Возможно, это будет "Штосе", хотя мне сейчас возвращаться к нему будет трудно» (имелась в виду его статья 1979 года в книге «М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы»).
От этого, возможно, завершающего раздела книги остались: машинописная страница с заголовком; начало анализа романа Греча «Черная женщина» (фрагмент которого вошел в главу «Бытовой роман») и намерение остановиться специально на «Двойнике» А. Погорельского: «... как нам придется говорить далее, книга эта сыграла важную роль в становлении русской фантастической повести и тем самым — в судьбе готического романа в России» (см. главу «Нравоописательный роман»). Вот, пожалуй, и все, если не считать специальной подборки литературы (в том числе мистического, характера).
Хочу в связи с этим обратить внимание на две публикации В. Э., как будто формально не связанные с «Готическим романом». Это — «Василий Ушаков и его "Пиковая дама"» (1993) и «София: Заметки на полях "Косморамы" В. Ф. Одоевского» (1999). Они кажутся не случайными. Коль скоро мысль его шла в направлении русской фантастической повести, то и «Густав Гацфельд» Ушакова, и фантастические повести В. Одоевского (в том числе «Косморама») безусловно должны были найти в ней место. В таком случае названные статьи В. Э. тоже, вероятно, можно было бы рассматривать как потенциальные части книги.
Увы, все это предположения, хотя и не лишенные основания. Что говорить, я нещадно корю себя за то, что не расспросила, не выспросила обо всем подробно. Но, признаюсь, мои мысли почти всецело были заняты его здоровьем. Я жила в состоянии непрерывного ужаса перед надвигающейся катастрофой, и незавершенная «Готика» была не главной составляющей этой катастрофы, — она лишь проступала ее постоянным, настойчивым, пугающим фоном...
надо видеть. Я видела, наблюдала. В нем не было ничего эффектно-геройского, он не был бунтарским сопротивлением судьбе, которая все била и била его. Это был подвиг незаметный, тихий, карамзинский: человек просто шел своим путем, сколько мог, и возделывал свой сад.
* * *
... Время спрессовывается. Я вижу молодого Вадима, спешащего с неподъемным портфелем, набитым книгами, возбужденного, с горящими глазами, готового без конца говорить о замыслах, сюжетах, открытиях. И вижу Вадима Эразмовича, молчаливого, тяжко, но упорно бредущего, с палкой и сумкой, перекинутой через плечо и грудь — как путник с посохом и котомкой, изнемогший и полуслепой...
Все это — тоже «Готика», которая пунктиром прошла через всю его научную и человеческую биографию, вобрав в себя и отразив все ее этапы. Она испытала на себе его взлеты, надежды и разочарования; добро она была или зло, но она была потаенной жизнью своего создателя, приносившей ему наслаждение.
И он не был бы В. Э. Вацуро, если бы не соблазнился возможностью сымпровизировать блестящую «готическую» концовку этой жизни:
«дорвался» до своего «Готического романа» и «теперь у него все только к этому».
«Я думаю, что он и инфаркт-то себе придумал специально, чтобы там, вдали от всех, спокойно писать».
В. Э.:
— Должен сказать, что это единственная тема, которую нужно писать не только в инфаркте или с инфарктом, но и после смерти... (Посмеиваясь):
... Представляете себе: Призрак...который пишет... дописывает монографию о готическом романе... и каждую ночь... в 12 часов... с ударами колокола... является в библиотеке, садится за стол и читает тени книг...