В. Скотт. Статья о Радклиф. Биография Радклиф. А. Тургенев
Э. Симмонс в своем исследовании об английской культуре в России замечал, что популярность Анны Радклиф у русских литераторов и читателей достигла апогея в 1826 г., когда в «Сыне отечества» был опубликован очерк о ее творчестве, написанный Вальтером Скоттом1. Утверждение это, далеко не бесспорное, справедливо, однако, в одном отношении: очерк, о котором идет речь, был началом нового этапа осмысления творчества писательницы и едва ли не основным источником биографических сведений о ней, как известно, очень скудных и по сей день.
Статья В. Скотта («Prefatory Мemoir to the Novels of Mrs Arm Radcliffe») была написана для предпринятой издателем Дж. Баллантайном «Баллан-тайновской библиотеки романистов», десятый том которой включал сочинения Радклиф — от раннего «Атлина и Данбейна» до «Итальянца». Том этот вышел в свет в 1824 г., сразу же после смерти романистки; очерк В. Скотта оказывался, таким образом, одним из первых серьезных осмыслений ее творчества в целом. Тремя годами позднее Скотт включил биографию Радклиф в собрание своих критических и биографических очерков (The Miscellaneous Prose Works of Sir W. Scott. Vol. 1— 6. Edinburg, 1827), наряду с биографиями Уолпола, К. Рив, Ш. Смит и др. Но еще до выхода полного издания биография Радклиф была переведена на французский язык и почти сразу появилась — уже в переводе с французского — в «Сыне отечества»2.
Собственно биографические сведения В. Скотт заимствовал из анонимного очерка, помещенного в «Ежегодных биографиях и некрологи-ях» на 1824 г. и принадлежавшего, как полагают, мужу писательницы Вильяму Радклифу; этот именно очерк составил основу всех последующих биографий Радклиф. Скотт приводил из него обширные цитаты или пересказывал; в русском переводе цитаты не были обозначены и осталась лишь ссылка на «одного современного биографа», которому были доставлены «достоверные показания о ее рождении, семейственных связях и личных качествах»3. Со слов этого биографа Скотт сообщал о происхождении Радклиф — «Анны Вард» (Ward) — из состоятельного купеческого дома—и о ее обширном родстве «с доктором Галифаксом, епископом Глостерским, и с доктором Галифаксом, лейб-медиком королевским», а также «с знаменитым домом де-Витт в Голландии» (132). Отсюда же заимствован и портрет Анны Уорд в юности. «Г-жа Радклиф, — которую я знавал, когда ей едва было двадцать лет от роду [в подл.: «на двадцатом году жизни», about the time of her twentieth year. — B. B.] — имела весьма стройный стан, хотя была малого роста, подобно своему отцу, брату и сестре. Она имела приятное, свежее лицо, особенно прекрасные глаза, брови и рот. Качества ее ума довольно известны из ее сочинений, и по ним можно судить о любимых ее занятиях. Она находила великое удовольствие в созерцании величественных и грозных красот природы, также любила хорошую музыку. Особенно пленяли ее звуки гармонических языков: она заставляла повторять себе места из греческих и латинских классиков; иногда просила делать из них самые строгие буквальные переводы, стараясь таким образом сохранить в памяти все, что только было можно, из языков, ей совершенно чуждых. Она была одарена живым воображением и многими другими преимуществами, которые могли сделать беседу ее занимательною, но не имела смелости и присутствия духа, которые нужны для того, чтоб блистать в свете. Впрочем, г-жа Радклиф в кругу своих знакомых имела случаи видеть примеры легких и непринужденных бесед в больших собраниях. Она провела большую часть своей молодости на дачах богатых родственников» (133—134). В числе этих последних биограф называл «г. Бент-лея», заведовавшего художественной частью на фарфоровом заводе Веджвуда и Бентлея; дом Бентлеев (жена его приходилась Анне родной теткой) в Челси и Турнамгрине посещали литераторы — «г-жа Монтегю, г-жа Пиоцци, приятельница доктора Джонсона, и умная г-жа Орд, а также г. Стюарт, известный под именем Афинянина Стюарта» (134). Двадцати трех лет она вышла замуж за Виллиама Радклифа, получившего ученую степень в Оксфорде и готовившего себя к политической карьере; впоследствии он был издателем «Английской Хроники» (The English Chronicle) (135). Двумя годами позднее, в 1789 г. выходит в свет ее первый роман — «Замки Атлинский и Данбейнский».
Мы опускаем классический анализ творчества Радклиф, данный Скоттом в его статье, — анализ, к которому нам неоднократно приходится возвращаться, — сейчас нас интересуют только содержащиеся в ней собственно биографические сведения. Достигнув вершины своего творчества в «Итальянце» (1797), рассказывает Скотт, она оставляет литературную деятельность — в самый момент расцвета своей популярности. «Нельзя, без смелых догадок, утвердительно сказать, — замечает он, — какие причины могли заставить столь плодовитое и творческое воображение пребывать более двадцати лет в бездействии, столь мало утешительном для читателей. Может быть, кроткий ее характер был огорчен грубою критикою, которая, подобно зависти, редко уважает дарования; или, может быть, как часто случается, г-жа Радклиф почувствовала отвращение к роду сочинения, вошедшего чрез нее в славу, но обесславленного после того толпою рабских подражателей, которые способнее были выказывать ее ошибки, нежели распространять красоты. Она осталась столь твердою в своем намерении, что в продолжение слишком двадцати лет имя г-жи Радклиф произносилось только читателями старых ее романов; притом она вела жизнь столь уединенную, что все вообще почитали ее умершею» (156—157).
Сообщение Скотта было не просто метафорой: оно опиралось на реальные факты, которые могли быть известны и русским читателям Радклиф. Так, во французском «Всеобщем словаре, историческом, критическом и библиографическом...», вышедшем в 1810 г. девятым изданием, утверждалось с полной определенностью: «Анна Радклиф умерла в Брутоне близ Стейнфорда, в возрасте 71 года, в начате 1809 г.»4.
Все остальное, о чем писал В. Скотт, за вычетом некоторых незначительных деталей, соответствовало подлинной биографии Радклиф. а двадцатилетнее ее молчание и по сей день является загадкой для биографов, которые нередко принимают психологические объяснения В. Скотта. Так, К. Макинтайр, автор одного из лучших биографических исследований об А. Радклиф, по существу, перефразирует их. добавляя к ним осторожное предположение о высоких доходах, полученных писательницей от ее романов и исключивших надобность в литературном заработке5.
Самому Скотту эти толкования отчасти были подсказаны уже известными нам, а может быть, и другими мемуарными источниками, которые он по мере возможности обогащал. Так, он подробно рассказывал о слухе, пущенном «какой-то мисс Севард, принадлежавшей к числу разглашателей ежедневных литературных новостей», которая «начала, без всяких обиняков, утверждать, что Thе Plays on the Passions (Зрелища Страстей, соч. Мисс Байльи) написаны г-жою Радклиф и что она сама признала их своим сочинением», — слух, чрезвычайно оскорбивший писательницу, заподозренную, таким образом, в намерении «присвоить себе чужую славу» (159). Здесь журнальная статья отклонилась от подлинного текста В. Скотта и превратилась в пересказ, исказивший авторскую мысль. Имя «мисс Сьюард» не было известно переводчику, но зато было отлично известно В. Скотту, который был издателем ее писем, — и характеристика ее у Скотта совершенно иная: «В переписке мисс Сьюард. — пишет он. — среди современных литературных сплетен без обиняков утверждается...»6 Речь шла об инциденте с письмом Сьюард от мая 1799 г.: детали его были исследованы биографами, со гласившимися со Скоттом, что речь шла о недоразумении, в котором были повинны более всего литературные информаторы Сьюард, «собиратели вестей», «которые, будучи понуждаемы сообщить ей что-нибудь новое, рассказывали всякую всячину, нимало не заботясь, справедливо ли то или нет» (159).
В. Скотт писал как историк, вынужденный опровергать многочисленные ошибки, слухи и ложные версии, порожденные почти полной неразработанностью биографии его героини. Двигаясь по этому пути, он неизбежно должен был подойти к устойчивому слуху о ее душевной болезни. «Частная жизнь г-жи Радклиф, — продолжал он свое повествование,— кажется, протекла в особенной тишине и уединении. Вероятно, она отказалась от того рода известности, которая бывает в Лондоне уделом особ, прославившихся своими сочинениями [в подлиннике с негативным оттенком: «personal notoriety». — В. В.]. Может быть, ни один автор, коего творения читаются и уважаются во всем свете, не был так мало известен со стороны своей личности, даже тому классу знатных людей, которые присвоивают себе право избирать для себя отличное общество литераторов. Но от того жизнь г-жи Радклиф не утратила своей приятности, и ее домашнее счастие не было возмущаемо, хотя многие из ее почитателей думали, а некоторые и теперь еще думают, что она, занимаясь беспрестанно изображением ужасов, помешалась наконец в уме и что сочинительница Удольфских Таинств заключена была в плачевном жилище — в доме сумасшедших. Сей слух распространился повсюду и так часто был повторяем в журналах и обществах, что и сам издатель сего известия о ее жизни в продолжение нескольких лет верил оному, пока не узнал от достоверных людей, что сия неприятная выдумка не имеет ни малейшего основания» (158—159).
Из биографических лакун вырастала легенда, которая строилась на основе поэтики готического романа. Первый биограф Радклиф, Т. Талфурд, упоминал об «Оде к ужасу» (Ode to Terror), опубликованной в 1810 г., где автор сожалеет о судьбе писательницы, кончившей свои дни в состоянии безумия7. Ода эта до последнего времени оставалась нера-зысканной; лишь в 1999 г. Р. Нортон нашел ее текст и назвал автора. Им оказался англиканский священник и переводчик с латинского Чарльз Апторп Вилрайт (Wheelwright); стихи назывались «Ode to Ноггог» и были включены автором в сборник «Стихотворения» (1810), переизданный в двух томах в 1811 г. Ода аллегорична; «Ужас» предстает в ней в виде богини безумия, сводящей своих жертв в могилу. «"Фантомы" ее овладевают пылающим мозгом»; когда «бледные призраки» пересекли ей дорогу, «Радклиф содрогнулась от страха и, в тщетной борьбе стараясь освободиться, бросилась в объятия смерти от безумия и от тебя (ужаса)». К этим строчкам автор сделал примечание: «Миссис Энн Радклиф, изобретательный автор "Итальянца", "Удольфских тайн" и проч. <...>, как говорят, умерла в состоянии умственного расстройства, известного как белая горячка (the horrors)»8. Пытаясь выяснить источник этого слуха, Р. Нортон предположил, что он был результатом прямой ошибки: в 1809 г. в Стэмфорде, в нескольких милях от места тогдашней службы Вилрайта, скончалась миссис Дебора Радклиф, свекровь писательницы. В 1811 г. стихотворения Вилрайта вышли новым изданием в двух томах, и приблизительно с этого времени слух о смерти или сумасшествии автора «Удольфских тайн» широко распространился в литературных и окололитературных кругах. Сцены в «Удольфских тайнах», описывающие безумную Агнесу-Лаурентини, вероятно, были для этой легенды своего рода литературным субстратом.
«Анекдоты» на эту тему держались еще в середине века9; рассказывали, например, что знаменитая романистка умерла за письменным столом, пораженная ужасом во время сочинения страшной сцены. О другом анекдоте мы уже упоминали в связи с «Гробницей» — романом-мистификацией, появившимся в свет в 1799 г. как «посмертное» сочинение писательницы.
Отзвуки биографической легенды проникали в русскую читательскую и литературную среду. В 1815 г., когда Жуковский закончил свою «Балладу, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди» — перевод баллады Р. Саути о «бер-клейской ведьме», — А. И. Тургенев писал ему в Дерпт: «Старушка престрашная, но она также пойдет в печать. Графиня Строганова просит тебя заключить этой уткой твои баллады. Страшнее ничего не напишешь, а может случиться с тобою то же, что и с M-me Radcliffe: испугаешься сам своих баллад, как она своих романов»10. Из контекста письма как будто следует, что слух о безумии Радклиф уже в 1815 г. дошел не только до Тургенева, но и до Жуковского, — а может быть, и до приятельницы его, графини СВ. Строгановой: Тургенев не говорит о нем подробно, а лишь напоминает как о чем-то общеизвестном.
С художественными мотивами готических романов оказывался связанным и другой опорный мотив биографической легенды — именно мотив заключенной женщины. В середине XIX в. в печати появился еще один анекдот, в котором утверждалось, что Анна Радклиф, пересекши швейцарскую границу во время путешествия в 1795 г., была арестована французами, препровождена в Париж и заключена в тюрьму Консьер-жери, в ту самую камеру, где некогда ожидала казни Мария Антуанетта; и что освободило ее лишь вмешательство мадам Талльен11. Своего рода вариантом этого мотива оказывалась и версия, согласно которой в «Удольфских тайнах» отразились впечатления от пребывания Радклиф в замке Хеддон Холл.
М. Леви разыскал сравнительно ранний след этого слуха — в описании путешествия по Англии, Шотландии и Уэльсу, принадлежавшем перу миссис Селвин, где под 29 августа 1820 г. записано: «29-го мы проехали в Баквелл и по пути видели Хеддон-холл, очень древнее <...> здание, принадлежащее герцогу Ретленду... Мрачные покои и весь облик этого старинного строения, как говорят, подсказали миссис Радклиф некоторые черты, использованные в ее вселяющих ужас описаниях замков в "Таинствах Удольфо"»12.
В. Скотт счел необходимым опровергнуть это «заблуждение», с его точки зрения, более «нелепое» и гораздо менее безобидное, нежели простая ошибка. Он иронизировал над утверждениями, якобы «мистрис Радклиф посещала Гаддон-Гоуз и выпросила позволение провести ночь в этом мрачном замке, внушившем ей вкус к готическим зданиям, потайным ходам и разрушенным стенам, кои столь часто являются в ее описаниях». «Мы уверились, — продолжал биограф, — что мистрис Радклиф никогда не видала Гаддон-Гоуза; и хотя место сие весьма стоило ее внимания и, вероятно, доставило бы ей несколько идей, каковыми воображение ее было занято, но мы предполагаем, что сие механическое пособие вымыслов, сей рецепт хорошо сочинять — ночь, проведенная в старинном, полуразрушенном замке, не доставила бы ей никакой пользы, кроме порядочного насморка, и что журналисты произвольно приписывали ей выисканные восторги, к которым г-жа Радклиф почла бы за излишнее прибегать»13.
всего, не подозревала Селвин: концептуальный характер слуха, бывшего одним из оснований целостной биографической легенды. Мотив замка (Хеддон Холл) имплицитно содержал в себе мотивы безумия и заточения. «С большим основанием, — рассказывал Талфурд, — г-жа Радклиф была поражена нелепым рассказом, согласно которому, посещаемая фантомами страха, коими она пугала воображение читателей, она впала в состояние умственного помрачения. Невозможно себе представить более невежественного основания для неправды, ибо очевидно, что во всех своих сочинениях она сохраняла полную власть над ужасами, которые описывала, и даже старательно приуготовляла средства объяснить их естественными причинами. Кажется, однако, что сочинительница Путешествия по Англии, описывая древнюю и романтическую усадьбу герцога Ретленда под названием Хеддон Хауз, утверждает, что именно здесь г-жа Радклиф приобрела вкус к замкам и древним строениям, и далее сожалеет, что она вот уже много лет находится в состоянии безумия и заключена в Дербишире. Здесь не только ложно основное утверждение, но и все сопутствующие детали лишены всякого основания, — ибо г-жа Радклиф была в Дербишире только два раза в жизни, вскоре после замужества, каждый раз в течение нескольких дней — и вовсе никогда не видела Хеддон Хауза». Талфурд ссылался и на «более новое и более обширное сочинение», где выдумка была закреплена иллюстрацией на отдельном листе — изображением замка Хеддон Хауз как источника ранних впечатлений писательницы14.
«В продолжение последних двенадцати лет своей жизни г-жа Радклиф много страдала от удушья [в подлиннике: «spasmodic asthma». — В. В.], которое совершенно расстроило ее здоровье. Сия болезнь сделалась 9 января 1822 г. весьма опасною, и 7 февраля того же года прекратила жизнь сей умной и любезной женщины: она скончалась в Лондоне в своем доме»15. В журнальный текст здесь вкралась ошибка: Анна Радклиф умерла в 1823 г.
Статья В. Скотта была не единственным биографическим очерком о Радклиф, появившимся в русской печати как отклик на смерть некогда прославленной писательницы. В следующем же году в «Дамском журнале» появляется «Портрет госпожи Радклиф», предстаатяющий значительный интерес как явление русской радклифианы. Он заслуживает специального анализа, — и мы приведем целиком этот небольшой текст, в котором нам будут важны некоторые детали, оттенки и акценты.
«Портрет госпожи Радклиф.
Ужасные сочинения госпожи Радклиф. вероятно, многих заставили думать, что это женщина странная, не любезная, отвратительная; что она исчадие в женском поле, существо таинственное, огромное, сухое, бледное, с глазами полуумными, всегда блуждающими! Так, по крайней мере, рисует ее воображение некоторых. В самом же деле при первом свидании с сочинительницею "Удольфских таинств" всякое подобное воображение увидит свою ошибку: вам предстанет картина совсем неожиданная — прекрасная!
— это сама роза, царица цветов. По крайней мере, такою она была в осьмнадцать лет. — На двадцать третьем году она вышла замуж.
Самое краткое время своей жизни г-жа Радклиф посвящала литературным трудам, и человек, не коротко ее знавший, но однако ж сколько-нибудь знакомый с ее скромною и тихою жиз-нию, конечно, должен был удивиться, что милая, единственная Анна, благо семейственной счастливой жизни, есть творец, или была творцом "Графа Сицилийского", "Сенклерского аббатства", вышеупомянутых "Таинств Удольфских", "Итальянца" и прочих весьма многих поистине прекрасных романов, приводивших некогда в трепет целую половину просвещенного мира!
Сам г. Радклиф весьма нередко удивлялся странной, по его мнению, плодовитости и громкой славе жены своей; он шутил над нею и над всеми пристрастными к ней читателями; но веселая Анна, обращая в дружескую шутку насмешку супружескую, равнодушно приносила к мужу повесть, ею написанную, читала ее и сама трепетала от ужасов, ею же изображенных! Чудесная женщина!
В последние двенадцать лет жизни г-жа Радклиф, одержимая спазматическим кашлем, несмотря на единодушное старание искуснейших медиков, впала в чахотку и скончалась в объятиях супруга-друга 1824 года на шестидесятом году от рождения. Она была уже стара; но мы осыпали ее могилу розами!
Так писал ко мне о г-же Радклиф лондонский житель Пойль, бывший в 1806 году и у нас в Москве»16.
«М. Макаров».
Совершенно понятно, почему этот очерк появляется как своего рода некрология именно в «Дамском журнале». Об устойчивом тяготении к творчеству Радклиф его издателя, П. И. Шаликова, нам уже пришлось говорить выше; к 1827 г. он не изменил своей позиции. Самый же журнал, в соответствии с эстетическими принципами карамзинистов, был рассчитан прежде всего на женскую аудиторию и особое внимание уделял творчеству женщин-писательниц. В биографии Радклиф сходились, как в фокусе, литературные пристрастия редактора и программные установки его журнала; она должна была появиться на его страницах, даже несмотря на то, что статья В. Скотта уже год как была известна русскому читателю. Перед этой последней публикация «Дамского журнала» имела единственное, но важное преимущество: она подавалась как мемуарное свидетельство соотечественника Радклиф; автор описывал детали, которые могли быть известны только близкому знакомому семьи; из заключительных строк его письма как будто следовало, что он присутствовал и на ее погребении. Если бы все это было так, следовало бы признать, что перед нами — очень редкий и ценный источник для скудно документированной биографии писательницы, а имя Пойля должно было бы пополнить круг известных нам знакомых Радклиф, сейчас насчитывающий всего около десятка имен. Но, по-видимому, дело обстояло иначе.
Публикатором «письма Пойля» был Михаил Николаевич Макаров (1785—1847), плодовитый литератор и историк-дилетант, принадлежавший к числу поздних московских сентименталистов. Его многочисленные разрозненные мемуарные свидетельства о литературной жизни Москвы в начале XIX в. настолько неточны и противоречивы, что иной раз производят впечатление сознательной мистификации. Утверждать это с уверенностью трудно: сам Макаров не раз ссылался на ошибки своей памяти, хаотичность и случайность своих мемуарных записей; тем не менее в его рассказах несомненен и совершенно осознанный элемент литературной игры. Он сознавался сам, что вместе с несколькими молодыми литераторами придумал фигуру издателя журнала «Московский курьер» (1805—1806) — «статского советника и кавалера Сергея Матвеевича Львова»17, — и едва ли не плодом творческого воображения была его литературная сотрудница, также «действительная статская советница» Анна Безнина, чьи статьи он печатал в своем «Журнале для милых» в 1804 г., а после прекращения журнала поместил ее некролог в том же «Московском курьере». М. А. Дмитриев рассказывал, что эта Безнина была урожденная кроатская княжна «Трубеска», приехавшая в Москву со своей незамужней сестрой Елизаветой, что «Елизавета Трубеска» позднее собиралась издавать новый журнал «Амур» уже как княжна «Елизавета Трубецкая»; что все Трубецкие восстали против самозванки, и разразился грандиозный скандал. Во всей этой истории очевидно присутствует игровое и мистифицирующее начало; во всяком случае, исследователям не удается разыскать ни действительного статского (а согласно некрологу, даже тайного) советника по фамилия Безнин, ни княжеского рода «Трубески», — кстати, в упомянутом некрологе Безниной, без сомнения, написанном самим Макаровым, она прямо именуется урожденной княжной Трубецкой. С другой стороны, СП. Жихарев сообщал о своем личном знакомстве с будущей издательницей «Амура» именно как с Елизаветой Трубецкой, удостоверив тем самым, по крайней мере, ее реальное существование18. Это постоянное взаимопроникновение реального и вымышленного, эмпирического быта и мистификации характеризует и опубликованные Макаровым «письма Пойля». Он напечатал целую подборку их за 1805—1806 гг. в 1844 г. в сборнике «Литературный вечер». Ж. К. Пойль был представлен читателю как молодой английский путешественник, введенный в Лондоне в круг СР. Воронцова и получивший в Москве доступ к «кн. Дашкову» — П. М. Дашкову, московскому губернскому предводителю дворянства. Пойль провел в Москве конец 1805-го и начало 1806 г. и познакомился с семейством Макарова, куда ввел его другой английский путешественник, некий капитан Келлесаль, родственник известной леди Крейвен, принадлежавшей к кругу Хорэса Уолпола. Когда Макаров уехал в Петербург, между новыми приятелями завязалась переписка; Пойль сообщал о своих знакомствах (в том числе литературных); он упоминал, в частности, о балах и вечерах у Ю. А. Нелединского-Мелецкого и Б. В. Голицына, где видел Жуковского, Кокошкина, Мерзлякова. В письме от 3 декабря 1805 г. он описывал обед у канцлера А. И. Остермана и свой разговор с жившим в доме Остермана капитаном старой английской службы Гроссейтом, который расспрашивал его о Лондоне. «Говорю: нет Попе, нет Драйдена, нет Томсона, говорю: теперь наше новое поколение растет уже под ужасным креповым вуалем мадам Радклиф; другие люди, того же роста, начали дорываться, снова здорово, до Шекспира. Так-то я отшучиваюсь от расспросов старика времен минувших...»19
Англии представлен своей матерью СР. Воронцову и через него был принят в московских светских и литературных кругах; реальны и называемые Келлесалем в качестве своих знакомых Роберт и Мария Кер Портеры: у сэра Роберта Кер Портера были тесные связи с Россией; Мери Кер Портер, его сестра, была писательницей, автором романа «Венгерский брат». Могут быть подтверждены содержащиеся в письмах сведения об арфисте Адамсе, о капитане Монксе, Шепотьевых, картинной галерее М. П. Голицына и т. п. С другой стороны, письма содержат явные анахронизмы: споры о Наполеоне, упоминания о вальсе как входящем в моду танце очевидно относятся уже к более позднему времени. Тексты писем, несомненно, подверглись обработке; неясно, кроме того, почему сохранились только их русские переводы (заметим, кстати, что «утрата» иноязычного подлинника — нередкий признак мистификации). Самое имя Пойля известно нам только по источникам, восходящим к самому Макарову. О нем сообщалось, например, в упомянутом выше «Московском курьере» как о «путешествующем по России английском дворянине H. W. Поеле» (с иными, нежели в публикации 1844 г., инициалами); самое написание его фамилии неясно (Powel? Poyle?)20. М. П. Алексеев допускал, что часть текстов была сочинена самим Макаровым21.
Едва ли не в большей мере все эти сомнения могут быть отнесены и к тому «письму Пойля», которое было напечатано Макаровым задолго до 1844 г. как некрологический очерк о Радклиф.
Начнем с того, что все без исключения мемуарные свидетельства в нем уже существовали в печатном виде, а некоторые из них прямо выдают свое вторичное происхождение.
«Молодой англичанин», ровесник Макарова или даже несколько старше, не мог помнить, как выглядела девица Уорд, когда ей было 18 лет, а его самого, скорее всего, еще не было на свете. Свидетель ее погребения, писавший под свежим впечатлением, не мог ошибиться в годе ее смерти (не 1824-й, а февраль 1823 г.) и вряд ли мог осыпать ее могилу розами в середине зимы. Все же остальное: и описание ее облика в молодости, и рассказ о ее замкнутой семейной жизни, и указание на время выхода ее замуж, и сведения о ее последней болезни — все это мы находим в приведенных выше цитатах из биографического очерка В. Скотта, как мы помним, восходящих к некрологии в «Ежегодных биографиях...».
«Портрета госпожи Радклиф» пересказал в качестве собственных мемуаров широко известную статью, а «Дамский журнал» представил бы читателям как новинку уже год как существующий ее русский перевод. И в самом деле, внимательное сличение показывает, что «Пойль» черпал свои сведения, во всяком случае, не у одного Скотта. Его «письмо» — не плагиат, а компиляция. В нем есть место, отсутствующее как в очерке Скотта, так и в его источниках: именно анекдот об отношении В. Радклифа к сочинениям жены. Он появляется впервые в биографии Талфурда.
Эта биография, на которую нам уже приходилось ссылаться, была напечатана анонимно при посмертном издании последнего романа Радклиф «Гастон де Блондевиль» в 1826 г. Автор ее, Томас Нун Талфурд (Thomas Noon Talfourd), тщательно собрал все предшествующие сведения и обогатил их за счет путевых дневников писательницы и дополнительных рассказов ее мужа. Биография Талфурда содержала концепцию жизни и личности Радклиф, причем концепцию полемическую. Слух о душевной болезни автора «Удольфских тайн» возобновился с новой силой после ее смерти и продолжал обсуждаться в печати, несмотря на энергичные возражения В. Скотта; в некрологической статье в «Новом ежемесячном журнале» (1823) говорилось о «душевной депрессии» и «постепенном упадке умственных и физических сил»; «Ежемесячное обозрение» 1825 г. интересовалось, могла ли она, проведя последние годы жизни в состоянии «неописуемого» умственного распада, создать что-либо подобное своему знаменитому роману; в 1826 г. последний журнал развернул эту версию в обширной некрологической статье22 В. Радклиф по понятным причинам относился к ней особенно болезненно. Талфурд, писавший под его пристальным наблюдением, особенно заботился о документальном ее опровержении; он приводил заключение домашнего врача Радклифов доктора Скьюдамора (отсюда замечание о «единодушном старании искуснейших медиков»), краткий анамнез болезни, не забыв упомянуть и о «неусыпных попечениях любящего супруга»23. — простуду с последующим воспалением легких («чахотка», в изложении Макарова) — и тщетные усилия медицины, настаивая на том, что, за исключением последних двух дней, когда началось «воспаление в мозгу», больная была в ясном сознании, без малейших следов деменции.
Целям «реабилитации» служит и интересующий нас пассаж. Он призван доказать, что романы Радклиф не были плодом нервного перенапряжения, а скорее артистической легкости и игры творческого воображения. Она писала, рассказывал Талфурд (явно со слов В. Радклифа), во время кратковременных отлучек мужа, который по возвращении бывал удивлен «не только достоинствами, но и объемом написанного». При этом «она была так мало подвержена своим собственным страхам, что часто со смехом приносила мистеру Радклифу главы, которые он не мог читать в одиночестве без содрогания»24.
«письма Пойля», где говорится о «веселой Анне», приносившей мужу свои повести и «трепещущей» от изображенных ею ужасов, и о подтрунивании над ней В. Радклифа. Псевдомемуарист, как и в других случаях, конечно, ничего не «вспоминает»: он пересказывает, и на этот раз искаженно, потому что от него ускользает полемический смысл всех этих деталей. Но общая направленность «Портрета госпожи Радклиф» та же, что и в биографии Талфурда: отделить автора от его романов, создав образ живой, привлекательной и веселой женщины, наделенной творческим даром. Статья Пойля (или самого Макарова) оказывается полностью вторичной и не может претендовать на роль источника для биографии Радклиф, — но она остается, вероятно, единственным свидетельством проникновения в русскую читательскую среду самого ценного после работы В. Скотта современного биографического исследования о самой популярной в России «готической романистке».
В. Скотт пробудил в русском обществе интерес к биографии Анны Радклиф и сделал предметом анализа ее творчество, — есть основания думать, что он заставил несколько иначе, чем ранее, взглянуть и на его историческую основу.
Исторические реалии Радклиф не привлекали внимания русского читателя, заслоненные романической интригой. Ее «Путешествие, совершенное летом 1794 г. через Голландию и западную границу Германии...» (A Journey made in the Summer of 1794, through Holland and the
Western Frontier of Germany, etc.), вышедшее в Лондоне в 1795 г., не было переведено на русский язык, и нам известно только одно упоминание о нем, да и то в переводной статье М. Эджуорт (Edgeworth), ссылавшейся на описание в нем дворца эрцгерцогини Марии Христины25. Едва ли не первым начинает искать русских аналогов замкам Радклиф Карамзин — в уже цитированном нами описании дворца Алексея Михайловича в Тайнинском; к 1803 г. уже определились его исторические интересы, направлявшие течение ассоциаций не от реалии к вымышленному сюжету, как это было в «Острове Борнгольме», а напротив — от сюжета к реалии. По-видимому, эту тенденцию воспринял и ближайший круг Карамзина. К. С. Сербинович, посетивший 31 октября 1825 г. Карамзина в Гатчине, записывает в дневнике: «Жуковский провел меня чрез множество коридоров и зал, говоря, что тут есть нечто похожее на Радклифские замки»26
Все оно отмечено жадным интересом к «древностям», и самый визит его к Вальтеру Скотту — один из примечательнейших эпизодов русско-английских связей пушкинского времени — не в последнюю очередь был результатом этого интереса. Любопытен самый угол зрения, под которым ведется его рассказ об этом посещении в письмах и дневнике: исторические реалии занимают его более литературных впечатлений; он с особым вниманием описывает средневековые, «готические» экстерьеры Абботсфорда, «старинную дверь» из бывшего Эдинбургского замка, коллекцию доспехов и пр. Он разговаривает с В. Скоттом о социальных институтах Средневековья и даже снабжает его при прощании библиографической справкой об «истории тайных судилищ в средние века в Германии». Сообщая Карамзиным в письме от 15 февраля 1829 г. о готовящемся новом издании романов В. Скотта, Тургенев ожидает прежде всего исторических и биографических пояснений, публикаций фамильных актов, подлинных текстов преданий и т. п. 27. С другой стороны, изящная словесность становится для него своеобразным окном в историческое прошлое; выбирая свои маршруты, он руководствуется романами В. Скотта и обращает внимание более всего на те «древности», которые были им описаны. Его письма к брату очень выразительно рисуют это сращение исторических и литературных ассоциаций.
Так, в Эдинбурге он стремится «отделаться от приятелей» и побродить по окрестностям с книгой об Эдинбурге, «прочитав the heart of Mid Lothian В. Скотта, коего сцены в Эдинбурге» (письмо от 9 августа 1828 г.); в письме от 16 августа упоминает капеллу св. Антония, «славную по "Эдинбургской тюрьме" В. Скотта», «Лемерские горы, прославленные в другом романе В. Ск<отта> the Bride of Lamermoor» и «Blackfort hill, прославленную "Мармион"». В названиях «Лисмор», «Морвен», «Адтор-ник» он слышит «отголоски Оссиановой лиры» и наряду с Оссианом вспоминает стихи В. Скотта (письмо от 5 сентября). «Здешнее поэтическое предание интереснее самой истории, даже и церковной». «Поэтическое предание» поддерживается историческими реалиями: в сознании Тургенева в обновленном виде оживает уже архаический хтя русской литературы оссианизм: «Ужасы природы вселяют здесь какое-то уныние, и здесь-то надобно читать Оссиана: я прочел на стимботе несколько глав его. Макферсон, конечно, писал, прислушиваясь к унылому и единообразному шуму волн в сих пустынных озерах и глядя на эти голые скалы, где чувствуешь себя оторванным от всего света... Теперь я с родным чувством прочту Оссиана» (письмо от 9 сентября 1828 г.)28.
В этом ряду всплывают и ассоциации с замками Радклиф. Не исключено, что ее имя упоминалось во время разговоров Тургенева со Скоттом 6 августа о средневековой истории и литературе: во всяком случае, шестью годами ранее, в 1822 г., еще при жизни писательнцы, когда Абботсфорд посетил Амедей Пишо, Скотт в беседе коснулся и ее творчества, причем в чрезвычайно благоприятном контексте29 Заметим, что в беседах с Тургеневым Скотт затрагивал некоторые из тем, содержавшихся в этом очерке; так, в связи с «Итальянцем» он вспоминал «Тайное Судилище» Средних веков, обряды которого отразились в «Духовидце» Шиллера, — не эта ли ассоциация побудила его просить у Тургенева точных исторических сведений о немецкой Vehmgerichte? Но еще важнее, однако, что В. Скотт подверг подробному анализу архитектурные ландшафты Радклиф. Он выбрал в качестве образца «прекрасное описание» Удольфского замка:
«Хотя он и был в эту минуту освещен заходившим солнцем, но готическое великолепие архитектуры и старые башни из дикого камня делали его зданием величавым и мрачным. Скоро свет ослаб и разливал только багряные отблески, которые постепенно исчезли, по мере <того> как легкий пар покрыл горы. Между тем зубцы замка все еще были освещены последними лучами солнца; наконец все это огромное здание погрузилось в торжественный мрак безмолвной и величественной ночи: он являлся царем той страны, и как бы грозил всем, кто отважится тревожить пустынное его владычество. <...>
Унылый звон колокола, возвестившего о их приближении, увеличил еще страх Эмилии. Пока ожидали служителя, пришедшего отворить ворота, она глядела на здание, но темнота не дозволяла ей ничего рассмотреть, кроме части толстых стен, и угадать обширную и грозную сию пустыню. Передние ворота, ведшие во двор, были исполинской величины и ограждены с обеих сторон башнями, на коих еще стояли зубчатые башеньки. Вместо флагов развевались только длинные отпрыски трав и диких растений, выбегавших из расселин между камнями: казалось, они неволею росли посреди окружавшего их опустошения. Башни одна с другою соединялись куртиною с пробоями, а под нею лежала полудугою тяжелая рогатка. Стены внешнего обвода примыкали к другим башням и простирались по краю пропасти. Сии стены, почти разрушенные, еще освещаясь замирающим отсветом солнца, свидетельствовали об опустошениях войны. За ними все терялось во мраке»30.
Эта «превосходная» по своим живописным достоинствам пейзажная картина (splendid and beautiful fancy-picture), с точки зрения Скотта, не имеет той «точности и верности», какой отличаются, например, ландшафты Шарлотты Смит; в параллель к ней он приводил описания у Радклиф замка Гардвик из «Путешествия по Голландии...»: «Если Удольфо есть картина, производящая сильное впечатление, то Гардвик удивляет разительным своим сходством с подлинником. <...> Противоположность сих двух описаний довольно ясно доказывает, что мистрис Радклиф умела столь же хорошо писать с натуры, как и сочинять по воображению. Башни Удольфские без определенного размера, теряются в туманах и мраках; развалины Гардвика представляют картину, написанную широкою, смелою кистью; рисунок их гораздо вернее, но краски не столь богаты»31.
«Странно, — заключал свой анализ В. Скотт, — что самые лучшие описания в романах г-жи Радклиф, быв основаны на материалах, найденных у путешественников, кажутся (по крайней мере, в нашем мнении) картинами вымышленными; и со всем тем, большая часть ее современников приняла их за истинные описания того, что она видела»32. «Вудстоке» (1826) сам он делает попытку «усовершенствовать» готический интерьер радклифианского типа, по замечанию позднейшего исследователя, подняв его на новый уровень введением исторического материала33.
Есть некоторые основания думать, что в продолжительных беседах Тургенева с В. Скоттом возникала тема соотношения вымысла и исторических реалий в романе; во всяком случае, уже приведенные нами цитаты из писем Тургенева к брату показывают именно такое направление мысли. И подобным же образом он подходит к «готическим ландшафтам» Анны Радклиф. «Я пошел в трактир, — рассказывает он в обширном письме от 1 октября 1828 г., — взял карету почтовую и чрез полчаса был уже в Баквеле; тут едва не уговорил меня проезжий англичанин отправиться с ним пополам в карете смотреть какие-то чудеса природы в Кастлетон и к вечеру возвратиться в Баквель; но я взял его же почтовую карету и за 4 шиллинга приехал сюда, остановившись на полчаса в Haddon-hall, в нескольких шагах от большой дороги, древний, оставленный замок, знаменитый описаниями Радклиф и принадлежащий ныне герцогу Рутландскому. Я осмотрел его снаружи и внутри, и конечно, воображение Радклиф могло найти здесь пищу. Старуха, точно уродливая дряхлостию, сухостию и морщинами, дряблым голосом описывала нам историю замка, который 149 лет как уже не обитаем. Древняя зала с гербами, приемная также старинная; но всего живописнее самые башни и вид замка с реки, мимо его журчащей...»34
Под «описаниями Радклиф» понимается, конечно, тот самый отрывок из «Удольфских тайн», который мы привели выше как цитату из статьи В. Скотта, — но как раз это замечание Тургенева показывает, что самую эту статью он либо не читал, либо не помнил. Как нам уже известно. В. Скотт особо опровергал в ней легенду, согласно которой Хеддон Холл (Хеддон Хауз) послужил моделью для Удольфского замка, — ибо с ней прямо или косвенно был связан слух о сумасшествии Радклиф; Тургенев же полностью находится во власти этой легенды. Может быть, убеждение его опиралось на печатные описания достопримечательностей или путевые записки, куда он, без сомнения, заглядывал во время своей поездки, — в частности, он мог знать и цитированные нами записки Селвин; может быть, он черпал свои сведения из устного общения. Как бы то ни было, и в этом случае ученый антикварий, литератор и к тому же собеседник В. Скотта совместились в одном лице автора этого письма, — и едва ли не интереснее всего здесь полное изменение традиционной шкалы оценок готического романа: это не «сладкий ужас», пленяющий воображение, и не разалекательное чтение для провинциальных помещиков — но исторический роман, запечатлевший, пусть и в устаревших формах, некую подлинную реальность, подобно тому как это в свое время сделали песни Оссиана. Эта культурно-историческая установка, определившаяся в кругу Карамзина-историка, нашла в общении с Вальтером Скоттом подкрепление и конкретизацию.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Simmons Е. English Literature and Culture in Russia. Cambridge (Mass.): Harvard Univ. Press, 1935. P. 154.
—160; № 4. С. 368-382; № 5. С. 81—93; №. 1. С. 260—272. Под строкой приведены примеч. к статье фр. издателя; Scott W. Notice biographique et litteraire sur Anne Radcliffe // Biographie litteraire des Romanciers celebres... Par Sir W. Scon / Trad, de l'anglais. Paris, 1826. T. 4. P. 67-147.
3 Сын отечества. 1826. № 2. С. 131 (далее ссылки в тексте на страницы этого номера); Scott W. Mrs. Arm Radcliff // The Miscellaneous Prose Works of Sir Walter Scott, Ban.: In 3 vols. Edinburg, 1841. Vol. 1: Biographical Memoirs, Essays, Letters. P. 79 (3 pag.).
5 Mclntyre C. F. Arm Radcliffe in Relation to her Time. Archon Books, 1970. P. 14, 15.
6 Scott W. The Miscellaneous Prose Works. Vol. 1. P. 84. (3 pag.).
изд. — London, 1826); Levy. P. 224.
8 Norton R. Mistress of Udolpho: The Life of Ann Radcliffe. London; N. -Y.: Leicester Univ. Press, 1999. P. 211-214.
9 См.: Levy. P. 224, 225.
10 He издано; цит. no: Вессювский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Пг., 191S. С. 248.
11 См.: Levy. Р. 225.
Lew. P. 224.
13 Сын отечества. 1826. № 7. С. 265, 266.
14 Talfourd Т. Op. cit. Р. 94, 95 (1 pag.).
15 Сын отечества. 1826. Кя 2. С. 159, 160.
16 Дамский журнал. 1827. № 23, декабрь. С. 172—174.
«Обращенный Славянофил») // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 154.
18 См.: Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 79, 80.; Жихарев СП. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 189, 190, 722, 723; Лепехин М. П. Безнина АА. // Русские писатели. 1800—1917: Биогр. словарь. М., 1989. Т. 1. С. 197, 198; Степанов В. П. Макаров М. Н. // Там же. М., 1994. Т. 3. С. 468470; Некролог Безниной // Московский курьер. 1805. Ч. 1. № 6. С. 88, 89.
19 Литературный вечер. М., 1844. С. 256.
20 Московский курьер. 1806. Ч. 3. № 14, 4 апр. С. 209, 211.
21 Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи: (XVIII в. — первая половина XIX в.). М.: Наука, 1982. С. 157—159. (Лит. наследство. Т. 91).
23 Talfourd T. N. Op. cit. P. 102.
24 Ibid. P. 8.
25 Эджеворт О географии и хронологии // Измайлов В. Переводы в прозе. М., 1820. Ч. 6. С. 177.
26 РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. № 5583. Л. 132.
—343, 346.
— первая треть XIX века. Л., 1980. С. 138, 139.
29 Bisson L. A. Amedee Pichot: A Romantic Prometheus. Oxford, s. a. P. 310.
30 Сын отечества. 1826. № 5. С. 91—93.
31 Там же. № 5. С. 89, 90; № 7. С. 260, 264.
33 Railo. Р. 143, 144.
34 Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. С. 629.