Приглашаем посетить сайт

Великовский. Поэты французских революций 1789 - 1848 гг.
Одописец гражданского воодушевления Лебрен-Пиндар.

ОДОПИСЕЦ ГРАЖДАНСКОГО ВООДУШЕВЛЕНИЯ

ЛЕБРЕН-ПИНДАР

Понс-Дени-Экушар Лебрен встретил революцию уже на склоне лет: 11 августа 1789 г. ему исполнилось шестьдесят. Позади была нелегкая жизнь выходца из «простонародья», который вынужден был полагаться лишь на свое перо в эпоху, когда литературный труд, хотя и приносил успех в образованных кругах, не давал ни прочного материального положения, ни тем более духовной независимости. С юношеских лет Экушар Лебрен, сын камердинера, тяготился оскорбительным покровительством аристократов, которые, снисходя до помощи одаренному поэту, взамен требовали почтительной признательности и, что было особенно мучительно, — восхвалений. Если к этому прибавить постоянные разносы, учинявшиеся критическими пасквилянтами Лебрену, имевшему смелость благоговеть перед Монтескье и Вольтером; скандальный бракоразводный процесс, послуживший пищей для бесконечного злословия в светских салонах; наконец, потерю с огромным трудом топленного к старости состояния, что поставило пожилого поэта на грань нищеты, — станет понятно, почему в записках современников непременно упоминается о желчном складе лебреновского ума. Его колких эпиграмм не на шутку побаивались. Друзей у Лебрена было немного, но тех, перед кем он сбрасывал маску иронической отчужденности, служившую ему своего рода защитой, привлекала его раз­носторонняя культура и образованность, бескорыстная преданность поэзии. Впрочем, поэтический талант Лебрена не осмеливались оспаривать даже недоброжелатели: у себя на родине он был почти единодушно признан самым выдающимся лириком конца XVIII в.; слава его еще при жизни перешагнула рубежи Франции. За два года до революции Лебрен с гордостью подвел итоги пройденного пути в оде «Exegi monumentum» («Я памятник себе воздвиг»), где, по примеру Горация, без колебаний вверял свое наследие грядущим поколениям, в памяти которых — поэт в этом не сомневался — навечно пребудет нетленной мысль, запечатлевшаяся в песнопениях его музы.

Лебрен отдал дань едва ли не всем основным жанрам, культивировавшимся классической поэзией: в четырех томах его сочинений, изданных посмертно его другом П. -Л. Женгене (1811), собраны дружеские послания и мифологические героиды, любовные элегии и научно-дидактические поэмы, эпиграммы и рассуждения об искусстве. Но излюбленной формой Лебрена была ода во всех ее разновидностях — торжественно-хвалебная (пиндарическая), философская (медитативная), жизнерадостно-эпикурейская (анакреонтическая). Поэт любил сравнивать свое вдохновение с юношей Икаром, который, по древнегреческому мифу, бесстрашно взлетел к солнцу на крыльях, сделанных его умельцем-отцом. Почитатели ценили в одах Лебрена возвышенное «парение», достигавшееся грандиозностью олицетворений, витиеватый слог, в котором ученые намеки на античность перемежались чрезвычайно смелыми по тем временам образами и сочетаниями слов, мастерское владение строфикой и ритмами — то игриво-легкими, то величаво-торжественными, то плавно-гармоническими.

XVIII в. Лебрен не уставал повторять, что поэзия чахнет под сенью дворцов, где ей внимают невежды, чей слух восприимчив только к лести (II, А).22 Даже тогда, когда он обращался с одой к правителям, он держался без подобострастия и, подобно Державину, «истину царям с улыбкой говорил», советуя добиваться послушания подданных не жестокосердием и кичливостью, но мудрыми заботами о мире, благосостоянии и просвещении («О любви французов к своим королям», I, 5). Чаще же монархи изобличались им как насильники, исступленные фанатики или распутные деспоты, проклинаемые народом («Короли», V, 9). В противовес построенной на угнетении, ущербной цивилизации (I, 8) Лебрен, как и его молодой друг Андре Шенье, рисовал прекрасное «детство человечества», когда на земле еще не знали калечащей власти предрассудков и неравенства, когда «самыми чистыми сокровищами» было «золото жатв и серебро ручьев» («Сожаления о золотом веке», III, 1), При всем том Лебрен отнюдь не поборник первобытной дикости. Его влекут новые открытия наук, достигнутые трудом дерзновенных умов — Галилея, Колумба, Ньютона, Франклина (знаменитые оды к другу поэта, естествоиспытателю Бюффону— I, 2; II, 5). В поэме «Природа» он противополагает невежеству добродетель знания, слепой вере — представление деиста о разумном начале всего сущего, не имеющем ничего общего с мстительным и нетерпимым божеством церковников. Философский бог Лебрена не внушает смертным ужаса,

Но чувство совести влил в сердце человека...

Быть вечным не велел ни смерти, ни мученью

И к благу общему все мудро произвел.

23

Однако в канун революции наряду с мечтой об «общем благе» Лебрена нередко одолевали скорбные думы о навсегда утраченном, как ему казалось, счастье рода человеческого, о бесконечно долгом и тернистом пути к свободе, по которому у обремененного годами поэта едва ли достанет сил пройти до конца. И тогда в его стихах проскальзывали ноты горькой усталости; отвращение к миру; где властвует «кадило изувера в союзе с топором деспота», оборачивалось проповедью стоического спокойствия мудреца, удалившегося в скромную сельскую хижину и чуждого страстям и смутам своего века («О мужественной бедности, вдохновительнице гения», IV, 2; «Против роскоши», V, 4).

Революция вернула поэзии Лебрена юношеский задор, страстность гражданской лирики, раньше оттесненную философической рассудочностью.

В первые месяцы революции выходят в свет его произведения, которые не могли быть опубликованы раньше, — ода «Короли» (1783), отрывки из второй песни начатой им в 1770 г. поэмы «Природа», носившие заголовок «Свобода». Этими публикациями Лебрен прямо включается в полемику о королевской власти, о народе и судьбе французского государства, особенно занимавшую умы вплоть до республиканского восстания 1792 г. Как большинство политиков в те дни, Лебрен сохраняет надежды на благоразумие Людовика XVI: поэту кажется, что королю достанет ума не мешать преобразованиям. «Опрокиньте, разрушьте эти башни, эти черные оплоты, — приглашает он правителей Франции. — ... Пусть над их рассеянными обломками взовьется и парит гений свободы». Однако монархические иллюзии Лебрена рождены отнюдь не боязнью слишком крутой ломки прежних порядков: для автора «Природы» интересы нации превыше желаний монарха. По мысли поэта, трон нужно заслужить доблестью, мудростью, строгими нравами. Ибо монарх призван не бесчинно попирать подданных, но служить верой и правдой тем, кто «удостоил его чести избрать на правление». Лебрен с самого начала полагает источник власти не в божественном провидении и даже не в суверенном формальном законе, но в благе всего народа.

Подобный угол зрения на задачи революционных преобразований, свидетельствуя о несомненном демократизме Лебрена, определил и всю настроенность его лирики. Лебрен не претендовал, подобно А. Шенье в оде «Клятва в зале для игры в мяч», на роль глашатая «вечных истин», Но ощущал себя кровно сопричастным к борьбе соотечественников и разделил их страстное отношение к происходящему. Поэзия для него не поучение, а самозабвенное излияние внезапно нахлынувшего восторга или гнева. «На энтузиазм» — назвал Лебрен оду (I, 1), программную для всей его лирики революционной поры. Пусть робкие голуби прячутся в непогоду, возглашает одописец, поэт сродни орлам, что парят над горными кручами, отважно бросая вызов сверкающим молниям. В памяти его встают образы великих энтузиастов — легендарных похитителей божественного огня, зодчих грандиозных храмов, непобедимых полководцев, покорителей неведомых материков, гениальных мыслителей. Это они передают из века в век светоч благородного дерзания. Но во сколько раз удесятеряет пламенный порыв сердец новая вдохновительница французов «дева прелестная и воинственная Свобода»! Поэт радостно отдается служению богине: «Жертва прекрасного восторга, обагри я даже лиру своею кровью, все равно я умру счастливый в твоих объятиях». За наивной выспренностью этих клятв нет никакой позы: Лебрен — певец гражданского воодушевления по преимуществу — в приподнятых образах своей поэзии выразил духовный подъем, владевший революционерами конца XVIII в. «О Франция, — восклицал он, — для победы тебе нужны не просто друзья, но пылкие любовники, нужны сердца, в пламенном опьянении устремляющиеся навстречу опасностям» (III, 9).

просветителя XVIII в. Монтескье о том, что из всех форм правления — республики, монархии и деспотии — самой пригодной для Франции является конституционная монархия. Отдельные положения трактата Монтескье «Дух за­конов» он даже прямо перелагал в одной из од (III, 11). Однако логика борьбы в годы революции заставила поэта внести существенные поправки в выбор учителя. Тайные связи Людовика XVI с аристократами-эмигрантами и евро­пейскими дворами, его постоянные попытки любой ценой восстановить неограниченную власть — все эти наглядные уроки не проходили для Лебрена даром. Постепенно таяла иллюзорная вера в «мудреца на троне», за фикцией «дворянской чести» обнаруживалась жажда во что бы то ни стало сохранить сословные привилегии, и поэт приходил к трезвому убеждению, что любой «монарх, пользуясь безнаказанностью, неизбежно превращается в тирана» И «нет ничего опаснее, чем милостивый деспот». В самой природе монархии коренится ее социальная и нравственная порочность.

Восстание 10 августа 1792 г. Лебрен приветствовал в «Патриотической оде на события 1792 г.» как возвращение народу-суверену некогда узурпированной у него власти (V, 11). Когда же в сентябре 1792 г. Конвент провозгласил Францию республикой, а через несколько месяцев послал Людовика XVI на гильотину, Лебрен заявил: «Если король — мятежник, нация всегда вправе осудить его на смерть: голос всего народа не может быть преступлением... Узурпаторскому скипетру наследует справедливая власть. Республика, ты рождаешься, чтобы отомстить за вселенную!» В решающий для родины час Лебрен чувствовал себя с теми, кто принимал жестокую справедливость «благодетельного преступления»: «Каждое государство переживает критические минуты, когда строгость диктуется необходимостью; тогда спасайте народ — в этом высший закон» (III, 11).

Став республиканцем, Лебрен вовсе не изменил себе; история шла вперед, а вместе с ней росла политическая зрелость поэта, мужало его искусство. В республиканской лирике Лебрена точные политико-философские афоризмы звучали с искренней страстью, полемически заостренная мысль одушевлялась оптимистической верой человека, который ценою долгих надежд и неоправдавшихся иллюзий, наконец, выстрадал истину и пылко ринулся навстречу «заре, воссиявшей над людьми». Поэту казалось, что республика прорубает заветный выход в мир добра, чистоты и благородства, и он пел обновленную Францию как прибежище «мужественных добродетелей», бескорыстия, расцветающих талантов (IV, 11). «Люди, будьте человечны!» — звал он, провожая в небытие старый мир феодально-сословного насилия и всей душой приветствуя «восходящее солнце республиканских свобод» (III, 11).

Однако время для подобных песен еще не пришло. Пожар враждебных мятежей пылал в 1793 г. во всех концах Франции; «республика человеколюбия» могла быть только твердой диктатурой с ее чрезвычайными трибуналами, ка­рательными экспедициями против мятежников, с признанием сурового долга перед отечеством как высшей добродетели гражданина.

В дни грозного кризиса, пережитого Францией, Экушар Лебрен занял сложную позицию. Ниспровержение монархии он расценивал как последний вынужденный акт насилия, полагая, что благородные принципы республики — уже сами по себе достаточная гарантия процветания страны (IV, 11). И если в борьбе против монархии он разделял плебейский радикализм, то это был крайний рубеж, через который Лебрен уже не решался переступить. Когда власть Робеспьера и его сторонников пала, он выступил с «Песней филантропа во времена ужасов анархии», где ополчался на «кровожадных якобинцев» и благословлял «спасителей свободы» — организаторов переворота 9 термидора (VI, 3). Но не одобряя внутренних мероприятий якобинцев, он все же был с ними постольку, поскольку лишь их беззаветная преданность родине могла обеспечить победу на фронтах. В одах 1793—1794 гг. поэт хранит молчание о происходящих внутри страны политических событиях и спорах, на которые раньше живо откликался; на смену злободневной полемике приходит героический пафос за­щиты Франции от внешних врагов.

«Слышите ли вы стоны священной отчизны, вся в слезах взывает родина-мать к своим сынам в оде «К французам». — Неужели скорбный лик попираемой врагами земли не заставляет воспылать воинственным гневом сердца патриотов? У древних спартанцев был закон: из боя возвращались либо мертвыми на щите, либо победившими со щитом. Пусть они служат примером французам наших дней. К оружию, граждане! Лишь две стези на поле чести — победить или умереть» (IV, 1). Этот боевой клич республиканских войск — «свобода или смерть!» — вновь подхвачен в другой оде (V, 11), где победы на фронтах революции прославлены как торжество духа свободных патриотов над слепым послушанием стада рабов, которых гонят в сражение кнуты их тиранов-королей. Ода Лебрена — всегда поэтическая прокламация. Как призыв к действию и ценили эту патриотическую лирику вожди революции: оды Лебрена печатались в газетах, отдельными листовками и брошюрами и по приказу Конвента распространялись по городам, в действующих войсках. Некоторые из них поэт переделывал в гимны; положенные на музыку, они неоднократно исполнялись на революционных празднествах.

Летом 1794 г. всю Францию облетела ода Лебрена «О корабле „Мститель"» (V, 10). В отличие от других ораторски-декларативных од, где, как правило, мотивы и образы следовали в «лирическом беспорядке», обнаруживая порывистость вдохновения одописца, на этот раз Лебрен сосредоточился на одном ярком эпизоде революционных войн. 1 июня 1794 г. французский военный корабль «Мститель» столкнулся в проливе Ламанш с английской эскадрой и принял неравный бой. Расстреляв все боеприпасы, команда потерявшего ход и управление корабля отказалась спустить флаг. По приказу капитана были открыты кингстоны, и на глазах у англичан «Мститель» со всем экипажем погрузился в море. Весть о самоотверженной гибели моряков быстро достигла Парижа. Через несколько дней Лебрен выступил с одой о подвиге «Мстителя».

Начало оды выдержано в манере классического «велеречия»: перед мысленным взором поэта возникает тень вдохновленного богами певца олимпийских победителей Пиндара, умевшего с первого же стиха своих гимнов вознестись к вершинам восторга; затем в памяти встает вулкан Этна — «огнедышащий гигант», из кратера которого, едва гнев заклокочет в его недрах, бурно извергаются реки раскаленной лавы. «Не таков ли порыв гения, когда он мечет в тиранов молнии своих стихов?» Поэт обращается к Свободе, прося ее стать лоцманом корабля его поэзии. Образ противоборствующего ураганам корабля древних искателей золотого руна аргонавтов позволяет перейти к рассказу о гибели «Мстителя». Картина морского боя дана уже в несколько ином поэтическом ключе: на смену риторическим инверсиям и сложным мифологическим намекам приходит динамичное прямое повествование; прост­ранная, несколько вычурная речь уступает место кратким, подчас назывным предложениям; приподнятость тона достигается уже не символическим преувеличением, но одухотворенностью метафор и сдержанными восклицаниями поэта — взволнованного очевидца событий. Впрочем, описание Лебрена не развертывает детально и достоверно сцену боя, но как бы скользит по вершинным, самым патетическим эпизодам сражения. «Мститель» — жертва коварной судьбы:

На них обрушился свинец,

И гром стихает над волнами.

Быть пленником? Такой удел

Постыден. И они не могут с ним смириться;

Недаром Альбион от страха побледнел:

Пусть час их гибели настал,

Им гибель не страшна. Обрушившийся вал

Последний парус рвет на части.

Летит последний клич — трепещет в страхе враг:

Их клич — «Да здравствует Свобода!»

Пер. М. Кудинова24

«Мстителя», заключается образом, построенным на смелом сочетании несочетаемых понятий — «победоносное кораблекрушение». Афористическая неожиданность венчающей оду строки как бы призвана закрепить в памяти грядущих веков славу моряков свободы, «смертию смерть поправших».

Ода «О корабле "Мститель"» — один из самых возвышенных поэтических памятников народному героизму, созданных классицизмом конца XVIII в. Искусство Лебрена не знает суровой простоты: героика современных дел при­поднята в нем над землей с помощью античных реминисценций, величавая торжественность подкреплена патетическим славословием, лирический восторг безмерен, поэзия ищет опоры в декламации. Но в несколько архаичном ви­тийстве лебреновского стиля нельзя не уловить могучего дыхания гражданственности: идеализирующая поэтика классицизма здесь призвана передать подлинный накал народного патриотизма.

Героическому дифирамбу в память моряков «Мстителя» суждено было стать наивысшим, но и последним взлетом дарования Лебрена. Приветствуя гибель Робеспьера как желанный конец «насильственной тирании», поэт не заметил, что с падением якобинцев наступали будни расчетливого торгашества, правда, до поры до времени еще озаряемые проблесками наполеоновских побед. Лебрен принял эти обманчивые блики за настоящее пламя и на первых порах продолжал петь «бранную славу» французского оружия и гений «полководца республики», увы, очень скоро взошедшего на императорский трон. Но, лишившись прежней, самобытной, почерпнутой из самой жизни, одухотворенности, эта батальная поэзия все чаще сбивалась на помпезную трескотню, искусственную ходульность. Впрочем, в последнее десятилетие жизни поэта его творческая активность заметно ослабевает: давал знать о себе преклонный возраст, да и новоявленный самодержец с его пышным двором не внушал особого благоговения старому вольнодумцу. Судя по глухим намекам в последних эпиграммах, Лебрен умер далеко не таким уж безусловным почитателем Наполеона, каким его пыталась представить официозная печать Империи.

После смерти поэта в 1807 г. вокруг его имени еще долго не утихали споры. Литературные проповедники «трона и алтаря» не прощали «поэту-цареубийце» его революционных од. Нападки критиков подталкивали ножницы цензоров: ни одно из посмертных изданий Лебрена не миновало серьезных купюр. Но, несмотря на клевету и цензурные запреты, передовая Франция продолжала ценить дух просветительского вольнолюбия и патриотической граж­данственности, живший в стихах Лебрена. Отвечая в 1811 г. «предубежденным судьям наших дней», Мари-Жозеф Шенье назвал одописца в числе «величайших лириков Франции». Оды Лебрена находили отклик и у молодого поколения, которое, вступая в жизнь в мрачную пору Реставрации, искало поддержку своему свободомыслию в воспоминаниях о героическом прошлом отцов. Как певца рево­люционной эпохи воспринимали Лебрена и в России, где вслед за просветителями радищевского окружения его оды узнала близкая к декабристам образованная молодежь. И юноша Пушкин в знаменитой «Вольности», намереваясь «воспеть свободу миру, на тронах поразить порок», по всей видимости, имел в виду именно Лебрена, когда приглашал грозную музу свободы вести его по пути, проложенному «возвышенным галлом>25

Кому сама средь славных бед

Ты гимны смелые внушала.

Тираны мира! трепещите!

Восстаньте, падшие рабы!...