Великовский. Поэты французских революций 1789 - 1848 гг.
Мари-Жозеф Шенье - поэт.

МАРИ-ЖОЗЕФ ШЕНЬЕ - ПОЭТ

В конце лета 1789 г., во время очередного представления на сцене старейшего в Париже Французского театра, среди зрителей распространили листовку. В ней сообщалось, что театру давно передана пьеса «Карл IX», проник­нутая «ненавистью к фанатизму, тирании, аристократии и гражданским смутам», но из-за придирок цензоров, а также проволочек, чинимых «собственными актерами короля», как именовали себя члены труппы, парижане лишены воз­можности увидеть на сцене эту «истинно политическую, истинно патриотическую трагедию». Едва упал занавес, как посреди взбудораженного партера поднялся один из зрителей — вскоре его имя, Дантон, облетит всю Францию — и громовым голосом потребовал постановки запрещенной пьесы. В ответ на робкие ссылки представителя труппы на строгости королевской цензуры раздались воз­мущенные возгласы. Тут же составленная петиция была направлена мэру Парижа; тот, не рискуя взять на себя ответственность, передал дело в Национальное собрание. Пока специальная комиссия изучала «Карла IX», в прессе развернулся яростный спор сторонников и противников трагедии, быстро переросший рамки просто литературной полемики; в театре почти каждый вечер возобновлялась перепалка актеров и зрителей. Страсти были накалены до предела, когда, наконец, пришло разрешение на постановку. В ноябре 1789 г. состоялась премьера «Карла IX». Аристократические ложи почти пустовали, партер был набит до отказа. Зал напряженно ловил каждое слово, самые удачные и злободневные реплики заставляли повторять. По окончании спектакля создателю «Карла IX» Мари-Жозефу Шенье была устроена овация. Толпа восторженных зрителей провожала его до дверей дома. На следующий день двадцатипятилетний молодой человек, известный до того лишь как неудачливый автор двух провалившихся трагедий, проснулся знаменитостью. По Парижу ходила фраза, брошенная Дантоном: «Если "Фигаро" Бомарше убил дворянство, то "Карл IX" убьет королевскую власть». Под злобные нападки придворных памфлетистов М. -Ж. Шенье был провозглашен всеми демократическими листками и газетами первым трагическим поэтом революционной Франции. Эта слава прочно сохранялась за ним вплоть до конца революции.

Мари-Жозеф Шенье родился в 1764 г. и принадлежал к тому поколению образованных французов, которое, вступив в революцию на пороге зрелости, приняло на свои плечи руководство борющейся Францией в момент самых суровых для нее испытаний. Подобно своим сверстникам (Шенье был на пять лет моложе Робеспьера и тремя годами старше Сен-Жюста), он уже на школьной скамье преклонялся перед мыслителями Просвещения, особенно Вольтером. Служба в захолустном гарнизоне, где юному офицеру пришлось столкнуться не раз с рутиной полковых порядков, спесивой тупостью мелкопоместного дворянства и застойным бытом провинциального городка, довершила разочарование будущего поэта в абсолютистской Франции. Вернувшись в столицу, он твердо намерен посвятить себя литературе, которая воодушевлялась бы «любовью к славе и священной свободе». Творческие замыслы начинающего Шенье вынашивались в предгрозовой атмосфере Парижа накануне революции. При всей неуверенности его первых шагов на литературном поприще, он имел полное право позже сказать о своих ранних стихах («Поэма о Собрании нотаблей», 1785; «Послание к отцу», 1787, и др.) и пьесах: «С той минуты, как я ощутил потребность писать, я воспылал мужественной и откровенной ненавистью к тирании, я посвятил родине и свободе мой голос, мое перо, мою жизнь».

С первых дней революции М. -Ж. Шенье в самой гуще борьбы. События бурного пятилетия 1789—1794 гг. для него не просто источник литературных замыслов: он отстаивает революцию и пером журналиста, и на трибуне Конвента, и как прямой проводник мероприятий революционной власти. Мыслитель, ценивший в философии не столько глубину и самобытность умозаключений, сколько непосредственно применимые к практике выводы; оратор, склонный к патетическому красноречию, и неровный, легко переходивший от доверчивой искренности к колкой язвительности собеседник; энергичный, предприимчивый деятель, честолюбие которого, однако, служило не личной корысти, но всегда неподдельной заботе о пользе сограждан; нередко доходивший до крайностей в своих пристрастиях, но великодушный и самоотверженно преданный тому, в чем видел свой гражданский долг, Мари-Жозеф Шенье — одна из незаурядных личностей революционной поры, сын той эпохи, когда настало время сделать духовное наследие Просвещения четкой программой действия и претворить его в жизнь. Слово и дело идут у него рука об руку. Публицист, он в 1789 г. составляет наказы депутатам Генеральных штатов, на протяжении всех лет революции постоянно сотрудничает в печати. Политик, М. -Ж. Шенье — в числе ру­ководителей повстанческой коммуны Парижа, возглавившей низвержение монархии и оборону Франции в грозную осень 1792 г., когда враг стоял почти у ворот столицы. Избранный в Конвент, Шенье занял место на скамьях якобинской Горы. Он без колебаний подал голос за республику и присоединился к депутатам, осудившим короля на смертную казнь. В 1793 г. ему поручен важный пост в Комитете народного просвещения, осуществлявшем огромную работу по перестройке системы образования и культурных учреждений во Франции. И хотя Шенье не примкнул к группе Робеспьера, тем не менее главные внеш­неполитические и социальные мероприятия якобинской диктатуры он безусловно поддерживал. В целом путь М. -Ж. Шенье в революции — путь одного из идеологов и вождей мелкобуржуазной демократии.

оружием художественного слова помочь достижению тех же целей, во имя которых поднимался на трибуну Конвента. В искусстве Шенье ценил гражданскую и просветительскую проповедь; его стихия — театральные подмостки, излюб­ленный жанр — трагедия. Трагический поэт приглашал своего зрителя в театр для серьезного раздумья и политического поучения: пришедшему на представление после дневных забот и дел предстояло осмыслить общечеловеческое значение своего скромного вклада в свершения революции. Ему надлежало воспылать ненавистью к тираническому самовластию («Карл IX», 1789, «Генрих VIII», 1790), проникнуться состраданием к жертвам религиозной нетерпимости («Жан Калас», 1791), испытать восхищение республиканскими доблестями неподкупного защитника бедняков, предпочитающего смерть союзу с кучкой корыстных стяжателей («Гай Гракх», 1792), уверовать в спасительность благостного милосердия и стойкой жертвенности как наилучшего пути к справедливости («Фенелон», 1793; «Тимолеон», 1794). Трагедия Шенье возноси­ла над будничной повседневностью: здесь речь шла не о страданиях влюбленных и семейных неурядицах, но о судьбах наций и всеобщих принципах человеческой нравственности; здесь действие, строго логичное, не отклоня­ющееся ради занимательных неожиданностей, происходило в государственном совете, в зале суда, а порой и на городской площади, куда стекаются толпы граждан; здесь монологи напоминали речи ораторов, изъясняющихся слогом аналитических трактатов и законодательных постановлений, а диалоги — пространные дискуссии философов и политиков, закованные в стройные периоды александрийских стихов. Драматургия Шенье черпает свою патетику в философическом обсуждении и зрелищной демонстрации приложимых к современности идей и становится основой театрального искусства несколько суховатого, аскетически-прямолинейного, но интеллектуально насыщенного, агитационного, вполне отвечавшего художественным запросам революционеров конца XVIII столетия.²⁶

Творчество М. -Ж. Шенье-поэта не просто сопутствует его деятельности драматурга и оратора, но и заимствует в ней своеобразие манеры, образов, форм. Стихийное излияние восторга или негодования, определившее строй лебреновских од, у Шенье подчинено жесткой логике, необходимой поэту, всегда как бы чувствующему себя на подмостках театра или на трибуне. Его задача не только захватить, но и просветить многочисленную аудиторию, не только воспламенить слушателей, но дать им толчок для размышлений. Оды Шенье, как правило,— рассудочные речи в стихах и в поэтическом наследии революции занимают куда более скромное место, чем лирические оды Лебрена. Впрочем, поэт, видимо, и сам это понимал и после нескольких од в начале революции («К Национальному собранию», 1789; «На смерть Мирабо», 1791; «О войне за Сво­боду», 1792) довольно скоро оставил этот жанр.

Гораздо более близкими складу дарования М. -Ж. Шенье оказались гимны, неизменно сопровождавшие празднества тех лет. Революция всколыхнула гражданское сознание всей нации, политика проникла в повседневную жизнь миллионов французов. Парижские кафе в те годы превращаются в своеобразные политические клубы, где до поздней ночи не стихают споры; на бульварах и уличных перекрестках собираются толпы, жаждущие услышать о событиях дня от добровольного оратора или чтеца листовок-памфлетов; в компаниях друзей шахматы и шашки уступают место газетам; выходя на улицу, люди непременно надевают трехцветную кокарду или фригийский колпак — эмблемы патриотизма и свободолюбия. Грандиозными манифестациями гражданского энтузиазма стали народные празднества, проходившие и в захолустных местечках, и на столичных площадях. Они посвящались памятным датам революции, победам на фронтах, особенно часто — патриотическим добродетелям и идеалам: Свободе, Разуму, Справедливости, Истине, Героизму и т. п. В день праздников Париж преображался. С утра по улицам двигались шествия, во главе процессий — роскошно убранные колесницы; над колоннами, где в строгом порядке располагались депутаты с трехцветной перевязью, санкюлоты из парижских секций во фригийских колпаках, воины в парадных мундирах, крестьяне, ремесленники со значками своих профессии, женщины и дети с венками, плыли полотнища знамен, гирлянды цветов, эмблемы, плакаты. Колонны стекались к месту, заранее назначенному для церемонии апофеоза. Произносились речи, у подножья алтаря Отечества сводные хоры исполняли гимны, подхватываемые толпами участников, которые нередко заранее разучивали текст и мелодию. А позже, далеко за полночь, на улицах и площадях столицы не утихало буйное народное гулянье с плясками, песнями, веселыми играми.

М. -Ж. Шенье, которому вместе с художником Давидом неоднократно поручалась подготовка празднеств, обычно сам писал и слова гимнов, музыку к которым сочиняли выдающиеся композиторы конца XVIII в. — Госсек, Мегюль, Керубини. Первый его гимн родился как прямой отклик на запросы дня. В июле 1790 г. Париж готовился отметить годовщину штурма Бастилии торжеством на Марсовом поле. По вечерам парижане, захватив лопаты, добровольно отправлялись сооружать алтарь Отечества, трибуны для посланцев из провинции. В те дни одна из парижских газет, описывая приготовления на Марсовом поле, выразила сожаление, что к празднеству не создан «французский гимн, песнь простая и энергичная, как клятва, торжественная и величавая, как 14 июля». В конце заметки журналист спрашивал: «Почему бы не принять в этом участие автору "Карла IX"»? Через номер газета опубликовала ответ М.­Ж. Шенье: «У меня уже давно была эта мысль, и работа закончена несколько дней назад». «Песнь 14 июля» была передана композитору Госсеку, не успевшему, однако, написать музыку к сроку, и гимн впервые был исполнен уже после официальных торжеств на Марсовом поле. В том вольном полете к вер­шинам ликующей радости, каким проникнуты слова, в воздушно-чистой мелодии, их сопровождавшей, «Песнь 14 июля» Шенье и Госсека — славословие расцвету радужных надежд соотечественников, гимн созерцательной любви к человечеству, греза о ничем не омраченном (кал надеялись многие на исходе первого года революции) будущем нации:

О, чистый огнь небес, о, сердце небосвода,

Не можешь ты не зреть, как велика свобода,
Как мы блаженны вместе с ней!
Свободно дышит мир, повержены оковы,
В одном желании все нации слиты,

Такой же вечной, как и ты.²⁷

Пер. Вс. Рождественского

Начиная с «Песни 14 июля», гимны Шенье были идеализированно-классическим слепком настроений, которыми жила на протяжении революции демократическая Франция. Поэт пел равенство и республику в канун антимо­нархического восстания в августе 1792 г. («Гимн равенству»). Он был рупором всех патриотов, когда славил победы революционных армий, сражавшихся под лозунгом «Мир хижинам — война дворцам», и от их имени давал клятву не складывать оружия, пока на земле еще сохраняются оплоты тирании («Гимн в честь победы», 1793; «Взятие Тулона», 1793; «Песнь побед», 1794). Он вторил якобинцам, громившим предателей-священников и мечтавшим на месте католической церкви основать новый культ свободомыслящих, и преданных родине граждан («Гимн Разуму», 1793; «Гимн Верховному Существу», 1794). Революционные власти, неизменно заботившиеся о распространении гимнов, чрезвычайно ценили эту художественную пропаганду, приравнивая заслуги поэта к заслугам выдающихся полководцев и законодателей республики. «Если французский народ во все времена умел побеждать, — читаем в одном из официальных документов эпохи, — то во все времена он умел и воспевать свои победы; но при деспотизме скованный гений мог касаться лишь немногих струн лиры: ныне же свобода открывает ему полный простор для полета... Вот имена поэтов и музыкантов, которые содействовали украшению национальных празднеств со времени завоевания свободы и к которым народ обращается с данью признательности. В первом ряду идет народный представитель Мари-Жозеф Шенье». Далее перечислены и другие сочинители революционных гимнов, в частности Лебрен.

Гимны Шенье — монументальные дифирамбы, исполняемые под открытым небом или в храме при большом стечении народа. В них ощутимо дыхание многотысячного коллектива, и поэт говорит уже не просто от своего имени, а как глашатай всенародного энтузиазма и неоспоримых истин. Подобное сочинение близко хвалебной оде, но это ода театрализованная, предполагающая и монологи отдельных лиц, и хоровую декламацию, всей структурой своих образов и словесной тканью доводящая до предела ту потребность в идеальной абстракции, на которой зиждется классицизм конца XVIII в.

— тех, с кем он каждый день делил труды, надежды, огорчения. Жизнь как бы поставлена в нем с ног на голову: идеи, всемогущие и суверенные, творят историю независимо от людей, повседневная борьба, насущная и подчас прозаичная, предстает как шествие аллегорий. Здесь могучее Равенство молотом разбивает на наковальне Вольности проржавевшие оковы рабства, здесь грозная Победа обрушивает молнии на прислужников тирании и благодатные лучи Разума рассеивают тьму предрассудков, пробуждая к цветению республиканские добродетели. Эти персонифицированные понятия непременно облачены в античные одежды. Свобода — одна из излюбленных аллегорий Шенье — обычно рисуется в облике прекрасной греческой богини-воительницы, воодушевляющей французов на борьбу против «коронованных разбойников». Она — дочь Разума, помогающая покончить с варварскими суевериями. В «Гимне Свободе» поэт славит миг, когда она с копьем в одной руке и светильником просвещения в другой нисходит с небес и вступает в храм, чтобы присутствовать при торжестве народа-победителя. Образ создается перечислением добродетелей и благодеяний этой богини, столь же прекрасных, сколь и абстрактных:

Твой луч живит скалу и мрачные вершины,
Пшеницей веселит унылый склон долин,
И там, где ты живешь, ликует дол пустынный,
Смеются горы, царство льдин.

Под знаменем твоим победа легче нам,
Еще не знав тебя, не знаем мы и жизни,
Ты открываешь мир очам!

Пер. Вс. Рождественского

— добро, благо, справедливость, взятые в самом общем, внеисторическом их значении, по существу — поставленный на античные котурны рационалистический символ.

Поэзии, избравшей своей сферой такого рода философские отвлеченности, на каждом шагу угрожает опасность риторического версификаторства. Идеализирующее обобщение легко переходит в схему, едва поэт встает на путь навязывания жизни умозрительных построений. Так было, когда Шенье писал стихи в честь Верховного существа — гражданского бога, которого в противовес богу церковному изобрели якобинцы, противники католичества, не решавшиеся, однако, с позиций атеизма отвергнуть христианство. «Гимн Верховному существу» Шенье — вялая рационалистическая молитва, и лишь гибкая — то вдохновенно-величавая, то просветленная, то грозная — музыка Госсека (кстати, сократившего число строф почти вдвое) отчасти сообщала гимну искреннюю взволнованность.

Но идеализирующее обобщение отнюдь не всегда подавляет истинно поэтическую стихию: когда в чеканном, афористическом лозунге-строке выражена единодушная воля нации, когда мысль поэта — не холодное умствование, но очищение от всего побочного и кристаллизация идеи, живущей в самых глубинах народного духа, тогда в искусстве Шенье рождается суровая простота, сдержанное величие героического стиля.

... Весну 1794 г. Франция встречала предчувствием близкого свершения давних надежд. Позади осталось время, когда раздетая, наспех обученная, плохо вооруженная армия добровольцев одной несокрушимостью духа сдерживала натиск интервентов. Час решающих побед близился. И тогда в атмосфере духовной собранности перед могучим броском прозвучал клич поэта:

В победном шествии все цепи разбивая,

По всей стране труба играет боевая.
День грозной битвы настает.

Пер. П. Антокольского²⁹

То был пламенный призыв к самопожертвованию и клятва патриотов, вызов врагу и пророчество близкой победы — «Песнь выступления в поход», как назвал Шенье свой «военный гимн 1794 года», положенный на музыку Мегюлем. Исполненный впервые прямо на поле только что закончившегося сражения по Флерюсе, он облетел Францию вместе с вестью о блестящей победе, которая устранила, наконец, угрозу, нависавшую над границами страны.

­вождаемые толпой родных и близких. А в Институте кипела подготовка к очередному патриотическому празднеству, в программу которого, составленную Давидом и утвержденную Конвентом, поэт был посвящен, так как ему предстояло сочинить к празднику текст двух гимнов. В ходе церемонии хоры граждан — матери, юные девушки, старцы, дети, воины — должны были поочередно произ­носить клятву верности отчизне. Непосредственные жизненные впечатления и план массового торжества как бы переплетались в сознании Шенье, складываясь в единый замысел гимна: «Песнь выступления в поход» — одновременно и марш отправляющегося на фронт отряда и драматизированная клятва народа. Вслед за зачином, произносимым законодателем, идут речи-напутствия матери, стари­ков, ребенка, супруги, девушки. Все они призывают воинов стоять насмерть в битве за родной край. Хор, словно мощное; эхо, гг. дчзгтызл-т глгхную мысль каждого из этих монологов:

Француз в республике постигнет
Что значит родине служить.
Он за республику погибнет,
Он вместе с нею будет жить.

Заключительная строфа — ответ воинов, исполненных отваги и решимости погрузить во мрак небытия ненавистное средневековье, даровать мир " свободу вселенной. Все строение гимна предельно логично, геометрически упорядочено, просто.

Привычно-повседневный эпизод парижской улицы в «Песне выступления в поход» преобразился в условно-аллегорическую ораторию. Ее исполнители не лица — олицетворения. Им неведомы земные слезы, душевная тревога за уходящих, быть может, навсегда; они — носители священного самопожертвования в его незамутненной страданием чистоте. Поэтический пафос «Песни выступления в поход» — не трагедийное сопереживание, из которого мужество выходит закаленным в пламени страстей, но восхищенное созерцание героической доблести. И стиль гимна — стиль скупой, суровой клятвы. Раздумья, душевная смятенность, житейские заботы отступили в прошлое, выбор бесповоротен, и впереди — ясно осознанный долг. Никаких книжных реминисценций, риторических фигур — аскетическая отрешенность слога. Эпитеты немногочисленны, всегда оценочно-точны и суховаты. Краткая, собранная метафора, будто сконденсировавшая энергию выношенной мысли. Фраза отрывиста и тяготеет к безусловности сентенции, чеканной емкости афоризма. Лозунговость этой речи подчеркнута строением фразы, ритмом: синтаксический повтор, как правило, рельефно оттеняет смысловую антитезу, мысль законченно ложится в строку, и каждое слово, благодаря литой поступи марша, звучит отчетливо, полновесно.

«Песнь выступления в поход» в своей идеальной обобщенности и торжественной простоте запечатлела суровую героику патриотического самоотречения и несокрушимый дух борющейся нации. М. -Ж. Шенье не только вписал одну из блестящих страниц в историю французской поэзии, но и завоевал своему маршу право войти в жизнь многих поколений своих соотечественников. Вот уже полтора столетия «Песнь выступления в поход» — «вторая Марсельеза» французов, гимн революционного патриотизма и тираноборчества. И недаром еще совсем недавно, в годы антифашистского Сопротивления, военная песнь санкюлотов вновь звучала на сходках подпольщиков, в партизанских маки и в бараках «лагерей смерти» как клятва Франции, сражающейся и непокоренной.³⁰

Восхождение М. -Ж. Шенье от просветительской проповеди к поэзии героического действия было остановлено переворотом 9 термидора 1794 г. Пореволюционная действительность направила его дарование в русло сатиры. Якобинец, не одобрявший, однако, «крайностей» якобинского террора, он воспринял режим Директории как продолжение революции, но только бескровное и мирное, заменяющее меч беспощадной расправы гуманным и мягким законом («Республика при Робеспьере», 1794; «Гимн 9 термидора II года», 1795). В термидорианском Конвенте Шенье настаивал на защите республики от участившихся роялистских вылазок, ратовал за чистоту демократии и приветствовал походы французских армий, искренне полагая, что войны Директории по-прежнему служат освобождению народов. В лучшем случае то был самообман, и отпечатком неуверенности, сомнений в собственной правоте отмечены теперь как публичные речи Шенье, так и его последние, уже лишенные прежней мощи и внутренней энергии гимны в честь очередных побед французского оружия («Песнь возвращения», 1797; «Песнь I вандемьера VII года Республики», 1798).

— опоры куда более прочной, чем выборная демократия республики, Шенье оказался в числе неугодных политиков. С утверждением власти Наполеона его общественной деятельности приходит конец: изгнанный отовсюду, стоя на грани нищеты, сломленный болезнью, он провел последние годы жизни уединенно, общаясь лишь с немногими друзьями, сохранявшими верность заветам революции, своими блестящими огнями осветившей их молодость.

Впрочем, властям перо поэта по-прежнему казалось опасным. Наполеон лично просматривал рукописи новых сочинений бывшего якобинца, и рассказывают, что, познакомившись с тираноборческой трагедией «Тиберий» (1805), он разъяренно бросил актеру Тальма: «Шенье — безумец! Передайте ему, что эта пьеса никогда не будет поставлена».³¹ — иные чудом пробившись через рогатки цензуры, иные в рукописных списках — распространялись по стране. Оппозиционной Франции начала XIX столетия они служили одним из отрадных, хотя и нечастых, свидетельств того, что вольнодумство отнюдь не вытравлено из умов, что его не заглушить с помощью раболепных восхвалений воинственного императора и кликушеских призывов вернуться к подорванной «вере отцов», как бы громко они ни раздавались в литературе.

Сатира Шенье — суд человека героической революционной поры над ее трезво-торгашеским продолжением. Поэт еще слишком глубоко связан с мыслью Просвещения, чтобы, поднявшись над своей эпохой, уловить в самой двой­ственности буржуазной революции причины того неприглядного состояния, которое являло собой официальное французское общество на рубеже XVIII—XIX вв. Историческую задачу скептического анализа самых основ нового миропорядка предстояло выполнить позднейшим писателям — романтикам и реалистам, в те годы только вступавшим в жизнь. Пока же Шенье отмечает лежащие на поверхности пороки духовной жизни, редко выходя за рамки литературных нравов, идейных разногласий, столкновений на почве религии и философии. Но зато в этой области глаз сатирика зорко и точно схватывает приметы надвигающейся реакции. Снова взобрались на подновленные церковные кафедры бежавшие от революции кюре и предают анафеме «нечестивых безбожников» — философов («Новые святые», 1802). В журналистике — свалка корыстных страстишек, чадят кадильницы литературных святош, клевета соперничает с угодливостью (неоконченные отрывки из «Речи о разуме» и «Опыта о сатире»). В чести лишь те, кто избрал своим девизом приспособлен­чество (эпиграммы о Талейране, «Гасконский депутат»). И снова народ, закованный в цепи, покорен прихотям воинственного тирана («Прогулка», 1805), а французам «даровано право думать втихомолку» («Послание Вольтеру», 1805).

Манера Шенье-сатирика всеми нитями связана с идеологической сатирой классицизма XVII—XVIII вв.: его памфлеты в традиционной форме послания или поучающего рассуждения несколько статичны, изобилуют ссылками на историю и мифологию. Но в их суховатой логичности есть честная и откровенная защита твердых принципов, блеск и остроумие мысли, культура точного, продуманного слова. Насмешка Шенье резка и беспощадна; уничтожающе-презрительные клички, которые он бросает в лицо противнику (Шенье редко прибегает в сатирах к вымыслу, предпочитая прямо называть имена исторических лиц), — не столько ироническая издевка, сколько хлесткая пощечина наотмашь. Иные памфлетные афоризмы Шенье, едва увидев свет, сразу же входили в поговорку, как, например, знаменитые строки из «Речи о Клевете» (1795) — едва ли не первой во французской поэзии зарисовки нравов продажной бульварной прессы:

—
Литературные пираты небогаты,
И совесть их легко приобрести за плату.
Призванье — клевета, профессия — разбой;

И в лавке дьявольской Maps трудясь де даром,
Хлеб зарабатывают ложью и скандалом.

Пер. М. Кудинова

— последний славный эпизод его беспокойной литературной биографии. Он не оставлял пера до конца своих дней. Но постепенно накапливалась горькая усталость; отвращение к обществу переходило в желчную озлобленность и стоическую скорбь сломленного ударами судьбы человека. Тоска о безвозвратно ушедшем счастье и жажда забыться в тиши —заключительный аккорд элегии «Уединение» (1809), венчающей путь поэта, некогда умевшего высекать из слов искры призыва к гражданскому подвигу.