Приглашаем посетить сайт

Великовский. Поэты французских революций 1789 - 1848 гг.
"Марсельеза" и ее создатель.

«МАРСЕЛЬЕЗА» и ее СОЗДАТЕЛЬ

С утра 30 июля 1792 г. в парижском предместье Сент-Антуан царило оживление. Накануне разнесся слух о приближении батальона добровольцев из Марселя. В полдень на дороге показался отряд. Из толпы взметнулись приветствия, в ту же минуту их перекрыл клич фанфар, дробь барабанов, и пятьсот молодых голосов, спевшихся за месяц перехода от Марселя до столицы, могуче грянули:

Вперед, дети родины,
День славы настал!..
... К оружию, граждане, смыкайте ряды,
Пусть вражеской кровью насытятся нивы.

В Париже песню слышали впервые. Но столпившимся на тротуаре казалось, что она сплавлена из слов, уже давно стучавших в груди каждого и теперь, наконец, выплеснувшихся наружу. Провожая колонну до ратуши, толпа вновь и вновь требовала повторить песню; скоро многие начали подпевать. Вечером, на Елисейских полях, при чествовании прибывших волонтеров, им уже вторил мно­готысячный хор парижан. Никто из поющих не знал тогда ни имени создателя песни, ни ее настоящего названия; в народе ее нарекли «Маршем марсельцев» — проще «Марсельезой». Так на парижских площадях состоялось крещение патриотического гимна, родившегося за три месяца до того вдали и от Парижа, и от Марселя — в Страсбурге, в комнате саперного капитана Жозефа Руже де Лиля.

Саперное дело было для Руже де Лиля службой, не призванием. Его отец, провинциальный адвокат, твердо убежденный, что в феодальной Франции лишь офицерский чин открывает недворянину путь к жизненному успеху, определил своего первенца, родившегося в 1760 г., в военно-инженерную академию в Париже. Но будущий сапер использовал любой предлог, чтобы, забросив учебник по фортификации, отправиться послушать музыку прославленного Глюка или очередную комическую оперу Гретри. Юноша, недурно игравший на скрипке и пописывавший стихи, отважился даже предложить свои услуги либреттиста администрации Итальянской оперы, но получил отказ. В гарнизоне одного из южных городков он продолжает как бы двойную жизнь: днем очередной осмотр укреплений и томительное сидение над планами, вечерами — музицирование в кругу местных любителей. Замыслы приятного лейтенанта, беззаботно веселившегося в провинциальных салонах, пока не простираются дальше набросков комических опер да игриво-изящных романсов «на случай». Но как пригодится ему однажды ночью выработанная в этих упражнениях быстрота импровизации и умение сочинять сразу и музыку, и слова...

До поры до времени Руже де Лиль мало задумывался над политикой. Вскоре, однако, вести о падении Бастилии достигли швейцарской границы, где он служил в 1789 г. Собрав рукописи и выхлопотав отпуск, он устремляется в Париж — пора вновь попробовать свои силы в художественном водовороте столицы и к тому же разобраться как следует в происходящем. Бурление революционного города захватывает; жизнь манит далями, о которых раньше было трудно и мечтать офицеру из простонародья. Отложив галантные безделицы, он садится за вольнолюбивые гимны. Два его либретто комических опер приняты в театрах — в их традиционные ситуации вкраплены эпизоды, навеянные бытом обновляющейся Франции.

перерыва Руже де Лиль летом 1791 г. вновь призван в армию и назначен в Страсбург.

Приехавший из Парижа капитан, мастер на всяческие выдумки и развлечения, а главное — уже проявивший себя в столице сочинитель, сразу же принят в доме страсбургского мэра Фредерика Дитриха, вождя местных либера­лов. Здесь ценят просвещенность, живут на широкую ногу и со страстью почитают искусство, особенно музыку, часто звучавшую в просторной гостиной мэра в исполнении профессиональных артистов, которыми в те годы славился Страсбург, а то и самих хозяев и их знакомых. Все это как нельзя больше по душе Руже де Лилю. Скоро он ужа завсегдатай вечеров Дитриха, с которым его сближает и искренняя забота о свободной Франции, впрочем, не идущая дальше весьма скромных пожеланий об усовершенствовании конституционной монархии. «Король, родина, свобода» — эти понятия для Руже де Лиля нерасчленимы. Даже тогда, когда предательство двора с очевидностью обнаружит их несовместимость, он упорно будет продолжать верить в триединый лозунг первых месяцев революции. А пока он охотно принимает участие в начинаниях своего старшего друга и покровителя. Когда Дитрих с присущим ему размахом организует в Страсбурге празднество в честь революции, Руже де Лиль, вспомнив торжества в Париже, напишет слова «Гимна Свободе», положенного на музыку местным композитором Плейелем и исполненного перед городской ратушей 25 сентября 1791 г.

Зимой—весной 1792 г. пограничный Страсбург жил тревожно. Прямо за Рейном начиналась чужая земля. Монархи Пруссии и Австрии стягивали к границе полки. Бежавшие из Франции аристократы расположились лагерем в прирейнских городах. Война революционной нации против монархической Европы была неизбежна, и жители Страсбурга готовились первыми принять на себя удар.

Утром 25 апреля 1792 г. из Парижа с эстафетой пришел декрет об объявлении войны. То был день пламенных клятв, зажигательных речей, лихорадочных сборов, сменивших томительную неизвестность. Предстояло в открытом бою отстоять родную землю. На перекрестках стихийно возникали митинги; прямо на площадях шла запись добровольцев (их называют «детьми родины»); по улицам маршировали войска, которым только что зачитали декрет; на заборах и стенах домов расклеена прокламация «Общества друзей конституции»: «К оружию, граждане! Развернут военный стяг: сигнал дан. К оружию! Сражаясь, победить или умереть! ... Пусть трепещут коронованные тираны! Заря свободы воссияет для всех людей... Вперед! Будем свободными людьми до последнего вздоха, и пусть нами движет забота о благе отечества и счастье всего людского рода».33 Броские лозунги-обращения подхватываются ораторами, повторяются в разговорах, прочно западают в память.

«çа ira». Напев искрился бодростью и насмешливой шуткой, но как-то не отвечал настроению момента: всенародному подъему нужно иное — могучее и страстное слово, иная — грозная и величавая мелодия. У Дитриха мелькает мысль — попросить капитана Руже написать марш для выступающих войск. Предложение шумно поддержано всеми гостями. Попрощавшись, Руже де Лиль шагает домой по улицам настороженно затихшего города.

В ту памятную ночь «созидательный гении революции осенил»34 заурядного поэта и музыканта-любителя. Об этом полночном озарении, когда огонек искусства, всю жизнь манивший Руже де Лиля, на миг вспыхнул ослепительно-лучезарным пламенем, сложены легенды — сбивчивые, полные мнимо доказательных гипотез и поэтических догадок. Впрочем, в рассказе о ночи «Марсельезы» точность историка едва ли может соперничать с проницательным вымыслом художника. Здесь к месту вспомнить страницы из очерка Стефана Цвейга «Гений одной ночи», с полным правом включенного им в книгу о «звездных часах человечества»: «Руже, вскарабкавшись по винтовой лестнице до скромной своей комнатушки в доме № 126 на Гранд Рю, странно взволнован... Беспокойно расхаживает он из угла в угол. Как начать? Как начать? В голове еще хаотически роятся пламенные воззвания, речи, тосты... Но вспоминаются и другие, подслушанные мимоходом слова — женщин, дрожащих за жизнь сыновей, крестьян, встревоженных за поля, что будут затоптаны чужеземными полчищами и политы кровью. Он берет перо и почти бессознательно записывает первые строки — лишь отзвук, повторенное эхо тех воззваний:

Вперед, сыны отчизны милой!
Мгновенье славы настает!35

— о чудо! — с первых тактов мотив найден. Торопливо пишет дальше, уносимый, увлекаемый неведомой силой, вселившейся в него. И сразу все сливается вместе: все чувства, которые разряжаются в этот час, слова, которые он слышал на улице, на банкете, ненависть к тиранам, тревога за родную землю, вера в победу, любовь к свободе. Руже даже не приходится сочинять, придумывать, он только рифмует, облекает в ритм слова, переходившие сегодня, в этот неповторимый день, из уст в уста, и он высказал, выразил, выпел все, что народ перечувствовал за день. Не нужно сочинять и мелодию: сквозь запертые ставни проникает ритм улицы, часа, ритм упорства и вызова, его отбивает шаг солдата, заливистая дробь барабанов, громыханье пушечных лафетов... И все покорнее повинуется мелодия ликующему такту, словно молотом выстукиваемому в сердце всего французского народа... Ночь даровала капитану Руже де Пилю стать собратом бессмертных: первые две строки песни, составленные из перенятых, почерпнутых на улице и в газетах лозунгов, рождают творческое слово, и вот вздымается строфа, столь же непреходящая в своем поэтическом выражении, как и мелодия.

Вперед, плечом к плечу шагая!
Священна к родине любовь.
Вперед, свобода дорогая,
Одушевляй нас вновь и вновь.

— и бессмертная песня, рожденная в порыве вдохновения, цельная, в совершенстве сливающая слова и мелодию, закончена до рассвета. Руже гасит свечу и бросается на постель».

Подслушанная в толпе на площади и в собрании командиров, в тишине ночных переулков, растревоженных шепотом затянувшихся бесед, и у трибуны, содрогавшейся от грозных речей, героическая песнь, созданная Руже де Лилем в ранний предрассветный час, трепещет тревогами, думами нации в канун священного сражения за родину. Вслед за звонким, чистым, как призыв армейской зори, лозунгом вступления всплывает мысль о надвигающихся чужеземных полчищах:

К нам тирания черной силой
С кровавым знаменем идет.

Тяжелый шаг кованых сапог звучит в музыкальном сопровождении конца строфы. Зловещее предчувствие беды нагнетается тревожно-недоуменными вопросами, горестными восклицаниями второй строфы и достигает предельного трагизма в образах третьей: орда наемников, повергнувших наземь защитников Франции, соотечественники в ярме, на коленях. Но уже здесь сквозь пронзительную скорбь пробивается негодованиеЮ переходящее дальше в дерзкую угрозу и вызов:

Дрожи, тиран! И ты, предатель
Переползавший рубежи,
Ты, подлых замыслов создатель,

Любой из нас героем будет.
А если первые падут,
Французы смену им найдут, ...
Их голос родины разбудит.

— провозглашение братства народов, возвещенного в знаменитом лозунге революционных армий: «Мир хижинам — война дворцам!». Патетическая напряженность здесь несколько спадает; упругий ритм словно высекает афоризмы, в которые отлилась выношенная мысль. И, наконец, разбуженное боевым кличем поэтическое чувство, пройдя через тревогу, боль, возмущение, осознанный долг, в заключительной строфе выливается в проникновенную мольбу к покровительнице французов Свободе и мужественную клятву выстоять перед шквалом нашествия. И набатный колокол припева, крепившего своей грозно-призывной музыкой энергичную поступь поющих шеренг, гулко венчает марш:

К оружью, граждане!
Равняй военный строй!

«Марсельезу» нельзя ни повторять про себя, ни петь в одиночку — это кантата мощных хоров. Берлиоз, много лет спустя оркестровавший ее, написал на полях партитуры, перед последней строфой: «Здесь вступают все инструменты и все, у кого есть голос, сердце и кровь в жилах».

По своему складу песнь Руже де Лиля сродни гражданским гимнам классиков: та же суровая величавость тона, патетическое красноречие призывов, торжественная обобщенность слога. Но это не праздничное славословие и не рационалистическая молитва, а марш штурмовых колонн. Здесь нет нужды ни в витийственном воспарении над землей, ни в книжных намеках. Подобно народным песенникам, Руже де Лиль черпает героическую поэзию в отклике на злобу дня и смело обрабатывает лозунги уличных прокламаций. Приподнятая пафосность «Марсельезы» — не плод заботы придать идеальное совершенство происходящему на глазах, но закрепление в искусстве дыхания могучей революционной бури. Умозрительная скованность, которая сушит даже лучшие из од и гимнов поэтов-классиков, на этот раз начисто снята; полно и свободно рвется наружу гражданская страсть поющих; в громовых раскатах марша слышен живой голос рядовых солдат революции. Ни один гимн тех лет не обладал подобной зажигательной энергией, почти магической силой воздействия на современников, как, впрочем, и на потомков.

вчерашних гостей, повторил под восторженные похвалы собравшихся. На следующий день супруга мэра, сама занявшаяся инструментовкой, принялась рассылать друзьям и знакомым списки от руки с текстом и музыкой песни. Тогда же страсбургская типография выпустила листовку с сочинением Руже де Лиля, озаглавленным «Боевая песнь Рейнской армии» и посвященным маршалу Люкнеру. Листовка разослана по войскам. 29 апреля песнь впервые прозвучала по-настоящему — в исполнении военного оркестра и сводного хора страсбургской национальной гвардии на площади перед строем воинских частей и при огромном стечении народа. Отсюда началось ее стремительное шествие по городам и департаментам Франции.

Неведомыми путями, как народная молва, к лету 1792 г. песня докатилась до Марселя. В середине июня марсельский мэр получил из Парижа послание от депутата Барбару: «Пришлите в столицу пятьсот добровольцев, умеющих умирать». В ратуше шла запись в батальон для отправки в Париж; наряду с марсельцами в него вступали жители окрестных городов и деревень. 22 июня в самый разгар банкета в честь сформированного батальона с места поднялся прибывший из Монпелье студент Франсуа Мирёр и пропел песню, услышанную им случайно. На следующий день ее пел уже весь отряд волонтеров; в походе через всю страну они пронесли ее как священную клятву, как воинскую присягу, как знамя.

14 июля батальон с песней вступил в город Вьен и остановился на ночевку. На следующее утро жители вышли проводить добровольцев. Вдруг из толпы выдвинулась группа школьников и звонкими детскими голосами пропела на мотив марсельского марша куплет, сочиненный учителем Песоно:

Вступая в битву мировую,
Мы памятью отцов горды...

— «строфой детей».

Через несколько дней после прибытия марсельцев в Париж «Марсельеза» одержала свою первую боевую победу. 10 августа 1792 г. отряды санкюлотов брали приступом королевский дворец Тюильри. На какой-то миг колонны штурмующих под шквальным огнем швейцарской гвардии и засевших в королевских покоях дворян вдруг заколебались. Но в ту же минуту из рядов марсельцев, наступавших во главе парижан, взвилась «Марсельеза», всколых­нула дрогнувших, и вот уже вдохновенный марш гремел под сводами дворца.

Отныне «Марсельеза» — победный клич республики. По войскам отдан приказ исполнять ее всякий раз перед атакой. Генералы, требуя подкреплений, просили присылать оперных певцов, знающих «Марсельезу», а в своих донесениях Конвенту сообщали: «Я выиграл сражение, "Марсельеза" командовала вместе со мной»; «Без "Марсельезы" я буду сражаться один против двух, с "Марсельезой" — один против четырех».

Развиваясь вместе с революцией, «Марсельеза» быстро обогнала своего творца: с наступлением республики их пути резко разошлись. Когда комиссары Конвента прибыли в Рейнскую армию приводить офицеров к присяге, Руже де Лиль, видевший в восстании 10 августа покушение на священные права короля, наотрез отказался присягнуть и подал в отставку. После скитаний в безлюдных местностях, он было вновь вступает в армию, но ненадолго; для якобинцев, поющих «Марсельезу» на всех перекрестках, неприсягнувший офицер — подозрительный отступник, и они сажают его в тюрьму. Отречение от дела народа обернулось и изменой собственному дарованию. Когда в 1796 г. поэт издал свои сочинения в томике «Опыты в стихах и прозе», почитатели «Марсельезы» дивились: казалось, она попала в это собрание альбомных виршей и вялых, натянутых славословий по нелепой случайности. И лишь две-три строчки в походной песне «Роланд в Ронсевальском ущелье», служившей гимном солдат республиканской армии генерала Гоша, отдаленно напоминали о взрывчатой энергии «Марсельезы».

С тех пор еще 40 лет тоскливо тянулась жизнь человека, однажды совершившего творческий подвиг. Безуспешные усилия вновь выплыть наверх при Наполеоне, порой граничившие с сомнительными делами; затем 10 лет, проведенных в провинциальном захолустье в доме родителей; снова бесприютное парижское прозябание, отравленное провалом литературных замыслов, преследованиями кредиторов; наконец, старость в чужом доме и пенсия, которую король-банкир Луи-Филипп, вспомнив дни молодости, когда он еще играл в революцию, даровал создателю «Марсельезы»... Жизнь неудачника, и лишь единственное светлое пятно — почтительная дружба Беранже, ряд песен которого Руже де Лиль положил на музыку. Он умер в 1836 г. Через много лет после похорон, прошедших незамеченными, на кладбище в Шуази-ле-Руа близ Парижа было воздвигнуто надгробье с надписью: «Руже де Лиль. Когда французской революции предстояло сразиться с королями, он дал ей для победы песнь "Марсельезу"».

«Марсельеза» кровью и навек записано на страницах истории французского народа. Запрещенная при Наполеоне, преследуемая в годы Реставрации, победно звеневшая над баррикадами революции 1830 года, рабочих и республиканских восстаний эпохи Июльской монархии, в февральские и июньские дни 1848 года, затем снова загнанная в подполье властями Второй империи и вновь воскрешенная к жизни Парижской Коммуной, «Марсельеза» как верный спутник и знамя чести прошла с французской демократией более чем полуторавековый боевой путь. Буржуазия, придя к власти, попыталась присвоить себе народную песню, заодно выхолостив ее свободолюбивый пафос,— 14 февраля 1879 г. «Марсельеза» была провозглашена гимном Третьей республики. Но если для правительственных верхов марш Руже де Лиля — лишь красивая ре­ликвия, украшающая официальные церемонии, а порой и кощунственное прикрытие лозунгов воинственного шовинизма, то трудовая Франция хранит в чистоте заключенный в песне завет свободолюбия и национальной гордости своих предков. Не случайно в 1936 г. столетие со дня смерти Руже де Лиля отметили именно французские коммунисты, устроив грандиозный праздник, где Морис Торез заявил от имени трудящихся: «"Марсельеза" — это пылкое и страстное воплощение революционной воли народа, его порыва и героизма. Она — сама революция... "Марсельеза" — это гений французского народа, сверкающий самой чистой его славой, это выражение его глубокой преданности делу свободы и всеобщего мира».

Едва родившись в охваченной революционным пожаром Франции, «Марсельеза», подобно снопу пылающих искр, разлетелась по соседним странам. Уже в конце XVIII в. ее пели в Германии, Англии, Италии, славянских землях; появились первые переводы и многочисленные обработки. Ф. Энгельс в одном из писем заметил, что песни минувших революций, обычно тесно прикрепленные к забытым эпизодам, редко бывают долговечны, но как счастливое исключение он выделил «Марсельезу».36 И действительно, марш Руже де Лиля звучал на всех материках, на всех языках земного шара всякий раз, когда народы брались за оружие, отстаивая свое счастье и независимость.37

«Марсельеза» проникла в последние годы XVIII столетия и на первых порах была воспринята как курьезная новинка: ее можно было свободно купить в нотных лавках, а однажды она даже была исполнена по приказу Екатерины в Эрмитаже. Но вскоре царское правительство спохватилось, «крамольное сочинение» было загнано в подполье. Декабристы на своих вечерах вполголоса пели ее по-французски, а позже унесли с собой в сибирскую ссылку. Также по-французски знали ее и в кружке петрашевцев. В средине XIX в. делались попытки подтекстовать под мелодию «Марсельезы» стихотворение А. Плещеева «Вперед, без страха и сомненья», лишь в 1863 г. в нелегальном сборнике Н. Огарева «Свободные русские песни» появился первый вольный перевод марша Руже де Лиля. Известный в среде демократов-шестидесятников и народников, этот перевод положил начало традиции русских переделок «Марсельезы»: как правило, каждый поэт приспосабливал французский революционный марш к задачам освободительной борьбы в России.38 Именно так поступил народник П. Лавров, издавший в 1875 г. знаменитую «Рабочую Марсельезу» («Отречемся от старого мира»). На рубеже XIX—XX вв. лавровский вариант стал одной из любимых песен пролетарского подполья. Горький в повести «Мать» вспоминает, как страстно и многозначительно звучала эта песнь в устах сормовских рабочих: «Народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни, — той песни, которую дома пели тише других,— на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в песне проклятая боязнь нового...

Казалось, в воздухе поет огромная медная труба, поет и будит людей, вызывая в одной груди готовность к бою, в другой неясную радость, предчувствие чего-то нового; жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет надежд, здесь — открывая выход едкому потоку годами накопленной злобы».39

Популярность «Марсельезы» была столь велика, что когда Лавровский текст сильно отстал от стремительно развивавшегося революционного движения, ему на смену возникли десятки списков новых «марсельез» — пролетарской, солдатской, студенческой, крестьянской, шахтерской. Революционная Россия брала на вооружение песнь санкюлотских армий, чтобы пропеть ее на новый лад, сквозь битвы XX века нетленными пронести освободительные заветы человечества. В день штурма Смольного призывная музыка «Марсельезы» слилась над Петроградом с мощными раскатами «Интернационала».