Великовский. Поэты французских революций 1789 - 1848 гг.
Песни революционного плебейства.

ПЕСНИ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПЛЕБЕЙСТВА

1793 г., приведя строки из гимна М. -Ж. Шенье на взятие Тулона:

Длань новых римлян сокрушит
Зубцы второго Карфагена —

«Парижские революции» (№ 212) писал:

«Когда же, наконец, наши поэты перестанут прославлять греков и римлян? Разве республиканская Франция недостаточно богата талантами, чтобы ей надо было без конца твердить о мнимых добродетелях древних?»

За этим упреком ощутим отличный от эстетики классицизма взгляд на искусство — взгляд французского простолюдина. Крестьянин, вступивший в полк волонтеров, ткач из Лиона или марсельский грузчик дружно подхватывали гимн патриотического свободолюбия, звучавший в устах классиков, но оставались глухи к доблестям древних героев: в искусстве они ценили правду о своем рядовом соотечественнике. Они аплодировали тираноборческим монологам из трагедий в античном духе, но гораздо охотнее — репликам санкюлотов в комических форсах. Их восхищала монументальная историческая живопись, но гораздо ближе была карикатура или бесхитростный лубок. После праздничных церемоний они от души запевали куплеты уличных песенников. Ода и гимн возносили к высотам, откуда повседневное виделось в ореоле заимствованного у древних величия; песня, возвращая к злобе дня, была не менее действенна. В поэтическом наследии революционных лет песни — особый, фольклорно-реалистический поток, отчасти соприкасающийся с творчеством мастеров гражданского классицизма, но в целом ищущий иных, более прямых путей к сердцу народной Франции.

Во Франции, как и везде, песня бытовала с незапамятных времен. Но, быть может, нигде она не сыграла такой исключительной роли в национальной истории. Горячая заинтересованность французов в делах общественных, их любовь к вольной галльской шутке, не щадящей ни сильных мира сего, ни повелителей небесных, блеск искрометных острот, — все воплотилось в этих песнях. В далеком средневековье смутьяны-школяры, насмехаясь над обетами постников-монахов, слагали куплеты в честь плотских наслаждений и пародийные хвалы марке серебра вместо евангелиста Марка. Вмешавшись в политику, песня быстро стала нескончаемой куплетной хроникой французской об­щественной жизни, а в глухих деревнях пели песни-плачи о крестьянской доле, о полях, затоптанных войной, о сиротской нужде. В XVIII в. уличные певцы в Париже горланили такое количество нескромных песенок о князьях церкви и похождениях придворных дам, о министрах и самих королях, что абсолютизм в шутку называли «монархией, власть которой ограничена песнями».

На арене политической борьбы революционных лет песни успешно соперничают с газетной публицистикой и выступлениями ораторов. Их исполняют повсюду, где собирается хотя бы небольшая кучка людей, — на улицах и в школах, в народных клубах и политических салонах, в театрах и храмах, в тюрьме и на празднестве, у подножья эшафота и в самом Конвенте. Каждая партия, каждая группировка имеет свою излюбленную песню. Нередко стычки, начинающиеся пением враждебных по духу песен, приводят к потасовке. Революционные власти прилагают немало усилий для распространения этих песенных прокламаций: занесенные в протоколы собраний и перепечатанные в газетах, включенные в альманахи или календари, порой использованные в качестве подписей к лубочным картинкам и даже отпечатанные на модных веерах, песни моментально становились известны всем. Часто Конвент направлял в действующую армию специально обученных певцов, увозивших с собой кипы песен-листовок. Один из журналистов вовсе не шутил, когда в 1792 г. писал в газете: «Я предлагаю присоединить наши песни к нашим пушкам; мишенью для первых будут хижины, мишенью для вторых — дворцы».

где изо дня в день прослежены, прокомментированы все сколько-нибудь важные эпизоды той поры. Попытки создать хронологический свод революционных песен дают всегда чрезвычайно выразительный документ эпохи, сохраняющий не просто историко-археологическое, но и несомненное художественное значение.³² Настроения плебейских низов, нашедшие лишь косвенный отклик у Лебрена или М. -Ж. Шенье, в полной мере выразились в этой стихийно-реалистической песенной поэзии.

Основной пласт революционных песен создан любителями, на досуге подбиравшими строки к старинным напевам или популярным танцевальным мотивам. Большинство из них осталось анонимными — под куплетами стоят скромные подписи: «башмачник», «мать семейства», «патриот», «адвокат», «офицер» и т. п. Правда, имена некоторых дошли до нас: хранитель архива якобинского клуба Т. Руссо, водевилист Аристид Валькур, уличный певец Ладре и др. Но теперь их имена ничего не говорят даже знатокам: песни этих шансонье не собраны и практически доступны лишь в нескольких образцах, их биографии вряд ли можно восстановить, порой неизвестны даже годы их жизни. Да и не их перу принадлежат наиболее ценные памятники песенного наследия тех лет. В своих высших взлетах эта поэзия, как правило, — плод устного фольклорного творчества.

«Песни появляются, как грибы после дождя» — эта французская поговорка не просто меткое сравнение, но, видимо, и намек на действительную историю чрезвычайно популярной песенки «çа ira». Впервые она прозвучала в дни подготовки к празднеству на Марсовом поле — тому самому, к которому М.­Ж. Шенье написал свой первый гимн. Лето выдалось дождливое, земляные работы двигались медленно. И тогда на помощь устроителям пришли простые парижане. Неизвестно, кого первого осенила счастливая мысль подбодрить промокших землекопов, пропев в такт броскам лопаты крылатое присловье «çа ira» — «дело пойдет на лад», «все устроится», «наддай» — на задорный мотив «Национального благовеста», сочиненного неким Бекуром, скрипачом одного из захудалых театров.

Бесхитростный рефрен позволял подбирать к нему все новые и новые короткие фразы, подсказанные всевозможными ассоциациями. Рабочие ровняли землю, но разве равенство людей не было их самым заветным стремлением? И в песню сам собой лег каламбур: кто вознесен, того приспустим, кто внизу — возвысим».

А, çа ira, ça ira, ça ira!
Наплевать на аристократов и лужи!
А, çа ira, ça ira, ça ira!
Обсохнем мы скоро — прядет nopal

Пер. М. Зенкевича

Аристократы злорадно усмехались, предсказывая провал праздника. Но парижане трудились наперекор этим прогнозам и пели: «Добрый гражданин смеется им в лицо; смятение незнакомо его душе, он всегда преодолевает пре­грады». А скоро в задиристой песенке зазвучал нешуточный вызов:

çа ira, ça ira, çca iral
На фонари аристократов!
çа ira,ça ira,ça iral
Их перевешать всех пора.
Мир деспотизма умирай!
А, çа ira,ça ira,ça iral
Не нужно нам дворян с попами.
çа ira,ça ira,ça iral
И равенства наступит рай.

Возвращаясь вечером с Марсова поля, землекопы-энтузиасты бесцеремонно будили тишину заснувших улиц своей разудалой песенкой. Напев был тотчас подхвачен бродячими певцами, опешившими прибавит» от себя пару строк, подправить фразу. К осени по Парижу и всей Франции ходило бесчисленное множество вариантов, среди которых совершенно немыслимо определить один, канонический. Песня жила, непрестанно пополняясь злободневным, утрачивая устарелое. Распеваемая на все лады, позже не раз обновлявшаяся в соответствии с духом времени (коммунары 1871 г. угрозу аристократам заменили, например, словами «буржуа — на фонарь»), «çа ira» навеки сохрани­лась в памяти народа как песнь дерзкого непокорства.

История «çа ira», песни, поистине созданной всем народом, — отнюдь не исключение. Но даже и тогда, когда автор был известен, песня всем своим складом свидетельствовала о некнижном, уличном своем происхождении. В своей борьбе со старым режимом она не признавала никаких предписаний классической поэтики и уж тем более не считалась с политико-правовыми выкладками буржуазных законодателей, исходя из врожденной неприязни простолюдина ко всякому угнетению, из стихийно уравнительного понимания свободы и общественного блага.

Бесконечной вереницей проходят в песнях представители отступающей в небытие старой Франции: чванные аристократы, шкодливые кюре, злокозненные судейские, тупые солдафоны, писаки-клеветники, холопствующая челядь, придворные министры, эмигранты, плетущие заговоры против родной страны. Сначала они презрительно взирали на «взбунтовавшуюся чернь», но с течением времени делались все более растерянными, жалкими в своем ослеплении бессильной злобой. Песня хорошо знает, что цепкие корни прошлого необходимо выкорчевать до конца. В пору якобинского Конвента, когда поэты-классики пред­почитают хранить неодобрительное молчание о деятельности диктатуры, песенники не останавливаются перед призывом к террору против контрреволюционеров. Им не внушает никакого почтения и право собственности — издевки над аристократией и духовенством сплошь и рядом соседствуют у них с насмешкой над откупщиками, ростовщиками, деревенскими мироедами. Когда якобинцы ввели предельные цены на хлеб («закон о максимуме»), посягнув на незыблемую в глазах буржуа свободу торговли, певец Ладре сложил «Песнь о максимуме», где выразил ненависть, накипевшую у бедноты, к наживавшимся на голоде дельцам:

Чья злая воля бедных давит,
И вы, пузатые купцы, —
Закон вас снизиться заставит.
У вас добра — хоть завались,

Но нынче вам сказали: «брысь!»
И вот пошла потеха,
Теперь вам не до смеха...
И фермер, жирный нелюдим,


Его набитые подвалы.
Землей владеем — без помех.
Трудиться хочешь — так для всех,
— грех...

Пер. Л. Остроумова

Чуткая к мыслям, возникавшим в гуще народа, песня уже тогда нащупывала пороки общества, шедшего на смену феодализму, и во всеуслышанье заявила, что сплоченность «третьего сословия» недолговечна, что оно изнутри раскалывается на тех, кто трудится в поте лица, и тех, кто ловко набивает карман.

Излюбленным оружием революционных песенников был смех. Фольклорная песня черпает свою силу в стародавнем искусстве площадного зубоскальства, карикатуры, порой и непристойного фарса. Ее куплеты пересыпаны сочными прибаутками, без всякого стеснения прибегает она к просторечию, даже рыночной брани. Особенно достается церкви — давнишней мишени для насмешек французских сатириков. Поэты-классики исписали немало страниц, прославлявших разум в схватке с суеверием, природу, восставшую против богословского обмана. А песенники разделывались со священнослужителями по-своему: то придумав богохульный анекдотец, то переложив на музыку рассказ о скандальных приключениях кюре, то сочинив пародийную жалобу духовного сословия на нововведения, которые лишили посланцев небесного отца несметных богатств и обрекли их довольствоваться той же черствой коркой зем­ного хлеба, что и их прихожане.

Когда же народный песенник писал о рядовых участниках революции, с которыми жил бок о бок, он и подавно не нуждался в античных декорациях. На место громоздкого мифологического реквизита оды в песню вошли приметы повседневного быта, призраки чужой старины отступили перед живыми лицами современников, и сама история предстала в своем истинном облике. Ее творили не рационалистические божества, но французы конца XVIII в. Именно они — герои знаменитой «Карманьолы», сложенной сразу после восстания 10 августа 1792 г. на мотив кем-то занесенного в Париж хоровода пьемонтских крестьян. Как и песенка землекопов с Марсова поля, «Карманьола» известна в бесчисленном количестве импровизированных редакций и тоже вплоть до наших дней сопровождает каждое новое выступление французского народа. Смех «Карманьолы», возникшей в дни острых вооруженных схваток с монархией, гораздо более язвителен, грозен, чем юмор залихватски-беззаботной «çа ira». «Карманьола» вволю потешается над королевой, угодившей, наконец, в тюрьму, над «толстопузым дуралеем» Людовиком XVI, его швейцарской гвардией, тщетно сопротивлявшейся натиску парижан. И под конец она поет хвалу повстанцу из предместья, не произносившему громких фраз, но сразу же взявшемуся за ружье, едва с площади донесся треск выстрелов:

То всей страны честной народ;
Под грохот пушечной пальбы
Все дружно выйдут для борьбы...
Навек запомнит наш народ,

Чтоб наших молодцов почтить,
За их здоровье будем пить!
Отпляшем карманьолу!
Славьте гром! Славьте гром!

Славьте пушек гром!

Пер. А. Ольшевского

В целом революционные песни развертывают огромную галерею достоверных портретов современников: солдат, пускающих вкруговую чарку доброго вина в ночь перед сражением; завсегдатаев якобинских клубов — заядлых спорщиков и отважных строителей баррикад; рыночных торговок, которые не прочь забросать грязью карету аристократки и поднять на смех чопорного аббатика; литейщиков, весело переливающих колокола на пушки; детей, щиплющих корпию... До сих пор простолюдин даже в фольклоре чаще всего выглядел согбенным, прибитым нищетой и безрадостным трудом; в «высокую поэзию» классиков он не допускался и вовсе. Безвестные творцы песен эпохи революции, вовсе не помышлявшие о лаврах первооткрывателей, а порой, быть может, толком и не знакомые с секретами литературного мастерства, сделали огромный шаг в демократизации французской поэзии, в полный голос заговорив о трудовой гордости и заслугах простого поденщика, кустаря, рабочего. Башмачник, оборонявший республику, почувствовал себя куда более достойным гражданином, чем праздные дворяне и тунеядцы в рясах:

Оружья не было у нас
И враг стоял уж на пороге,
Я прикрепил, чтоб воевать,
Сапожный нож на рукоять...


Я человек был небольшой-
Никто не чтил мое искусство, —
Теперь я тоже знатным стал,

Я всем внушаю уваженье,
Я революции оплот.
«Башмачник, добрый патриот».