ШАРЛЬ ЖИЛЛЬ - ПРОЛЕТАРСКИЙ ПЕСЕННИК
В начале 1840-х годов по вечерам, через пятницу, в каком-либо из предместных кабачков Парижа собиралось общество песенников под названием «Зверинец». Придя на очередную встречу, каждый из шансонье должен был «забыть» свое настоящее имя и отзываться лишь на присвоенную ему кличку -название одного из животных. Призывая собравшихся к тишине, председатель выкрикивал имя знаменитого в те годы укротителя; приглашением к аплодисментам служил возглас: «Звери, дайте лапы!» Занятный звериный маскарад был отнюдь не просто данью карнавальным традициям гогетт, но прежде всего своеобразным способом конспирации. Среди песенных кружков той поры «Зверинец» выделялся своей откровенной политической оппозиционностью; многие его участники состояли в тайных республиканских обществах. При вступлении новичка поздравлявший его оратор непременно сообщал главную заповедь гогетты - «братство всех людей». Не удивительно, что песенное общество, спасаясь от преследований властей, беспрестанно меняло места своих собраний и долгие годы кочевало с улицы на улицу, пока не было, наконец, разогнано в 1846 г. полицией.
Заседания «Зверинца» начинались, как только набирать 13 «зверей»; в случае нужды в счет шли также собака или кошка хозяина, бродившие по залу. Открывал вечера обычно председатель, носивший прозвище «Мошка», молодой человек в синей рабочей блузе, с выразительным худощавым лицом и неизменной трубкой во рту. Несмотря на свои 20 лет, он был признанным главой «Зверинец»: здесь ценили его поэтический талант, остроту политических оценок, изобретательность пропагандиста-подпольщика, а также дерзкую отвагу, с какой он проводил лицейских сыщиков. Это он придумал открывать собрание словами: «Политические песни разрешены. Можно обливать короля дерьмом», издевательски пародировавшими предписанную полицией формулу начала заседаний гогетт: «Всякие политические и оскорбляющие особу короля песни строжайше запрещены». По Парижу ходили истории о проделках и розыгрышах «Мошки», умевшего ловко выставить полицейских на всеобщее осмеяние. Рассказывали, например, как однажды в кабачке, заметив, что зал переполнен шпиками, он громко назначил своему соседу по столику свидание на одной из площадей, где якобы должны были собраться на следующий день республиканцы-заговорщики. Наутро перед его домом дежурил десяток переодетых сыщиков. «Мошка» спокойно вышел из дверей, вслед за ним направился шпик. Целый день шутник ходил по знакомым, приглашая их полюбоваться на свою персональную охрану, неизменно сторожившую под окнами. Так продолжалось больше недели, пока, наконец, на ум песеннику не пришла новая выдумка: он начал обходить кабачки и всякий раз приглашал сыщика выпить со своими приятелями, Дружно хохотавшими над незадачливым полицейским... При разгоне «Зверинца» «Мошка» был арестован и посажен на шесть месяцев в тюрьму, где он сложил, как некогда Беранже, песенку «Префекту полиции, издавшему приказ закрыть нашу гогетту», хлестко высмеяв придурковатого шефа шпиков, безуспешно пытавшегося заткнуть рот вольнодумцам.
Настоящее имя «Мошки» было Шарль Жилль. Он родился в 1820 г. на рабочей окраине Парижа. Мать его зарабатывала на жизнь шитьем корсетов, отца своего Жилль, по-видимому, не знал. Выучившись писать и читать в церковной школе, он с детских лет начал помогать матери, служил в магазине мальчиком на побегушках, работал на красильной фабрике, давал уроки детям бедняков - словом, перепробовал множество профессий. Но ни одна из них не избавила поэта от нищеты, в конце концов толкнувшей его в 1856 г. на самоубийство. При жизни Жиллю не удалось выпустить ни одной книги, и многие его песни, публиковавшиеся в газетах и отдельными листовками, до сих пор остаются несобранными. Лишь часть из них (около 150) вошла в томик стихов Жилля, изданный в 1893 г. его другом, поэтом Э. Байе.75
из этих песен, в частности, посвященная знаменитому подвигу моряков «Мстителя», заслужили одобрение Беранже, тепло приветствовавшего вступление в литературу даровитого самоучки.
В «Зверинце», возглавленном Жиллем, были крепки традиции насмешливой пародии Беранже и скорбного плача участи обездоленных, к которому так часто обращались поэты-республиканцы 1830-х годов. Юный Жилль, вслед Беранже, осыпает насмешками церковников, собравшихся во главе с папой в Риме, чтобы обсудить и осудить угрожающий католичеству прогресс просвещения («Вселений собор»), или с юмором повествует о жизнерадостном оре, который, презирая ханжеский аскетизм, устраивает. дцы прихожан на лужайке перед божьим храмом («Рабе»). Язвительное «Надгробное слово господину Крезу» прямо перекликается с отходной похотливому ростовщику мосье Пайяру, созданной Э. Моро: вновь перед нами отталкивающий портрет денежного туза, и вновь сатира берет на прицел прежде всего духовное убожество и нравственную нечистоплотность этого столпа «мещанской монархии». Нам знаком уже по песням начала Июльской монархии и облик труженика, нарисованный Жиллем в песне «Старые рабочие»: сирые, прибитые страдальцы, до последнего дня гнущие спину на поле и в полутемной мастерской, - прямые двойники беранжеровского нищего из песни «Старый бродяга» или застигнутых стужей бездомных и голодных из «Зимы» Э. Моро. Наконец, для Жилля пока сохраняют всю свою притягательность лозунги, завещанные революцией конца XVIII в., а замена монархии республикой кажется ему пределом самых смелых надежд («Если б вы захотели...», «Мой фуганок»). На первых порах Жилль - лишь талантливый продолжатель предшественников. Важно, однако, что их опыт - для него только исходный рубеж, с которого он отправляется в путь.
Поначалу развитие поэта заметно лишь в неожиданных интонациях, вдруг появляющихся при освещении традиционных сцен. Патетический контраст бездумного празднества в роскошных особняках и голодной, оборванной толпы, в ярости взирающей на бесстыдные забавы богачей, - ситуация весьма знакомая по творчеству романтиков 30-х годов - Моро, Альтароша, даже Гюго. Песня Жилля «Масленичный карнавал» воспроизводит ее полностью. Но совсем в ином лирическом ключе: здесь нет ни участливой жалости, сквозящей в песне Альтароша «Народ голоден» или «Бале в ратуше» Гюго, ни метаний от анархических угроз к мольбам, свойственных «Зиме» Моро. Масленичный карнавал богачей у Жилля выглядит гротескной пляской ошалевших масок, не замечающих, что они танцуют на краю пропасти. Жилль не заклинает сильных мира сего, ибо никаких надежд на их совестливость у него нет. Зато предчувствие грозных перемен, надвигающихся на страну, отнюдь не завороженную этим ночным весельем обреченных, позволяет Жиллю завершить песню сдержанным предсказанием, проникнутым неведомой его прямым предшественникам твердой верой в мощь народа и его боевую готовность: «Что вам до ненависти, -обращается поэт к власть имущим,- пусть она расправляет крылья, вы все равно твердите: мы сильней, ведь часовой поставлен у сокровищ, и пушки бодрствуют на фортах. Но прохожий, которого охватывает скорбь, для которого вся эта роскошь - жестокое оскорбление, на оклик „Кто идет?" ответил: „Нищета". Танцуйте! А завтра - завтра маскараду конец».
Еще в молодости Жилль вступает в одно из тайных республиканских обществ, готовивших низвержение правительства, сближается с бабувистами, ведшими пропаганду среди революционно настроенных рабочих. Социально-политические воззрения утопических коммунистов получают отклик и в его поэзии. Уже не просто отверженным, но именно промышленному пролетариату -самой угнетенной, но и наиболее революционной части современного общества -посвящает он серию песен, среди которых особенно примечательна «Углекопы Ютцеля» (1842)
Шахтеры в глазах поэта - единственная сила, которая принесет миру настоящее обновление и подлинное братство. Само понятие равенства приобретает у Жилля отчетливо коммунистический оттенок: это не декларативное равенство политических прав, но равенство действительное, предполагающее полезный труд как непреложную обязанность каждого гражданина. В песенке «Трудовой чек» повествуется о злоключениях биржевика, который, проснувшись однажды утром, прочел на стене декрет, предписывающий выдачу хлеба только тем, кто честно его заработал. Мучимый голодом богач в конце концов вынужден встать к кузнечным мехам. Юмористическая сценка Жилля, осмеивавшая тунеядцев, одновременно наполнена глубоким смыслом, созвучным мечте французских рабочих о победе царства всеобщего труда.
на сельской и городской бедноте. Поэт с головой ушел в революционно-пропагандистскую работу. Почти каждый вечер он появлялся на улицах рабочих кварталов, неся пачку переписанных от руки листовок со своими песнями. Вместе с ним ходил его друг, певец Фонтель, исполнявший очередные куплеты Жилля на злобу дня; поэт в это время сторожил неподалеку. За дерзкую песенную агитацию Жилль мог поплатиться каторгой. Но тем, кто напоминал ему об опасности, песенник отвечал: «Я знаю, но ведь надо же высказать, что думаешь».
А в раздумьях Жилля все грозней слышались отзвуки надвигавшегося революционного возмущения. Написанная накануне февральского восстания песня «Крестьянин с Дуная» - неумолимый счет, предъявленный правящим кругам от имени народа Каждый куплет - напоминание о еще одной статье «дохода», полученного от грабежа трудящихся. Грабят все: депутаты и генералы, священники и торговцы, деревенские ростовщики и судьи, полиция и сам король; вся страна наводнена жуликами, обирающими французов. Но особенно бесстыдные хищники собрались на бирже. За их дела население расплачивается голодом. В песне Жилля «Биржа на хлебном рынке» клокочет жгучая ненависть к толстосумам, жиреющим на бедствиях бедноты. Голод - та капля, которая окончательно переполнила чашу народного долготерпения. Поэт, несколько лет назад еще плативший дань надеждам утопистов на мирный переход к царству добра и братства («Париж надеется!», 1842), теперь твердо знает, что «в ответ на мольбы богачи лишь оскорбительно рассмеются». И в песне «Спекулянты» (1847) он обращается к «ремесленникам предместий» с призывом «набатным колоколом разбудить военные барабаны». Пробил час расплаты:
Пусть реет над страной восстанья гордый стяг.
Пусть этот клич летит и сотрясает небо:
Да будет равенство при дележе всех благ!
Пер. М. Кудинова
В дни февральской революции Жилль командовал батальоном повстанцев. Но уже в марте 1848 г. он отказался от чина лейтенанта национальной гвардии, вновь занявшись агитацией в клубах предместий. Здесь он создает «Союз товарищей» - одну из рабочих организаций, ставивших своей целью распространение знаний в широких массах трудящихся. «Извлечь человека из грязи и поставить его вровень с богами», - так мыслит поэт задачу кружка, для которого он написал специальный гимн «Союз рабочих».
Но время мирной просветительской деятельности еще не настало.
Жилль едва ли не первым из революционных песенников забил тревогу по поводу перерождения власти, возникшей в феврале 1848 г., в республику парламентских краснобаев, его песня «Буржуазная республика» - чрезвычайно важный художественный документ разочарования французских трудящихся в лозунгах чисто формальной демократии. Едва февральский вулкан, замечает поэт, утих, как жизнь вновь вошла в прежнее русло. Нельзя же принять за «чудесное обновление» страны, о котором кричат на всех перекрестках, появление десятка депутатов-толстосумов с отнюдь не новыми хищническими аппетитами. Народ по-прежнему, словно каторжник на галерах, выбивается из сил под палками бдительных надсмотрщиков - вооруженных «стражей порядка». Цепи, опутывающие французов, даже если они выкованы республикой, - отнюдь не свидетельство свободы.
«Июньские могилы» и песню «Расплата». Если для некоторых из его собратьев-песенников июньская бойня - расплата за то, что рабочие опрометчиво взялись за оружие, то Жилль слагает песнь иной расплате - той, что неизбежно ожидает кровавых палачей и их хозяев-буржуа. Для него инсургенты - не кучка «бойцов отчаяния», но исполненная гнева и мужества лучшая часть революционного народа, прилагающая дорогу в светлое завтра:
Орудья грохочут, картечь убивает,
Восстания волны, грозя, прибывают,
Теснее смыкаются наши ряды.
Он иго любое сумеет стряхнуть!
И те, кто геройски погиб за свободу,
Покажут потомкам в грядущее путь!
Пер. Вал. Дмитриева
констатировал наличие непроходимой пропасти, вырытой июньской схваткой между рабочими и буржуазией, «которая если и вышла из народа, то успела об этом забыть». Уличные бои между рабочими и буржуазной национальной гвардией в Сент-Антуанском предместье, по мысли поэта,- исходный пункт «гражданской войны, берущей истоки в наших днях» и предопределяющей все развитие наступающей эпохи. Ее пути пройдут не через мирное сотрудничество классов, но через ожесточенные схватки трудящихся и угнетателей. В июньской катастрофе Жилль угадывает прообраз грядущих грозных потрясений. И это открытие не отпугивает его, напротив, оно придает песням, созданным в дни массовых расстрелов и судов, твердую веру в конечное торжество революции:
Дрожите же! Нам вместе не ужиться!
Вновь предстоит жестокая борьба,
Вновь богачи спешат вооружиться,
Вновь за ножи
Сказали вы: окончено сраженье,
Задушен бунт, убиты бунтари,
Правительство - хозяин положенья...
Все это - ложь! Еще вы не цари!
Но помните: их сыновья растут,
И узников надежда не покинет,
Что мстители на смену им придут...
«Июньские могилы» и «Расплата» Жилля - творческая вершина революционной песни 1848 г. Здесь для французской политической поэзии, до сих пор остававшейся во власти стихийно-романтических представлений о мире и конструировавшей будущее царство добра с помощью утопий, приоткрывался выход к конкретно-историческому осмыслению хода общественного развития. Мечта поэта переставала быть добрым пожеланием, но обретала твердую опору в понимании невозможности пресечь порыв пролетариата к своему освобождению. Трагически величавый траурный гимн у Жилля, в отличие от подавленного оплакивания жертв июньских дней многими из его коллег,- это гордая, героическая песнь, исполненная сознания мощи и необоримости дела, ради которого отдали жизнь повстанцы. И хотя поэзия Жилля - своеобразная песенная публицистика, вовсе не ставящая задачи создать полнокровные образы участников июньской трагедии, тем не менее в самой ее вере в грядущее торжество пролетариата заложены зерна реалистической революционной поэзии, давшей богатые всходы позже, в творчестве песенников Парижской Коммуны.
Самому Жиллю, однако, не было дано закрепить и развить собственные завоевания. Уже вскоре Франция оказалась под властью военно-полицейской диктатуры; надвигалась пора горького пореволюционного похмелья. Приходилось все начинать сначала - с защиты основных политических свобод. В этих условиях отпочкование и кристаллизация собственно пролетарской революционности, отразившиеся в откликах Жилля на июньское восстание, на время переставали быть насущной задачей. Напротив, в полной мере восстанавливала свою злободневность старая тираноборческая, республиканская сатира. С ней и связаны последние творческие достижения Шарля Жилля.
Еще до Февральской революции Жилль внес свой вклад в развенчание «наполеоновской легенды», написав песню об императоре с припевом: «Слава солдату, принесшему нам победы! Позор тирану, принесшему нам оковы!». Наполеон, по мнению поэта, был достоин восхищения лишь до тех пор, пока не притязал на скипетр. Подобные убеждения, конечно, не могли понравиться бесславным последышам бонапартизма, пытавшимся посадить на трон авантюриста, единственной «заслугой» которого было родство с великим дядей. В песнях, сложенных в годы президентства Луи Бонапарта и после декабрьского переворота 1851 г., Жилль неутомимо издевался над претензиями самозванца, ловко сыгравшего на страхе буржуа перед призраком рабочей революции. «Возрадуйтесь! - обращался поэт в песне «Счет к оплате» к буржуазным избирателям, послушно проголосовавшим за Луи Бонапарта. - У вас есть своя империя! Но за это украшение придется платить, тем более, что у императора, любящего пожить, нет и гроша за душой. Жалование послушным депутатам, церковные церемонии, балы при дворе, содержание армии полицейских - все это обходится недешево. Раскошеливайтесь, прижимистые скопидомы, вы должны гордиться, ведь вы же этого хотели». Сам Луи Бонапарт не вызывает у песенника ни малейшего почтения. В доверительном разговоре он заставляет своего воображаемого собеседника, тогда еще президента республики, признаться, что без дураков и проходимцев тот и часа не удержался бы у власти (песня «Между нами, мой президент»). А в другой убийственно-иронической песенке «Три шляпы» рассказывается о том, как к шапочнику, шившему еще для Наполеона I, явился однажды за шляпой Луи Бонапарт. Он попеременно примеряет шляпы своего дяди, но ни одна из них не подходит: голова племянника слишком мала. «Видать, далеко наследнику до его предка», - замечает шапочник. Так в песне Жилля рождалась тема «Наполеона Малого», которая вскоре легла в основу памфлетов и сатир Виктора Гюго против Второй империи.
у него всякие источники существования. Ни один издатель не осмеливался его печатать, тем более невозможны стали устные выступления в кабачках и на уличных перекрестках. Правда, по Парижу ходили рукописные списки с песнями Жилля, но на гроши от их распространения нельзя было прожить. В одной из своих последних песен «Прелести закона. Общедоступный курс политики» поэт шутливо рассказал о методах, с помощью которых полиция заткнула рот свободомыслящим французам: за лукавыми куплетами ощутимо отчаяние человека, рожденного, чтобы будить сограждан словом, но обреченного молчать. Когда в рабочих предместьях Парижа, еще помнивших речи и песни Жилля, разнеслась весть о его самоубийстве, эта смерть была воспринята как одна из самых жестоких потерь демократического лагеря. Друзья пролетарского песенника долго хранили память о нем и на протяжении десятилетий ежегодно собирались вместе в день его гибели. На одном из таких собраний соратник Жилля Шарль Кольманс исполнил песню о безвременно погибшем «провидце, который умел читать судьбы мира глазами грядущего».