СИЛЬВЕН МАРЕШАЛЬ — ПЕВЕЦ БОГОБОРЧЕСТВА
и КОММУНИСТИЧЕСКОЙ МЕЧТЫ
История литературы знает немало причудливых писательских судеб: книги иных литераторов, избалованных славой при жизни, после смерти долго пылятся на полках книгопродавцев, пока не становятся добычей складских мышей. Обычно суд потомков точно отделяет нетленное от однодневных поделок. Но подчас в роли судей подвизаются люди пристрастные, готовые пойти на любую подтасовку ради расправы с неугодными и инакомыслящими. Именно такова причина заговора молчания, вот уже более полутора столетий окружающего наследие Пьера Сильвена Марешаля (1750—1803). Историки еще уделили ему некоторое внимание.40 Что же касается буржуазных литературных критиков, вообще неохотно вспоминающих революционных писателей, то они упорно делают вид, будто поэта и драматурга Марешаля вовсе не существовало.
41
А между тем мысль Марешаля прочертила заметный след в политической, философской и литературной истории конца XVIII в. Правда, при жизни он предпочитал не привлекать к себе общественного внимания. Один из самых энциклопедических и самобытных умов эпохи, он долгое время занимал скромный пост хранителя библиотеки Мазарини. В годы революции он поселился в уединенном домике под Парижем. Соседи были бы искренне поражены, узнав, что этот семьянин и книжник, которого изредка навещали друзья-ученые, — блестящий публицист, возглавляющий крупнейший столичный еженедельник «Парижские революции». В газете все материалы публиковались без подписи, но перо Марешаля заметно в ее самых боевых статьях. После падения якобинцев, внешне сохраняя все тот же образ жизни, он примкнул к коммунистическому «Заговору равных» во главе с Гракхом Бабефом и вскоре стал одним из его вождей и идеологов. Счастливо избежав ареста, Марешаль и после разгрома бабувистского движения не опустил рук. В момент, когда многие рукоплескали победам «республиканского генерала» Бонапарта, он выступил с памфлетом «Поправка к славе Бонапарта» и до конца своих дней сопротивлялся наступлению клерикалов.
Марешаль обладал даром мыслителей, которые, не сторонясь гражданских битв своей эпохи, умеют видеть дальше и глубже большинства современников. Перед революцией, когда республиканцев во Франции можно было пересчитать по пальцам, он ратовал за республику и, подхватывая идеи Руссо, требовал во всех социальных преобразованиях исходить из заботы о «трех четвертях нации», ютящихся в грязных лачугах предместий, где спят на гнилых досках, бьются в предсмертной агонии на больничной койке, вырывают корку черного хлеба у лакеев, умирают под тяжестью непосильной ноши. Завоевания якобинской диктатуры удовлетворяли его лишь отчасти; в памфлете 1793 года «Поправка к революции» он звал к новому перевороту, который принес бы счастье всему трудовому люду, а не только собственникам: «Мы бросили в огонь королевский скипетр, кадило священников, дворянские грамоты. Очень хорошо. Но революция пока что существует только на словах... Пока будут хозяева и рабы, богатые и бедные, пока народ угнетен, нет свободы, нет равенства. Нет, революция не завершилась». С наступлением эпохи Директории Марешаль призвал к новому вооруженному восстанию и установлению диктатуры плебейских масс. В «Манифесте равных», одном из программных документов бабувистов, он пророчил приход коммунистического «золотого века». «Мы стремимся к общественной собственности или к общности имуществ!.. Мы требуем, мы хотим общего пользования плодами земли: плоды принадлежат всем». Коммунизм Марешаля — скорее незрелая мечта уравнителя, ибо возник он в пору младенчества пролетариата, но в этой утопии — страстный поиск одного из далеких предшественников современного социализма.
В философских трудах Марешаль предстает как продолжатель материализма энциклопедистов XVIII в. —Дидро, Гольбаха, Гельвеция. Главная мишень его критики — религия и ее жрецы. Он писал пародии на священные книги христиан, труды по истории вольнодумства и атеизма, газетные заметки о преступлениях церковников, памфлетные разборы библии, романы о жертвах монастырских келий, проекты создания «общества безбожников». Развенчание веры для него не теоретическая задача, но насущная необходимость: в атеистических сочинениях он неизменно изобретателен, остроумен, публицистически страстен. И всегда в споре с религией видит спор политический. Среди современных ему атеистов Марешаль едва ли не самый проницательный в разоблачении социальной вредоносности религии. Победа гармонического мироустройства для него немыслима без избавления от дурмана суеверий. Сочетая атеизм Просвещения со стихийно-коммунистическими воззрениями, Марешаль как бы завершает историю идейных исканий XVIII в. и немало предвосхищает в передовых учениях XIX столетия.42
Делом всей жизни Марешаля была атеистическая поэма «Французский Лукреций», названная так в память о римском поэте-материалисте Тите Лукреции Каре, авторе философской поэмы «О природе вещей». После юношеских проб пера в наивных пастушеских пасторалях и анакреонтических стихах он в 1781 г. издал «Отрывки из моральной поэмы о боге». С тех пор под разными заголовками появлялись все время пополнявшиеся издания поэмы, наконец, в 1797 г. вышел в свет окончательный текст «Французского Лукреция».
писали пространные размышления в стихах о человеке и природе, законах физики, географических открытиях, нравственных добродетелях, принципах искусства. Но к концу столетия дидактическая поэзия клонится к упадку, вырождаясь в высокопарно-суховатые рифмованные трактаты или описания-каталоги. «Французский Лукреций» — последний крупный успех этого жанра. По отзывам тогдашней критики, он выделялся среди многочисленных эпигонских упражнений «неподдельным красноречием», «красотами поэзии — то проникновенно-взволнованной, то нежной».
В опровержении религии Марешаль точен, доказателен, опирается на открытия естествознания и механики, учения атеистов древнего и нового времени. Мистическим легендам о сотворении мира он противопоставляет атомистическую гипотезу структуры материи. Для раскрытия социальных корней религии привлечена распространенная тогда теория возникновения государства и гражданского общества из договора, заключенного соплеменниками на исходе патриархальной предыстории человечества. Сенсуалистическое объяснение поступков, разработанное психологами XVIII в., и Ньютоновы законы, идея народного суверенитета, выдвинутая Руссо, и пантеизм Спинозы — все служит поэту арсеналом аргументов в пользу атеизма. Однако наука и философия — только костяк для поэтической ткани «Французского Лукреция». Столкновение теологии и атеизма у Марешаля — не просто борьба истины и лжи, но схватка двух враждебных мировосприятий, спор об облике вселенной и красоте человека. Взору атеиста, сбросившего с глаз пелену христианских выдумок, вечно животворящая природа открывается вся в движении, могучей игре стихий. Подавленный же суевериями прихожанин духовно слеп, для него застывший в своей косности мир — юдоль скорби и печали. Его нравственность сомнительна, ибо зиждется на беспрекословном повиновении своекорыстному жрецу, присвоившему право вкривь и вкось толковать волю неведомого бога. Зато атеист истинно добродетелен. Он шагает по земле как хозяин, он — добрый семьянин и отважный землепроходец, доблестный гражданин и умный исследователь, творец мудрых книг и прекрасных произведений искусства.
Гуманистический пафос пронизывает образ поэта-богоборца, как бы связывающий воедино все разрозненные отрывки «Французского Лукреция». Уже в прологе Марешаль бросает вызов небесному тирану и затем, одно за другим, призывает дела церкви на суд разума и отвергает их именем справедливости. Где же благостность небесного творца, если люди на земле корчатся в страданиях, если невинных гноят в застенках, если глупец вознесен, а трудолюбивый земледелец согбен под ярмом, если повсюду опустошительные войны, грабеж, нищета, если все смертные преклоняют колени перед золотым тельцом? Лирический герой поэмы, на первых порах имевший облик мудрого проповедника истины, сторонящегося невежественной черни, постепенно, в отрывках революционных лет, преображается в мятежного ниспровергателя богов: «Восстань, о человек! — зовет он сограждан.— Подними гордо голову! И разбей оковы! Без содрогания взгляни на небеса! Бог, Которого ты боялся, — лишь жалкое пугало, рожденное твоим невежеством, вскормленное твоими священниками. Ты сам творец своего счастья и источник собственных бедствий».
Сняв налет умозрительности с марешалевой поэмы, революция открыла доступ в нее простолюдину — борцу и труженику. Напрасно, пишет поэт, иные твердят, будто свободы дарованы французам велениями верховного существа. Нет, победа добыта ими самими в тяжелых сражениях. В одном из заключительных отрывков Марешаль обращается к народу со словами веры в его безграничные силы: «В течение долгих веков ты был под гнетом. Ты восстал, и деспоты скрылись... Народ, осознай свою силу!.. Ты сам всемогущ; не жди ничего от высшего существа, оно всегда служило защитой преступникам. Народ, противопоставь властителям не бога, но лишь свои мускулистые руки».
Признание народа вершителем судеб Франции определило и художественные искания Марешаля, в годы революции вставшего на путь освоения фольклорных традиций. В 1788—1789 гг. по всей стране составлялись наказы депутатам «третьего сословия», избранным в Генеральные штаты. Марешаль тоже сочинил свой «наказ» — книжечку немудреных притч под заголовком «Первые уроки предполагаемого депутата в Генеральные штаты старшему сыну короля». Свои пожелания он изложил в лукавых побасенках, сценках-диалогах, анекдотах, переложениях мифов. Доступные самому неискушенному читателю, эти прозаические притчи имели в Париже необычайный успех. Одна из них, «Пустынный остров», позже была положена Марешалем в основу его знаменитого «пророчества в одном действии» — «Страшный суд над королями» (1793).
трибунал постановил сослать всех свергнутых властителей на необитаемый остров. Санкюлоты, по одному от каждой страны, высаживают бывших самодержцев на пустынном берегу, где их вскоре заливает лава, хлынувшая из кратера расположенного неподалеку вулкана, Столь решительной расправе, в которой человечеству помогает сама природа, предшествуют сцены, остроумно обыгрывающие общеизвестные пороки тогдашних монархов. Императрица Екатерина II — распутная драчунья, английский король слабоумен и прожорлив, император Австрии — завистливый старец, папа римский — изворотливый проныра, готовый ради спасения своей шкуры служить молебны за здравие якобинцев, которых недавно предавал анафеме, король Сардинии ленив настолько, что его выносят на берег в ящике, ибо даже потеря трона не могла вывести его из состояния сонливости... Карикатура достигает предельной остроты в потасовке православной Екатерины и католика-папы, переходящей во всеобщую свалку из-за утаенной испанским королем корки черствого хлеба: мелькают головы, ноги, обломки скипетров, распятий, корон, лохмотья разодранных одежд, обрывки цепей. Веселая буффонада в сочетании с агитационной плакатностью постановки и ораторским пылом речей, с которыми санкюлоты поочередно обращаются к зрительному залу,— все это делало политический фарс Марешаля, выдержанный в духе балаганных представлений на ярмарках, одним из лучших спектаклей якобинского театра.43
По тем временам для автора философской поэмы обращение к площадному фарсу было поступком немалой смелости. Но Марешаль, пренебрегая мнением педантов, одновременно осваивает и еще один жанр — народную песню. В годы революции им выпущен ряд песенных сборников (к сожалению, оставшихся нам недоступными). Но именно в этом фольклорном жанре созданы наиболее зрелые его поэтические сочинения — песни, отразившие настроения участников «Заговора равных».
Среди бабувистов поэзия пользовалась неизменным вниманием. Дружеские послания и элегии писал один из руководителей кружка, Шарль Жермен; на своих собраниях и в тюрьме заговорщики пели песни, сложенные самоучками из их среды. О значении, которое они придавали песенной пропаганде, свидетельствует помета Бабефа на рукописи песни, найденной у него при аресте: «Годится, чтобы отпечатать в тысяче экземпляров». Конечно, эта самодеятельная поэзия, как правило, не блещет мастерством. На ее фоне «Новая песнь для предместий» и «Песня равных» Марешаля отмечены печатью недюжинного дарования.44
«Песня равных» — своеобразная программная прокламация, емкая, четкая, лаконично определяющая позицию бабувистов. После призывного зачина:
Долой неправедный закон,
Раб не навеки обречен
У господина быть во власти —
и беглой оценки дореволюционной Франции, где одни живут за счет труда других, в серии куплетов развертывается историко-философское обоснование права народа на восстание. Было время, восклицает поэт, когда «одинаково для всех дневное искрилось светило» и жизнь текла по законам, дарованным самой природой, не зная ни войн, ни безумной роскоши, ни проклятия нищеты. Но явились алчные властолюбцы, нарушили гармонию «золотого века», возвели грабеж в закон, злодеяние представили добродетелью, ложь — правдой. Причиной всех раздоров оказалась собственность, побуждавшая людей враждовать друг с другом.
Картина, нарисованная в песне, находится в прямой зависимости от просветительских теорий возникновения государства, но здесь Важна одна деталь: в патриархальном веке подчеркнуто имущественное равенство, отсутствие денег, а вся история понята не просто как вражда привилегированных и политически бесправных, но как борьба трудовой бедноты и кучки имущих. В этом уже заметна мысль пореволюционная, вплотную столкнувшаяся с буржуазным правопорядком и соответствующая социалистической утопии, возникшей из разочарования итогами революции и предшествующего ей просветительского движения. Марешаль впервые приобщает поэзию к поискам коммунистического идеала.
вырвать у тружеников их завоевания. Погибли на эшафоте якобинцы — вновь над Францией сгустилась ночь. Для свержения новоявленных хозяев необходимо жестокое кровопролитие, лишь через него лежит путь к счастью людей:
Пора настала пробужденью, —
Пусть, грозное, подаст оно
Сигнал к благому преступленью.
Простые люди из народа!
Покиньте черной ночи тьму,
Всем солнце светит с небосвода.
Рядом с поднимающейся до всемирно-исторических обобщений «Песней равных», строго логичной в построении, декларативной по интонации, насыщенной философски-отвлеченной терминологией. «Новая песнь для предместий» — гораздо более свободная, не избегающая просторечия листовка в форме фольклорных «куплетов на случай». Из метких, как бы мимоходом брошенных штрихов складывается достоверный образ современности:
Ты, мучим голодом, притих
И только стонешь, бедный,
Меж тем как наглый мироед,
Тобой щадимый столько лет,
... Двойной совет, ценимый в грош,
Директора, которых в дрожь
Приводит слово «пика»,
Кормимый ласками солдат
—
Вот лик страны великой.
Это тоже обобщение, но обобщение иного рода: аналитические размышления о судьбах человечества уступили место точной разоблачительной картине общества. Здесь уместны намеки на известные всем события — бесчинства дворян-мятежников в Вандее, демагогические заигрывания властей с армией, правительственные заседания, куда являются в одеждах, по пышности не уступающих придворным костюмам. В «куплетах вразброс» легко создать интонацию непринужденного обращения к слушателю — то напомнить солдатам о братстве всех бедняков, то пригласить рабочих вступить в содружество заговорщиков, то под занавес доверительно сообщить об опасности, грозящей дерзкому песеннику. В такой листовке играет и хлесткое словцо, и жизненно схваченное сравнение:
Мошны набившая орда,
Ни сил не тратя, ни труда,
А ты, трудящийся народ,
— может, впрок пойдет —
Глотать, как страус, пули.
Так, сочетая пламенный призыв с непосредственностью беседы, строго логическую мысль с разяще-памфлетным образом, Марешаль создает песенные прокламации, служившие ценным подспорьем в пропаганде бабувистов. В небольшом кафе «Китайские бани», где они обычно собирались, певица Софи Лапьер по вечерам выступала с этими песнями, и зал дружно подхватывал припев. Вскоре песни Марешаля зазвучали и на площадях и бульварах Парижа. Листовки с их текстом расклеивались по стенам домов, распространялись в войсках парижского гарнизона.
— один из последних ярких эпизодов в истории революционной поэзии XVIII столетия. Нащупывая пути превращения фольклорного куплета в поэзию глубоких художественных обобщений, окрыленную дерзкой коммунистической мечтой и уже научившуюся распознавать скрытые язвы буржуазного мироустройства, Марешаль прорубал для песни выход в наступающий XIX в. Не случайно в канун революции 1848 г. песенки сподвижника Бабефа снова появятся на страницах коммунистических изданий, а молодые поэты-рабочие, в их числе будущий создатель «Интернационала» Эжен Потье, начнут свою творческую биографию с песен в бабувистском духе. Но до этого французской песне еще предстояло крепнуть в схватке с Империей, закаляться в боях с Реставрацией. И пройти школу реалистического мастерства у великого Беранже.