Великовский. Поэты французских революций 1789 - 1848 гг.
В ногу с революцией.

Эта книга рассказывает о поэзии французских революций 1789—1794, 1830 и 1848 гг. Наряду с очерками, посвященными массовым демократическим песням, в нее вошли литературные портреты крупнейших революционных поэтов — М. -Ж. Шенье, Беранже, Барбье, Гюго и др. Автор воспроизводит яркие картины жизни Франции XIX в., ее революционных поэтических кружков.

Ответственный редактор - доктор филологических наук Д. Д. Обломиевский.

В НОГУ С РЕВОЛЮЦИЕЙ

С давних времен на окраине старого Парижа высилась каменная громада Бастилии. Огражденная двумя глубокими рвами, она ощетинилась жерлами своих пушек, наве­денных на беспокойное предместье Сент-Антуан, где жили кустари, рабочие мануфактур и прочий бедный люд. Некогда, в пору средневековых междоусобиц, в крепости укрыва­лись французские короли с придворной челядью. Позже ее превратили в политическую тюрьму. В сырых и темных казематах Бастилии узники были отданы во власть полней­шего беззакония. Годами ждали они суда, сходили с ума, гибли, так и не узнав своей вины; незаполненные приказы об аресте (lettres de cachet) порой выдавались знатным вельможам, и те вольны были вставить имя любого не угодного им человека. Достаточно было записки короля, небрежно нацарапанной на клочке бумаги или просто на игральной карте, чтобы заточить сюда всякого, в чьих поступках или писаниях власти усматривали «крамолу». В глазах французов крепость-тюрьма с ее гарнизоном наемников-швейцарцев, залами для пыток и каменными мешками одиночек стала мрачным символом феодально-монархического произвола.

засовов. К концу XVIII столетия час падения абсолютизма пробил. 14 июля 1789 г. толпа парижан взяла Бастилию штурмом, принудив ее защитников выбросить белый флаг и сдать ключи. Узнав о случившемся, Людовик XVI наивно воскликнул: «Да ведь это бунт!». — «Нет, ваше вели­чество, — возразил один из придворных, — это не бунт, а революция!». Через день повстанцы, насмешливо распевая куплеты о хозяевах Бастилии, принялись ломать крепостные башни и засыпать рвы. Под звуки задорной песенки простолюдина и грохот рухнувших тюремных стен Франция вступала в бурную полосу своей истории, открывав­шуюся революцией 1789—1794 гг.

Прорвав запруды средневековой рутины, неторопливое, подолгу дремавшее в застойных заводях течение французской жизни помчалось с быстротой горного потока. Затишья теперь выдавались редко, были кратки и чреваты близкими потрясениями. Детям санкюлота-якобинца конца XVIII в. предстояло свершить июльскую революцию 1830 г., его внуки сражались среди рабочих блузников в дни революции 1848 г. На памяти одного поколения были восстания и заговоры, ожесточенные схватки партий за власть, рождение и гибель государственных режимов, расцвет и увядание враждующих философских и социальных доктрин, художественных школ, литературных направлений. То, что вчера еще казалось полным сил, сегодня выглядело рухлядью; один за другим поспешно поднимались на подмостки истории политики и еще поспешнее очищали место для преемников. Едва аскетически самоотверженные подвижники революционного долга, якобинцы, взошли на эшафот, как в стране воцарились торгаши и авантюристы Директории, с головой окунувшиеся в биржевые спекуляции. Через пять лет они передали государственное кормило военному диктатору Наполеону, который заставил солдат выпестованной революцией армии в кровопролитных сражениях добывать рынки владельцам французских мануфактур и заодно — княжеские и королевские троны его многочисленной корсиканской родне. Вышибленный из седла мужицкой дубиной Отечественной войны 1812 г., император-полководец уже не смог оправиться, вскоре сложил оружие и сдался на милость победителей. В обозе иностранных полков в Париж вернулись бежавшие от народа потомки средневековых рыцарей, посадили на престол отпрысков бурбонской династии, попытавшихся снова заставить французов преклонить колени перед разбитыми алтарями и «монархом волею божьей». Сил у них достало ненадолго — всего на пятнадцать лет. В 1830 г. Бурбоны были свергнуты, на этот раз навсегда. Властью завладели банкиры, назначившие в короли своего человека — добропорядочного буржуа Луи-Филиппа, который слыл лавочником среди аристократических принцев орлеанской ветви. Замашки обывателя-мещанина, усвоенные этим ставленником биржевых воротил, никого не ввели в заблуждение: в течение 18 лет его правления июльскую монархию то и дело озаряли вспышки республиканских и рабочих восстаний, пока я она не была опрокинута. В провозглашенной в 1848 г республике доступ к руководству государством получила, наконец, вся французская буржуазия, а не одни ее финансовые верхи. И не успела она насладиться своим торжест­вом сполна, как обнаружила, что ее бывший союзник — пролетарий, чьей кровью были добыты все парламентские свободы, но который по-прежнему голодал и бедствовал, снова взялся за оружие. Испуганный собственник, готовый отречься от всех своих прав ради сохранения и приумножения доходов, радостно бросился в объятия первому по­павшемуся проходимцу, обещавшему поддержать «порядок» и носившему громкое имя дяди — Бонапарт. Государственный переворот 2 декабря 1851 г. подводит черту под эпо­хой буржуазно-демократических революций во Франции. Через двадцать лет декреты Парижской Коммуны возвестят о заре новой эры всемирной истории, эры пролетарских революций.

На первый взгляд, весь этот более чем полувековой исторический калейдоскоп создан лишь прихотью таинственного случая. Но на загадки, перед которыми формаль­ная логика отступает, не будучи в силах их расшифровать, и зовет на выручку фантастический вымысел (что и случилось с иными романтическими историографами и писателями, изобразившими свой век как игралище слепых стихий), диалектика истории проливает ясный дневной свет. Марксизм, осмыслив французскую историю конца XVIII— первой половины XIX столетия как историю борьбы классов, за пестрым хаосом государственных флагов, правительственных вывесок, лозунгов, деклараций увидел неуклонно пробивавшую себе путь железную закономерность рождения и постепенного упрочения капиталистического миропорядка. Переворот 1789—1794 гг., подобно произошедшей за полтора века до того английской революции, знаменовал собой «победу буржуазной собственности над феодальной, нации над провинциализмом, конкуренции над цеховым строем, разделения собственности над майоратом, подчинения земли собственнику над подчинением собственника земле, просвещения над суеверием, семьи над родовым именем, промышленности над героической ленью, буржуазного права над средневековыми привилегиями».¹ Разрушив до основания подгнившее здание феодализма, расчистив площадку от обломков и вбив прочные сваи для новой постройки, французская революция конца XVIII в. не могла возвести разом все стены. Слишком цепкими оказались корни, пущенные в землю монархическим дворянством, слишком сильным — давление крепостнического окружения, слишком прочным — консерватизм либеральной верхушки буржуазного класса. Для окончательной победы понадобился длительный исторический срок, понадобился натиск нескольких набегавших друг за другом революционных волн, каждая из которых «бьет старый режим, но не добивает его, не устраняет почвы для следующих буржуазных революций».² Во Франции и за ее пределами «весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, ... только и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии...»³ между 1789 и 1848 гг. — героическая пора этой демократии, время ее победоносных битв и преобразующего мир творчества.

Однако торгово-промышленный класс, возглавлявший французскую демократию тех лет, никогда не отличался ни смелостью, ни последовательностью, а его революционность находилась в обратной зависимости к историческому развитию. Робкий реформизм гораздо более по душе буржуа, чем решительная ломка, в которой он опасается потерять самое дорогое — собственность. За него, а подчас и вопреки ему, расправу с ветхим прошлым осуществляет неимущий плебей — трудящийся города и деревни. В дни якобинской диктатуры только плебейский террор мог «ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее трусливой осмотрительностью не справилась бы с такой работой в течение десятилетий. Кровавые действия народа, следовательно, лишь расчистили ей путь».⁴ И позже, на протяжении всех революций во Франции, именно простолюдин был главным двигателем истории, именно он сражался с оружием в руках, всякий раз оказываясь обойденным после победы.

Выполняя титанический труд по освобождению страны от оков феодального рабства и варварской косности, труженик вместе с тем на собственном горьком опыте медленно открывал, что буржуазное общество, основанное на эксплуатации, не несет ему ни действительной свободы, ни подлинного счастья. Уже в ходе революции XVIII в. под разными лозунгами возникали «самостоятельные движения того класса, который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата», и соответствующие им учения, в которых «требование равенства не ограничивалось уже областью политических прав, а распространялось на общественное положение каждой отдельной личности...»⁵ Через год после падения якобинцев участники кружка коммун истов-утоп истов во главе с Бабефом пророчески заявили: «Французская революция лишь предтеча другой, более грандиозной, более величественной революции, которая будет последней... Мы не потерпим дольше чтобы большинство людей трудилось в поте лица ради наслаждений ничтожного меньшинства». Позже, по мере возмужания пролетариата, его шаги на арене истории становились все увереннее и самостоятельнее, а утопически» социализм, выдвинувший во Франции таких гениальные мыслителей, как Сен-Симон и Шарль Фурье, получал все большее распространение среди трудящихся. В восстаниях 1831 и 1834 гг. в Лионе рабочие шелкоткацких мануфактур уже открыто выступили как передовые «солдаты социализма», а в июне 1848 г. в предместье Парижа состоялась «первая великая битва за господство между пролетариатом и буржуазией...»⁶ «были лишь мелкими эпизодами, ничтожными щелями и трещинами в твердой коре европейского общества. Но они обнаружили под ней бездну. Под поверхностью, казавшейся твердой, обнаружился необъятный океан, которому достаточно прийти в движение, чтобы разбить на части целые материки из твердых скал. Шумно и сбивчиво провозгласили они освобождение пролетариата — эту тайну XIX века и его революции».⁷

Так, к концу героического периода буржуазной революционности стало очевидно, что он являлся одновременно и эпохой исподволь назревавшего кризиса этой революци­онности, эпохой подспудного складывания революционности пролетарской. Встречное движение, сплетение, противоборство этих глубинных общественных потоков и рождало необычайно мощный, стремительный водоворот тогдашней истории Франции. В многовековом прошлом французского народа, пожалуй, никогда еще политическая неустойчивость не была более хронической, духовная атмосфера не насыщалась так плотно грозовыми зарядами, а почва национальной жизни не сотрясалась от столь частых подземных толчков то и дело прорывавшихся в вулканических извержениях восстаний и мятежей.

И всякий раз, когда набатный колокол звал французов к оружию, ему вторила поэтическая лира — непременная спутница революций. «Сын века медного, звучит он медью труб», — сказал о своем стихе певец июльских баррикад 1830 г. Огюст Барбье. В этой афористической метафоре — программа многих его собратьев по перу. Конечно, оркестр французской поэзии той эпохи отнюдь не сплошь состоит из фанфар и литавров. Гремящая медь не заглушает в нем ни хрустального перезвона колокольчиков, ни меланхолических жалоб виолончели, ни виртуозных скрипичных пассажей. Но ведущая партия все же принадлежит инструментам с мощным призывным звучанием. Лучшие поэты эпохи с презрением относились к только начинавшей входить тогда в моду теории «искусства для искусства». Башне из слоновой кости они предпочитали ораторскую трибуну и сутолоку парижских перекрестков. Здесь находили они свою вдохновительницу-музу, которая не оглашала причитаниями дикие скалы и не водила дружбы с феями волшебных сказок, но, подобно воспетой Барбье обитательнице предместий,

Влюбилась в город наш, в его тревожный ад,
И ей дороже год от года

Когда грозней, чем непогода,
Шлет Марсельеза свой рыдающий раскат.
Другие музы есть, конечно,
Прекрасней, и нежней, и ближе к дали вечной,

Ту, что склоняется к сердцам мятежным близко.
Ту, что не брезгует любой работой низкой.
Ту, что находит жизнь в любой грязи парижской,
Чтоб сердце вылечить мое.