У ПОЛКИ СО ЗНАМЕНИТЫМИ КНИГАМИ
Ходил автор с рукописью по издателям – никто не хотел печатать. Наконец, один взялся за дело, и книга сразу стала сенсацией. Раскупала широкая публика, восхищались знатоки, книгу эту и сейчас читают. Называется она «Робинзон Крузо».
Молодому журналисту заказаны были подписи к смешным картинкам, однако подписи стали растягиваться в целое повествование. Издатель пошел на риск, вместо картинок с подписями начал печатать роман с картинками. И – получился «Пиквикский клуб».
Третьему, даже не литератору, а фермеру, нужны были деньги. Нет, в долг ему никто ничего не дал, зато друзья помогли этому фермеру издать его стихи. Мы знаем их, стихотворения Роберта Бернса.
«Забыть ли старую любовь», «Робинзона» и мистера Пиквика? «Книги имеют свою судьбу», – часто вспоминают это изречение, но ведь у него есть и продолжение. «Книги имеют свою судьбу, – сказано было в древности, – смотря по тому, как примет их читатель».
Джон Винтерих, американский журналист, написавший очерки о знаменитых книгах, предлагает рассмотреть внимательнее эту цепь: рукопись – книга – книжный прилавок и, как любит он говорить, бессмертие! Очерки эти написаны довольно давно, еще в конце 1920-х годов, однако сейчас они читаются заново, потому что занимательное книговедение, которому когда-то посвятил себя Джон Винтерих, именно в наши дни приобрело особую популярность.[5] Появлялись и раньше «Приключения среди книг», но разница в том, что «книгой» у авторов таких «Приключений» считалось написанное в книге, само произведение. Автор как бы приглашал читателей в библиотеку, брал всем известную книгу и предлагал ее читать вместе с ним. Знаток толковал знакомый текст, рассказывал историю создания того, что в книге написано. Это была уже раскрытая книга, начиналась она с первой страницы. Но книга начинается раньше.
Как получилось, что вот этот предмет, состоящий из двух картонных крышек и сложенных вместе листов бумаги, называемый вообще «книгой», а в частности «Приключениями Робинзона Крузо» или «Записками Пиквикского клуба», как он дожил до наших дней и продолжает жить? Понятно, книга сначала пишется, а потом печатается.
Однако, читая эти очерки, мы увидим, как издатель с читателями вносят свой вклад в создание книги прежде, чем она написана. Уже в авторском замысле незримо присутствуют и требования издателя и запросы публики. Один из величайших писателей, Сервантес, изобразил себя, автора, перед встречей с читателями. Вот он сидит над завершенной рукописью и не знает, выпускать ее в свет или не стоит? По его собственным словам, хотел он разрушить доверие к тем книгам, которыми зачитывается публика. Иначе говоря, решил поколебать установленные взаимоотношения между автором и читателями. Оказалось, когда «Дон-Кихот» вышел, публика только того и ждала, роман Сервантеса сразу приобрел популярность.
«Публика привыкла к романам», – скажет сто лет спустя автор «Робинзона Крузо», принимая эстафету от автора «Дон-Кихота» и, в свою очередь, обновляя читательские привычки. Вместо «романа» Дефо предложил читателям «историю подлинной жизни», но, конечно, это был роман, новый роман, учредивший новые взаимоотношения между автором, издателем и читателями.
И Дефо, и Бернс, и Льюис Кэрролл, о которых он рассказывает, имели основание сказать вместе с Байроном: «Проснулся и узнал, что знаменит», – на другой день после выхода книги. Успех Диккенса, грандиозный успех, [6] тоже не заставил себя ждать. Стремительно росла слава Бичер-Стоу. Герои Марка Твена еще при жизни автора сделались легендарными. Как видно, эти книги в самом деле подобно искре пробегали от автора к издателю и к читателям. Но Эдгар По и Уолт Уитмен, о которых тоже рассказывает Винтерих, завоевали читателей далеко не сразу. Стало быть, где-то происходил обрыв цепи, читательский энтузиазм направлялся против книги, будущей бесспорной классики. Изучение читательского вкуса и спроса позволяет это сопротивление, как и успех, измерить. Цена, тираж, количество изданий – ведь эти данные по-своему говорят о том, насколько понимала писателя его эпоха. Книговеды, подобные Винтериху, сделали немало в том, что называют социологией чтения, выяснив, когда, как, кого читали, и почему книги, которые стоят теперь на полке рядом, занимали в свое время положение далеко не одинаковое.
Но как могли читатели признать или не признать Эдгара По, когда он сам не давал им возможности это сделать? «Блеснет, пленит и улетит»: опубликует рассказ, стихотворение, получит премию, и надолго исчезнет. Или же опубликует что-нибудь странное, случайное, просто слабое. Оливер Голдсмит, еще один герой Винтериха, продал издателю роман, только начатый, и – тоже пропал.
По мнению одних, был занят отделкой слога, по мнению других, вовсе не притрагивался к рукописи. Что было делать издателю? Год шел за годом, романа не было. Винтерих рассказывает, что в конце концов Голдсмит оказался в долговой кабале у своей квартирной хозяйки и ему нельзя было даже из дома выйти. А биографы Голдсмита считают, что все это было подстроено издателем ради того, чтобы как-нибудь заставить одаренного, но безалаберного автора закончить книгу.
Но бывало – конечно, бывало! – что читатели в самом деле не признавали и не понимали автора, хотя он и делал все от него зависевшее: Уитмен сам себя и разъяснял и прямо рекламировал, однако… «Листья травы» Уитмена вышли одновременно с «Песней о Гайавате» Лонгфелло, а какие разные судьбы у этих книг: «Песня о Гайавате» – мгновенное и полное признание, «Листья травы» пылятся на прилавке. Точно так же в один год появились «Хижина дяди Тома» Г. Бичер-Стоу и «Моби Дик»[7] Германа Мелвилла, тот самый «Белый Кит», что считается теперь чуть ли не крупнейшим созданием американской литературы. Это – теперь, а в свое время, когда, по выражению Винтериха, Гарриет Бичер-Стоу сделалась национальной героиней, имя Мелвилла было напечатано в некрологе с ошибкой.
свои ценители у «Листьев травы», однако ценители – это еще не читатели, вот в чем дело.
Сетуя на современное состояние английской или американской литературы, говорят: беда – нет Диккенса, писателя, который бы создавал книги для широких кругов и на высоком уровне. Можно себе представить, какого же масштаба работу выполнял Диккенс. Тогда нахлынула первая волна «массового чтения» – и море литературных поделок, кое-как удовлетворявших растущий спрос.
Самым читаемым писателем был Макдональд. Кто это? Теперь на такой вопрос ответят с трудом даже специалисты. А в ту пору не один Макдональд, но целый разряд писателей, приспособившихся ко вкусам массового потребителя, считали, что именно они и есть настоящие писатели при новых условиях. Их самим своим творчеством опровергал Диккенс. Не уступая «самому Макдональду» ни в производительности, ни в популярности, держался он в то же время на недоступной для литературных поденщиков высоте.
С другой стороны, рядом с Диккенсом стоят теперь выдающиеся его современники. Но вот Винтерих, историк книжного дела, судит со своей позиции, и у него получается иная картина, и, скажем, «Ярмарку тщеславия» рядом с «Пиквикским клубом» поставить нельзя с точки зрения читательского спроса и тиражей. Ближайший из серьезных «соперников» Диккенса уступал ему по тиражам в несколько раз, а другие, вполне достойные, – и того больше: тиражи Диккенса – это цифры с четырьмя и даже пятью нулями. Такова «сила Диккенса»… А «сила Дефо»! Винтерих напоминает: никакая критика, никакие «разоблачения» не могли разрушить обаяния «Робинзона».[8] Говорит он в другой связи и о том, что первое, прославившее книгу издание оказывается часто самым неудачным: ошибки, пропуски, опечатки, цензурные изъятия – трудно представить себе, как в таком виде книга могла сразу стать классикой. Читатели ничего этого будто и не замечали, да и без «будто», не замечали и все, потому что книга жила, как все-таки живет, в отличие от куклы, пусть и покалеченный, человек.
Допустим, Голдсмит медлил с окончанием своего «Векфильдского священника», потому что отделывал книгу, но – как? Он во всяком случае не устранил в ней множества несуразностей. Заканчивая роман, он, кажется, забыл, как книга начинается. Что это, обычная беспечность Голдсмита? Нет, судя по всему, это – позиция.
«Книга, при бесчисленных погрешностях, может быть занимательна и скучна до крайности, хотя бы не содержала в себе ничего нелепого», – так писал Голдсмит, выпуская, наконец, свой роман. Кажется, он шел по стопам Дефо, ибо некоторые ошибки и несуразности в «Робинзоне», похоже, тоже допущены не без умысла. Винтерих прав, обращая ни них особенное внимание. Современные исследователи думают, что Дефо всего лишь «ошибался», условно, в кавычках, ради того, чтобы проверить несокрушимость им созданной «достоверности». А сам он в свою очередь следовал Сервантесу, который, делая мелкие ошибки, так и говорил: «Это не важно, главное, чтобы рассказ ни на шаг не отдалялся от истины». В таком смысле «истина» (Дефо говорил: «правдивая ложь») – сила творчества, создающая «вторую действительность».
И вот, взявшись за такую книгу, одни простодушно верят, будто все «правда», другие понимают, что с ними ведется умелая литературная игра, но каждый «обманываться рад», потому что автор, принявшись за дело, выполнил свою роль от начала и до конца.
Удачные книжные судьбы, описанные Винтерихом, подтверждают своего рода правило: книга, которая так сразу и на века становится общедоступным чтением, многое меняет в читательских привычках, но остается по-старому одно: книгу такую читают, прежде всего просто читают.
Конечно, «вечную» книгу читают по-своему и разные [9] люди, и разные эпохи. «Хижину дяди Тома» едва ли когда-нибудь вновь будут читать так, как прочли ее в свое время – прочли и начали Гражданскую войну. «Хижина дяди Тома» со временем, так сказать, впала в детство. А с «Алисой в Стране Чудес» случилось обратное, маленькая Алиса повзрослела, да как! Из этой книги, именуемой по традиции «детской», вычитали в нашем веке теорию относительности, кибернетику, психоанализ и сюрреализм.
В критике имеется даже целая школа, которая исходит из того, что книгу создает собственно читатель: книги нет, пока ее не прочтут, а когда читают, вычитывают, что хотят или что могут вычитать. Но ведь о человеке на острове было по меньшей мере три рассказа до «Робинзона» и около пятидесяти «новых Робинзонов» появилось после книги Дефо, а все-таки испытание временем выдержала одна эта книга. Как только вышел «Пиквикский клуб», он был тут же переделан ловким щелкопером, и эта переделка имела успех не менее массовый, чем книга Диккенса, однако время не подписало этот приговор – мы знаем единственный «Пиквикский клуб». Значит, существует книга, та самая, что живет века, и все ее читают. Одни читают, находя ее занимательной, другие видят в ней нравственный урок и даже особую философию, но как бы там ни было, это – чтение, для всех и каждого в меру сил, насколько глубоко сумеешь зачерпнуть.
«Мир под переплетом» – мера истинно удавшейся книги. Читатель открывает книгу, словно окно в другую жизнь. Совсем не обязательно, чтобы созданный «мир» был правдоподобен. Книжная «жизнь» может быть вовсе не похожа на жизнь действительную. Читатель поверит в условность, только бы то была живая условность, вполне завершенная в своем особенном устройстве. Механика чудес и «чепухи» у Льюиса Кэрролла сделалась вполне понятна только теперь, даже когда писал об этом Винтерих, это еще не прояснилось. Но ведь и тогда, и сто лет тому назад поняли то, что нужно понять читателям: чудесная книга! Никому ведь и в голову не приходило, что «Приключения Алисы» в известном смысле содержат все, уже напечатанное тем же автором, но под другим именем и под такими названиями, которые, как выражается Винтерих, способны внушить разве что страх и ненависть [10] неискушенному читателю: «Замечания к Эвклиду», «Программы по алгебраической логике», «Формулы простой тригонометрии». Нет, «Приключения Алисы» читали и сейчас многие читают, получая удовольствие и не задумываясь над тем, что тут таятся кибернетика с теорией относительности, как вообще говоря, людям, которые едят, важен вкус, а не знание пропорций соли и перца.
Очерки Винтериха охватывают примерно два века, за время которых произошло по меньшей мере два существенных перелома в книгопечатании и чтении: после «Робинзона», т. е. в начале восемнадцатого столетия, и в пору «Пиквикского клуба» – в середине прошлого века.
Нам теперь трудно представить, насколько мало было в свое время читателей у тех классических произведений, которые известны ныне каждому грамотному человеку.
и Америке дело осложнялось еще и тем, что пуритане, обладавшие по обе стороны Атлантики большим влиянием, преследовали всякую забаву, в том числе и книги, если только это было не священное писание или какое-нибудь «дело», наука или нравоучение. До «Робинзона» широкая публика читала в Англии фактически две книги – библию и «Путь паломника», неоднократно упоминаемый Винтерихом. Но «Путь паломника», как видно и по заглавию, – та же проповедь, только изложенная более или менее занимательно. А «Приключения Робинзона», хотя они и появились под видом «подлинных записок», это художественная литература, ставшая общедоступной книгой. Но по-современному много и к тому же совершенно разных по интересам и уровню читателей стало лишь во времена Диккенса.
Однако при всем том, что вносилось нового во взаимоотношения автора и публики, книги с читателями, граница оставалась все-таки на прежнем месте: автор создавал мир под переплетом, читатель, открывая книгу, входил в этот мир. Иногда автор приглашал читателей заглянуть в этот мир вроде бы раньше, чем он будет вполне завершен. Но это – прием, такая же условность, как и [11] уверения в том, будто перед нами «подлинные записки» или что «написанное не предназначалось для посторонних глаз». Автор делал вид, будто он это не писал, а только напечатал, и точно так же одна видимость откровенности создавалась, когда автор «посвящал» читателя в творческие секреты. Как бы посвящал! Он, кажется, писал прямо на глазах у читателей, а на самом деле это было так написано, все уже было написано, читателю оставалось читать. Совсем другое получалось именно в тех «трудных случаях», когда читатель обнаруживал под переплетом не созданный «мир», а лишь мучительное усилие «мир» построить, когда вместо чтения читателю предлагали разделить, без кавычек, муки творчества. Читателю, естественно, становилось трудно, и он вправе был отложить книгу в сторону, если, обладая массой разных достоинств, книга все же не читалась.
«книга» и «чтение». Сотрудничая как рецензент в журналах литературно-критических и книговедческих, Винтерих на многих примерах имел случай убедиться, что книжный поток расходится по разным руслам, которые ведут подчас совсем в сторону от естественного назначения книги – быть читаемой. 1 В этом заключается и смысл его очерков: книжные «приключения» показывают, какие книги переживают какую судьбу – поблескивают корешком на полке у коллекционера, циркулируют как своеобразная единица обращения в критических дискуссиях, или же читательские пальцы треплют их так, будто они вышли только вчера. В каждом случае своя судьба, отвечающая природе данной книги. Что можно читать, то читается, а что поддается специализированному критическому разбору (как бы специально подготовлено для критики), то соответственно критикуется, имеющее цену коллекционерскую – коллекционируется.[12] «Не лежат ли где-нибудь на чердаке те бесценные экземпляры, все еще перевязанные бечевочкой!» – вспоминает Винтерих некоего богача-энтузиаста, который, чтобы не ударить лицом в грязь перед соседями, скупил больше всех книг из первого издания «Стихотворений» Бернса. Важно различать, какую цену книга может иметь для коллекционера и для читателя.
«не поняли», «не оценили» или же оказалась она, подобно «Листьям травы», «пищей для немногих», а потом, в веках, встала рядом на одну полку с теми книгами, которые «все читают» и «каждый знает», – что с книгой происходит? Винтерих приводит, скажем, мнение выдающегося американского писателя Готорна, который сомневался, что книги его станут читать, широко читать. Время, казалось бы, опровергло эти опасения. Но следует присмотреться к тому, кто эти книги читает и как. Ведь в принципе судьба этих книг не изменилась. Они остались «пищей для немногих», только «немногих» стало больше, чем прежде. Время, всемогущий критик, не отменило прежний приговор, вынесенный этим книгам читающей публикой, но изменилась со временем сама публика, она сделалась более обширной и разнородной по сравнению с эпохой Диккенса и тем более Дефо.
Сложилась и разрослась, среди других групп, и специализированная читательская среда, готовая на усилие, которое некогда отказывался совершать просто читатель. Распространилось не чтение собственно, а заправское разгадыванье книги. У такого разгадывания свои преимущества и права по сравнению с чтением, только не следует смешивать два эти ремесла, равно как несправедливо требовать от читателя, хотя бы и вдумчивого, чтобы читал он в книге то, что не удалось самому автору.
«Листья травы» и «Моби Дик» – чтение, бесспорная классика, книги выдающиеся. Время раскрыло их значительно большему кругу людей, чем тот, что обратил на них внимание когда-то. Но даже время бессильно вписать в эти книги то, чего в них не содержалось изначально, на что не хватило сил у создателей этих книг. У Мелвилла гармоничный творческий порыв заменен головной, логически поставленной задачей. Напрягаясь до последнего предела, писатель воздвигнул конструкцию,[13] монументальную, но все же конструкцию, а не жизнь живую создал, какая бьется под переплетом хотя бы «Хижины дяди Тома», притом, что замысел, глубина «Моби Дика» несоизмеримы с наивной, поистине «детской» чувствительностью Бичер-Стоу. Уитмен – поэт более самобытный, чем Лонгфелло, но читатель, просто читатель, читает не «замысел» и не «самобытность», читает он книгу. Историки литературы сколько угодно могут объяснять теперь, что вступительная глава к «Алой букве» Готорна, так называемая «Таможня», в известном смысле важнее самой книги: в этом вступлении истоки новейшей американской прозы. Однако в свое время, когда Готорн пользовался популярностью у нас, в России, перевод «Алой буквы» вышел без этой, по-своему замечательной, главы. Препятствий никаких тут не было, кроме одного, естественного читательского восприятия: читатели бы через эту «Таможню», что называется, не прошли. И было бы исторической и литературно-критической несправедливостью упрекать их, будто они чего-то не поняли, нет, это сам автор не исполнил своего замысла. В книге остается на века и что создано автором, и что не удалось ему. Так и остается, в этой, если позволено будет сказать, пропорции.
потеснена произведениями второго ряда, но это – временно.
«Пиквикского клуба». Говорили, что Теккерей писатель более серьезный, более тонкий и уж, конечно, более критичный, чем Диккенс. Но «серьезность» и «тонкость» – это ведь не собственно творческие достоинства. Творчество – всесторонний дар. И сам же Теккерей, когда при нем заходила речь о Диккенсе, говорил одно – гений.
Временная переоценка не способна отменить приговора вечности. А вечность, если расшифровать это понятие исторически, складывается на основе опыта целого народа, выдвинувшего создателя великой книги.[14] Поэтому проходит мода, и над потоком текущей литературы остаются все те же ориентиры, все те же книги, которые привыкли видеть мы у себя на полке: все тот же «Робинзон» и «Пиквикский клуб», все тот же Марк Твен.
Винтерих написал свои очерки для широкой читательской аудитории, для любителей книги, библиофилов, а специалистов-книговедов отсылает он к другим, более фундаментальным изданиям. Он почти не затрагивает существа знаменитых книг, бегло и по случайным приметам судит о той или иной эпохе, однако это не его задача. Кроме того, говорит в самом деле об очень известных книгах, о которых вообще много знают. Его очерки можно было бы назвать «Очерками о старых знакомых», потому что в самом деле редкий любитель чтения не держал в руках тех книг, о которых идет здесь речь. Книги эти у многих есть, наверное, на полке, но вот история их появления на свет известна далеко не каждому читателю.
Д. Урнов