ПУТЬ К РУССКИМ ЧИТАТЕЛЯМ
Рассказывали эти очерки о книгах английских, американских, о том, как появились они у себя на родине и переправились через океан. Нашему читателю естественно напомнить о том, как эти книги стали известны у нас, и не просто известны, а сделались нашими книгами, обрели вторую родину.
«Робинзон Крузо», с которого начинаются очерки, знаком нам уже более двухсот лет. В 1762–1764 годах в Петербурге Академией наук был издан первый русский «Робинзон». Вышел он раньше американского издания (1775), как было это и с некоторыми другими английскими книгами, о которых рассказывает Винтерих, хотя, конечно, американцы могли читать английские издания.
Наш первый «Робинзон» переведен был с французского известным переводчиком того времени Яковом Трусовым. Французское посредничество между английским и русским было тогда в обычае. С оригинала «Робинзон» был переведен в 1842 году П. А. Корсаковым.
«Робинзона» русские читатели, но – разные в разные эпохи. Поначалу этим романом интересовались у нас люди, подобные самому Робинзону, т. е. поднимавшаяся деловая прослойка, поднимавшаяся и тогда все-таки не поднявшаяся. Восприятие этой книги в России пошло по другому руслу: сказалось распространившееся по Европе влияние Руссо, который истолковал книгу Дефо [219] по-своему, как роман воспитания – в духе «простоты» и «природы». Каков тот молодой человек, которому Руссо советовал читать «Приключения Робинзона»? «Во всяком случае, это не дворянин», – говорил французский философ. Однако в России социально-нравственная доктрина, которая под воздействием авторитета Руссо обозначалась именем Робинзона, воспринята была именно дворянским сословием, самым в то время развитым, самым читающим, книжным. И вот у Лермонтова в «Герое нашего времени» выведен, между прочим, любитель «робинзонить», как выражался Руссо, – светский франт, игрок, но подстрижен «под мужика» и «с тростью, как у Робинзона Крузоэ». Выходит, книгу о Робинзоне у нас не просто читали, Робинзону даже подражали, как было это с героями Байрона.
Возможно, мода на «робинзонство» как опрощение, ложное опрощение, сделала к «Робинзону» холодным Пушкина, хотя вообще он Дефо знал и, судя по всему, интересовался им: приобрел два издания «Робинзона».
В пушкинской библиотеке имелась и «История пиратов», и первое издание другой известной книги Дефо – «Дневник чумного года». «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» – пушкинский «Пир во время чумы», но это ведь Дефо, поставив одного из своих персонажей над смертной бездной, заставил заглянуть туда и читателя.
Нет, Пушкин был читателем Дефо, только далеко не все еще известно об истории книг Дефо в связи с Пушкиным. А было бы важно выяснить как можно больше, потому что это поворотный момент в развитии у нас литературно-издательского дела.
Глубоким ценителем «Робинзона» был Л. Толстой.
Ведь толстовство в значительной мере вычитано из «Робинзона», причем юродская сторона толстовской проповеди, так сказать, не на совести Дефо. Напротив, Толстой подчеркивал, что Робинзон для него – образец нормального человека, нормального в своем отношении к труду и опасностям,[220] которые он не подстраивает сам себе нарочно, а стойко переносит удары судьбы. Книгу о Робинзоне Толстой читал всю жизнь, точнее, книги о Робинзоне, включая и переделки, в первую очередь «Швейцарского Робинзона». Замысел своего собственного произведения «на фоне робинзоновской общины», т. е. «русского Робинзона», который однажды даже приснился Толстому, Толстой так и не осуществил, хотя, конечно, его любимые герои – и Нехлюдов и Левин – робинзонят изрядно, когда пашут, косят и вообще «справляют простую работу». Кроме того, по поручению Толстого один из учителей его школы сделал сокращенное изложение книги Дефо.
Вероятно, оно было отредактировано самим Толстым, прежде чем появилось в журнале «Ясная Поляна». Уже в 1934 году издательство «Молодая гвардия» выпустило этого толстовского «Робинзона» отдельно с иллюстрациями выдающегося графика Д. Кардовского.
Подобно «Робинзону», с французского был у нас переведен поначалу и «Векфильдский священник», хотя указывалось, что это «аглинское сочинение» (1786).
Перевел книгу Николай Страхов, способный журналист и редактор, а издал основоположник русского просветительства Н. И. Новиков.35 «Beкфильдского священника» в оригинале. Переведен с английского роман Голдсмита у нас был только в 1846–1847 гг.
Одновременно вышло два перевода – Якова Герда и Алексея Огинского. Была это совсем другая эпоха, другое чтение «Векфильдского священника», чем во времена Новикова, Карамзина, когда Голдсмит и его герой интересовали русских читателей своим странным благочестием-бунтарством. В сороковые годы «Векфильдский священник» – это семейно-психологический роман, и не исключено, что Аксакова, а затем и Л. Толстого, эти переводы заставили вспомнить свои более ранние впечатления от «Векфильдского священника»,[221] прочитанного ими еще в детстве, вспомнить и приступить к созданию собственных «семейных хроник». Конечно, были у них и другие стимулы, был прежде всего пушкинский завет «пересказать преданья русского семейства», но свою роль мог сыграть и «Векфильдский священник».
Следующий «герой» очерков Винтериха – «Стихотворения» (1786) Роберта Бернса. У нас их стали переводить по отдельности с самого начала XIX века.
Небольшая книжка русских переводов из Бернса появилась уже в конце века, в столетнюю годовщину смерти поэта (1897). К сожалению, осталось невыполненным намерение Тургенева и Некрасова заняться народным шотландским поэтом. Тем не менее известные русские переводчики прошлого столетия И. Козлов, В. Курочкин, М. Михайлов, Д. Минаев уловили ту основную, нам теперь хорошо знакомую интонацию стихов Бернса, которая, постепенно оттачиваясь, заиграла в современных переводах.36
Твой бедный домик разорен,
…
И не найдешь ты в поле мхов
На новый дом,
И ветер, грозен и суров,
Такие шутки шутит рок!
«К полевой мыши, разоренной моим плугом»
Пер. Д. Минаева
Диккенс, как Дефо и Голдсмит, впервые стал известен русским читателям через посредство французского языка, причем очень рано: года не прошло после издания в Англии последнего выпуска «Записок Пиквикского клуба» (1836–1837), а они уже появились в журнале «Библиотека для чтения» (1838).
где обыкновенно собирались русские художники, Буслаев поджидал своего университетского приятеля Панова. Кругом болтали и шумели, и только в углу, но за тем же общим столом, сидел, сгорбившись над книгой, какой-то незнакомый Буслаеву посетитель. «Он так погружен был в чтение, – пишет Буслаев, – что ни разу ни с кем не перемолвился ни единым словом, ни на кого не обратил хоть минутного взгляда, будто окаменел в своей невозмутимой сосредоточенности. Когда мы с Пановым вышли из кофейни, он спросил меня: «Ну, видел? Познакомился с ним? Говорил?» Я отвечал отрицательно. Оказалось, что я целых полчаса просидел за столом с самим Гоголем. Он читал тогда что-то из Диккенса, которым, по словам Панова, в то время был он заинтересован. Замечу мимоходом, что по этому случаю узнал я в первый раз имя великого английского романиста: так и осталось оно для меня в соединении с наклоненною над книгой фигурою в полусвете темного угла».37
Этот эпизод интересен и с точки зрения психологии творчества: Гоголь отличался умением и даже склонностью сосредоточиваться на людях, в толпе. Вот так же, в придорожном трактире, «под гром катаемых шаров, при невероятном шуме, беготне прислуги, в дыму, в душной атмосфере», написал он целую главу из «Мертвых душ», которую считал одной из самых вдохновенных. «Странное дело, – говорил Гоголь, – я не могу и не в состоянии работать, когда я предан уединению, когда не с кем переговорить, когда нет у меня между тем других занятий и когда я владею всем пространством времени, неразграниченным и неразмеренным. Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню одному и запереться».
Какую из двух переведенных к тому времени в России книг Диккенса читал Гоголь, «Пиквикский клуб» или же «Николаса Никльби»? Ответить на это затруднительно, но характерно, что Буслаев, усердный и чуткий читатель, не слыхал тогда еще о Диккенсе. Оцененный Гоголем, Белинским, автор «Пиквикского клуба» стал у нас по-настоящему читаться позднее.[223] Истинным его первооткрывателем был одаренный литератор Иринарх Введенский, который перевел, уже с английского, сначала «Домби и сын», а потом «Пиквикский клуб» (1847). Правда, его впоследствии упрекали в излишних вольностях, неточностях, находили у него сплошную «отсебятину» и вообще, по новейшим требованиям, не склонны были считать это переводом. Конечно, если у Диккенса сказано, что члены Пиквикского клуба изучали, как в Хемпстедских прудах живет корюшка, то для русских читателей что это за рыба? Введенский заменял корюшку на карася, который в Хемпстедских прудах, наверное, и не водится. «В переводах Введенского неразрывно сплелись безграничная фантазия, переводческая дерзость, доходящая до развязности, и редкостное постижение самого духа переводимого автора», – отмечал исследователь, отдавший много сил изучению диккенсовских переводов в России.38 Именно Введенский заставил русских читателей от души смеяться и плакать над Диккенсом, он открыл диккенсовский мир Достоевскому, он, короче говоря, сумел сделать автора «Пиквикского клуба» в нашей стране своим.
Иринарх Введенский открыл русским читателям и Теккерея. Под названием «Базар житейской суеты» Введенский выпустил в том же году, как она появилась, «Ярмарку тщеславия». Перевод печатался сначала в журнале (1847–1848), а потом отдельно (1850–1853). Уж эту книгу точно держал «в уме» Толстой, когда приступил к работе над «Войной и миром». Известно, Толстой обещал создать Бородино, «какого еще в литературе не было», и он добился этого, зная вместе с тем Ватерлоо, созданное Теккереем (а также Стендалем).
«Алисы в Стране Чудес», то история ее появления в России вполне достойна этой книги, т. е. загадочна. У себя на родине «Приключения Алисы в Стране Чудес» появились в 1865 году. В 1867 году Льюис Кэрролл побывал в России. А в 1879 году в Москве вышла книжка «Соня в царстве дива» – пересказ «Алисы». Но автор его не указан. Есть вместе с тем письмо Льюиса Кэрролла к своему английскому издателю, где сообщается, что «мисс Тимирязева хотела бы перевести „Алису“ на русский язык» (1871).[224] Кто же это? Возможно, Ольга Ивановна Тимирязева, двоюродная сестра выдающегося ученого К. А. Тимирязева.
Ее родной брат оставил воспоминания, в которых рассказывает о своей семье, дружившей с Пушкиным и со многими людьми пушкинского круга, о том, как они с сестрой еще в детские годы читали на основных европейских языках, в том числе на английском, причем книги подбирал им сам Жуковский.39 И, действительно, «Соня в царстве дива» выдержана в той традиции русской и переводной литературной сказки, которая была у нас создана Пушкиным и Жуковским.
Теперь обратимся к «героям» книги Винтериха, прибывшим к нам из-за океана.
Первым американским писателем-беллетристом, получившим признание в Европе, был Вашингтон Ирвинг – друг Вальтера Скотта, автор рассказов, легенд и сказок, хорошо известных Пушкину. Его «Жизнь Магомета» перевел известный собиратель русских народных песен Петр Киреевский. Ироническая «История Нью-Йорка» подала мысль Салтыкову-Щедрину для «Истории одного города». А первый перевод из «Книги эскизов», о которой говорится у Винтериха, появился в 1825 году, сделанный декабристом Н. А. Бестужевым. Это был «Рип Ван Винкль» (1819) – заглавный персонаж этого рассказа стал в Америке своего рода национальным героем.
«Два-три рассказа Эдгара По уже были переведены на русский язык в наших журналах», – так в 1861 году писал Достоевский. Это верно и не верно. Рассказов Эдгара По на русском языке к тому времени было разбросано по журналам уже не менее десятка40, но сложившегося представления о нем не было, и Достоевский передает это ощущение фрагментарности. Так, между прочим, было и в Америке.[225] Вообще истинное признание пришло к Эдгару По кружным путем, через океан, из Франции. Все же самый хрестоматийный из того сборника рассказов, которому посвящен очерк Винтериха, – «Золотой жук» (1840), появился на русском языке еще при жизни писателя, в 1847 году.
В приложении к «Современнику» 1856 года и под названием «Красная буква» вышел роман Натаниэля Готорна, называемый у нас в новом издании «Алой буквой». В известном смысле можно сказать, что из этой небольшой книги вышел последующий американский роман. «Алая буква» – одна из наиболее знаменитых американских книг, и, естественно, Винтерих рассказывает о ней. Первым переводчиком этой книги в России был, вероятно, М. Михайлов, поместивший в 1861 году там же, в «Современнике», о Готорне статью. Чернышевский, вдохновитель «Современника», считал Готорна «писателем великого таланта».
Но самой популярной американской книгой прошлого века в России была, конечно, «Хижина дяди Тома» (1852). На это были понятные причины: читая о рабстве негров в Америке, русские читатели имели лишний повод задуматься о крепостной зависимости крестьян.
В самом конце 1857 года Некрасов как редактор «Современника» сообщал Тургеневу, который был знаком с автором книги – Гарриет Бичер-Стоу: «Открылась возможность перевести „Дядю Тома“».
«белых рабов» (Герцен). И действительно, в приложении к «Современнику» за 1858 год роман Бичер-Стоу был издан по-русски. Ради того, чтобы успеть за развитием общественных настроений, над переводом трудилась целая бригада переводчиков. Однако еще раньше, уже в 1857 году, «Хижина дяди Тома» появилась в «Русском вестнике». 41
Со временем еще один американец сделался совсем «русским» писателем – Марк Твен.[226] Нам покажется неожиданным, что из книг Марка Твена Винтерих выбрал достойную, но все же далеко не самую знаменитую его книгу, – «Простаки за границей» (1869). Дело в том, что Винтерих рассказывает о книгах, впервые прославивших своих авторов. Хотя за пределами Америки «Простаки» известны значительно меньше, чем «Том Сойер» или «Гек Финн», но на родине эта книга путевых записок принесла Марку Твену широкую славу.
Она была воспринята как ответ на «американские впечатления» европейских путешественников, которые, посещая Новый Свет, рассматривали его несколько свысока. Со своей стороны, о поездках в Европу рассказывали и Вашингтон Ирвинг и Фенимор Купер, но их путевые заметки исполнены просто сыновнего почтения к нравам и обычаям Старого Света, «нашего старого очага», как выразился Готорн. Марк Твен первым позволил себе говорить иронически о европейских предрассудках, короче, обо всем том «старом», что с точки зрения американца-демократа, каким был Марк Твен, отжило свой век. Поэтому, в частности, в прежних русских переводах «Простаков» (первый – 1897 г.) царская цензура всегда кромсала главы о посещении американцами в Крыму императорской фамилии.42
«Простаков за границей» следовало бы сказать о «Листьях травы» (1855) Уолта Уитмена, но к русскому читателю это имя пришло уже значительно позднее, вместе с двадцатым веком. «В России пропагандировать Уитмена начал поэт Бальмонт, – вспоминал Корней Чуковский. – Но едва он напечатал в издательстве «Скорпион» книгу переводов Уитмена «Побеги травы» (1905) – таков был у Бальмонта вариант заглавия – книга подверглась конфискации, и почти все ее экземпляры были уничтожены по распоряжению властей»43. Точно так же преследовались и переводы Чуковского из Уитмена.[227] Мотивы были даже не собственно политические, а преимущественно – религиозное бунтарство и нравственная «скандальность» этих стихов. В 1918 году стихи Уитмена стали одной из первых книг, выпущенных Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов.
«Приключения Тома Сойера». «Как появилась эта книга» – таково было название предисловия, причем под «книгой» автор по своему обыкновению понимал тот конечный результат литературно-издательского процесса, который начинается за рабочим столом писателя и заканчивается на прилавке книжного магазина: когда перед посетителем книжного магазина оказывается продукт длительных совместных усилий писателя, редактора, художника-иллюстратора и издателя. Винтерих был одним из первых исследователей книги, которые стали всматриваться во взаимодействие основных сил, создающих явление творческой, письменно-печатной культуры. Понимая прекрасно решающее значение текста в этом процессе, он, как уже было сказано, в то же время понимал изначальную роль читателя, или, обобщенно говоря, «социального заказа» в рождении произведения, а затем книги. Произведение редко замышляется уже в виде определенного издания, однако творческий замысел, как правило, рождается в ответ на запрос предполагаемого читателя, а читательский запрос, в свою очередь, исходит из уже существующих, установленных литературно-издательских норм: жанр произведения подсказывается существующими типами изданий, прежние типы изданий видоизменяются под воздействием новых литературных замыслов – так совершается литературно-книжный круговорот, и книговеды-исследователи, подобные Винтериху, внесли дельный вклад в его изучение. Опыты такого изучения составили данный сборник, а поскольку предисловие к «Приключениям [228] Тома Сойера» Винтерих написал в том же духе, его было решено включить, как приложение, в ту же книгу.
К тому, что Винтерих рассказывает о рождении еще одной знаменитой книги, можно добавить некоторые подробности, иллюстрирующие все ту же мысль о взаимодействии всех компонентов, участвующих в создании книги. Например, бумага. Едва ли сам Марк Твен думал о том, на какой бумаге будет отпечатан его роман.
Однако об этом пришлось подумать издателям. Конечно, издателям приходится неизменно думать о бумаге, однако и бумага в данном случае должна была сыграть роль совершенно особую – как «соавтор» писателя! Как увлекательное повествование «Приключения Тома Сойера» нашли отклик в читательских сердцах сразу, но книга все же показалась читателям недостаточно объемистой. Разумеется, хотелось бы, чтобы «Приключения Тома Сойера», как всякая увлекательная книга, были подлиннее. Но помимо увлеченности читатели предъявляли свои претензии автору и издателям по другой причине – чисто материальной. Первое издание «Тома Сойера» печаталось, как мы знаем, в том же городе, где тогда жил Марк Твен – Хартфорде, штат Коннектикут. «Коннектикутский янки при дворе короля Артура» – это еще одна книга, которую со временем написал Марк Твен. У нас она известна под названием несколько сокращенным – «Янки при дворе короля Артура». Что нам – «коннектикутский»? Но для соотечественников писателя, как и для него самого, это определение говорило о многом. Коннектикут – один из шести штатов Новой Англии, Восточного побережья Америки, откуда, собственно, начались Соединенные Штаты. Так что «коннектикутский» значит – «истинно американский», а «коннектикутский янки», стало быть, «американец из американцев». И, среди прочего, это означает – человек весьма практичный. И вот чем первые читатели «Приключений Тома Сойера», в общем с удовольствием читая эту книгу, все же остались недовольны. Как же так? Совсем недавно и за ту же цену они приобретали «Простаков за границей» – о них Винтерих рассказывает, а та книга была потолще! Что оставалось делать? Читатель-покупатель всегда [229] прав, иначе с ним и разговаривать невозможно, особенно если это янки из Коннектикута. Однако Марк Твен дописывать книгу просто так, ради увеличения объема, не собирался, да уже и некогда это было делать. Тогда на следующий типографский «завод» издатели пустили бумагу поплотнее, и книга по весу и толщине перестала уступать «Простакам за границей» (и за ту же цену!).
А коннектикутский янки, он, конечно, человек практичный, но в то же время достаточно простодушный – это Марк Твен чудесно описал, но, правда, после этого из города Хартфорда (штат Коннектикут) вскоре уехал.
Впрочем, со временем Марк Твен вернулся в тот же Коннектикут, поселился в городке Соммерфилд, где и умер. Дом в Хартфорде, построенный по заказу Марка Твена, знавший лучшие времена его вдохновения и наибольшего литературного успеха, сохранился. После того, как Марк Твен продал этот дом, он переходил из рук в руки и, в конце концов, был занят школой для мальчиков, сверстников Тома Сойера и Гекльберри Финна, а затем стал городской библиотекой. В 1955 г. в нем был открыт мемориальный музей Марка Твена.
«Приключений Тома Сойера» и автор «Хижины дяди Тома» были соседями.
Первое издание «Приключений Тома Сойера» было выпущено в количестве 5 тыс. экземпляров. Отметим, что примерно столько же составляет и сейчас в США тираж первого издания какого-либо романа, особенно если это первый роман малоизвестного или вовсе нового автора. Речь идет о так называемых «изданиях в твердых обложках», то есть сравнительно дорогих.
Если книга расходится, ее тиражируют в обложках «мягких», делая книгу более дешевой и массовой. Но для времен Марка Твена это был достаточно большой тираж, не говоря о том, что за ним последовали и другие издания, которые с тех пор так, в сущности, и стали выходить одно за другим и – по всему миру. Том и его верный друг Гек зашагали по свету – такими они и изображены на памятнике, который был им поставлен в городе Ганнибал (штат Миссури), где Марк Твен [230] вырос и где он поселил своих героев-мальчишек, правда, назвав их городок Санкт-Петербургом.
Следует также отметить, что при всем своем изначальном успехе «Приключения Тома Сойера» в США не печатались в журналах «с продолжением», зато именно так эта книга была впервые издана у нас, она печаталась в санктпетербургском журнале «Семейные вечера» в 1877 г., меньше чем через год после появления в Америке.44 Отдельным же изданием на русском языке «Приключения Тома Сойера» вышли уже позднее, в 1886 г., их выпустил известный издатель А. С. Суворин.
«Тома Сойера». Оно было выпущено в Южно-Русском издательстве (Киев–Харьков), а перевод был сделан Л. Н. Гольдмерштейном, который, как указано на титульном листе, являлся «бакалавром», то есть выпусником-дипломантом, Оксфордского университета. Того самого университета, добавим, который со временем присудил Марку Твену почетную докторскую степень. Но кем же был переводчик? Судя по всему, специалистом по юриспруденции, ибо ему принадлежит книга «Морское право России, Германии, Франции, Англии и Швеции» (1903).
Большего мы пока сообщить о переводчике не можем, но надо сказать, что перевод сделан полно, точно, с видимым знанием дела и хорошо читается до сих пор.
Читатель может судить об этом сам хотя бы по первым строкам книги:
«– Том!
Никакого ответа.
– Том!
Никакого ответа.
– Ну что там случилось с мальчишкой, хотела бы я знать? Эй, Том! Старая женщина сдернула очки вниз и поверх очков осмотрела комнату, затем вздернула их наверх и посмотрела из-под них».
– с очками – который у Марка Твена описан очень точно. Для сравнения приведем те же строки в более позднем переводе, вышедшем уже в 1927 г. под редакцией Корнея Чуковского.
«– Том!
– Том!
Старуха опустила очки на нос и поверх очков оглядела всю комнату; потом подняла их на лоб и глянула из-под очков».
Что жест этот красноречив и важен, об этом говорят дальнейшие усилия переводчиков – и самого Корнея Чуковского, который выпустил свой перевод в новой редакции в 1935 г., и вошедший в наше собрание сочинений Марка Твена перевод Н. Дарузес: «Тетя Полли спустила очки на нос и оглядела комнату поверх очков, затем подняла их на лоб и оглядела комнату из-под очков». Окончательный ли это вариант? «Приключения Тома Сойера» – необычайно живая книга, потому с ней и не расстаются все новые и новые поколения читателей. И все новые и новые переводчики будут стараться продлить ее жизнь для тех, кто не знает этой книги в оригинале.
– значит передать самый дух его творчества, а об этом в 1910 г., когда Марк Твен умер, прекрасно сказал А. И. Куприн: «Точное, здоровое и прилежное наблюдение жизни, мужественное сердце, спокойная любовь к родине – и рядом с нею широкая всечеловечность, свободное понимание прелести шутки, порою – простонародная грубоватость, чисто мужская покровительственная нежность к детям и женщинам, легкое преувеличение в сторону лирического и трогательного и чрезмерное – в сторону смешного и порочного, а в глубине – неистощимая любовь к человеку». 45
жизнь. Вокруг книг этих шла борьба, время «редактировало» их, подчас просто переписывая заново: меняя отношение к ним читателей, меняя самих читателей. Книги эти продолжают жить и, стало быть, история их далеко еще не закончена. К ней еще будут возвращаться не раз и специалисты-историки и книголюбы. Из этих очерков читатель узнал о рождении некоторых знаменитых книг, о первых шагах «Робинзона и компании» (так иногда англичане в шутку называют свою классическую литературу). Дальнейшая же судьба каждой из них, сложная и богатая событиями, достойна особого разговора.
Д. Урнов