Волгин. Развитие общественной мысли во Франции в XVIII в.
3. Гельвеций

3. ГЕЛЬВЕЦИИ

По своим исходным положениям материалистическая философия Гельвеция (1715—1771) очень близка к философии Гольбаха. Немало сходства и в их социально-политических воззрениях. Тем не менее в учении Гельвеция имеются оригинальные черты, представляющие большой интерес для историка и оказавшие значительное влияние на дальнейшее развитие социальной мысли.

Происходя из семьи врача, имевшего практику в весьма высокопоставленных кругах, Гельвеции получил основательное для своего времени философское и юридическое образование. В 1738 г., после некоторой финансовой практики, Гельвеции вошел в синдикат откупщиков налогов и уже в молодые годы получил должность генерального откупщика. Эта должность приносила Гельвецию очень крупный доход. В 1751 г., покинув этот пост, он отдался целиком научно-литературным занятиям. Гельвеции был близок к Монтескье; общность научных интересов и сходство философских взглядов привели его к тесной интеллектуальной дружбе с Дидро и Гольбахом; хотя он и не был активным сотрудником «Энциклопедии», его доля участия в выработке французской материалистической философии была весьма значительна и он с полным основанием должен быть отнесен к группе «энциклопедистов» XVIII в. В 1758 г. он издал наделавшую много шума и навлекшую на него преследование книгу «Об уме». С наибольшей полнотой его социально-политические взгляды изложены во второй его книге — «О человеке», вышедшей в свет лишь после смерти автора — в 1773 г.

Основным жизненным началом в человеке Гельвеции, как и Гольбах, считает его физическую способность к ощущениям. Из этой способности вырастает любовь к удовольствию и ненависть к страданию. Стремление получить удовольствие и избежать страдания составляет то, что мы называем любовью к самому себе. Любовь к самому себе,— а следовательно, в конечном счете физическая чувствительность, — есть начало и движущая сила всех человеческих идей и поступков. Удовольствие и страдание, желание действительного или воображаемого счастья определяют все поведение человека. Любовь к себе порождает не только желание счастья, она порождает также желание власти, честолюбие, зависть и все другие страсти человека, как бы различны ни были их названия.¹⁶² «... Но надо брать людей такими, как они есть; раздражаться следствиями их себялюбия — значит жаловаться на весенние бури, летние жары, осенние дожди и зимние стужи».¹⁶³ Страсти необходимы для деятельности человека. Подавлять их бессмысленно и вредно¹⁶⁴.

Человек рождается без страстей, без иных потребностей, кроме голода и жажды. По природе он недобр и не зол.¹⁶⁵ В человеке все, вплоть до любви к себе, является благоприобретенным. Врожденных идей у человека нет. Все наши идеи мы получаем через ощущение. Мы учимся любить себя, быть гуманными или негуманными, добродетельными или порочными. Моральный человек — целиком продукт воспитания и подражания.¹⁶⁶ По природе люди обладают одинаковыми умственными способностями. Различия в умах и характерах людей отнюдь не являются результатом различия в их организации и темпераменте, в большей или меньшей тонкости их чувств. «Люди не рождаются, а становятся теми, кто они есть».¹⁶⁷

Учение о природном равенстве умственных способностей людей и об определяющей роли среды сформулировано у Гельвеция с исключительной резкостью и прямолинейностью. В этом вопросе с ним не были полностью согласны даже его ближайшие соратники по борьбе за материалистическое миросозерцание.¹⁷⁰ Умственное неравенство, утверждает Гельвеции, как и неравенство в силе страстей, обусловлено неравенством положения, в которое людей ставит случай, неравенством в их воспитании.¹⁷¹ Положением, а никак не природой определяется так называемое призвание человека.¹⁷² Значение пропаганды этих, казалось бы абстрактных, истин для борьбы против характерных для феодальных отношений наследственных прав и преимуществ едва ли можно оспаривать. В эпоху идейной подготовки грядущей борьбы против отживших принципов феодализма положение о природном равенстве, с такой энергией и настойчивостью защищавшееся Гельвецием, послужило немаловажным моментом в процессе выработки буржуазно-революционной идеологии.

В природе людей нет взаимного притяжения, которое могло бы привести их к образованию общества. Людей соединяет в общество не взаимное притяжение, не гуманные чувства, которые совершенно чужды жестокому дикарю. Интересы и потребности изолированных индивидов, говорит Гельвеции, отдавая дань господствующим в буржуазной литературе его времени индивидуалистическим представлениям, заставляет их заключать между собой соглашения. Представление Гельвеция о первых этапах человеческого общества со стороны хозяйственной ха­рактеристики мало отличается от тех схем, которые мы видели в учениях Тюрго и Гольбаха. Пока между людьми нет никаких соглашении, говорит он, они живут в состоянии воины друг с другом.¹⁷³ Но человек как слабое животное должен объединяться с другими людьми и для того, чтобы защищаться против более сильных животных, и для того, чтобы обеспечить себе пропитание.¹⁷⁴ Побуждаемые интересом и предвидением, люди договариваются между собой об охоте, о рыбной ловле. Это как бы первые шаги к образованию общества. Дальнейшее развитие общества Гельвеции связывает с ростом населения и с ростом потребностей, заставляющих человека перейти от охоты к скотоводству, а затем и к земледелию. Земледелие предполагает, что между людьми уже существует некоторый союз, некоторое соглашение.¹⁷⁵

Основной целью соглашения для скотовода и земледельца становится обеспечение обладания быком тому, кто его кормит, обеспечение урожая тому, кто распахивает землю.¹⁷⁶ Если человек не уверен в собственности на свою землю, то он не станет обрабатывать своего поля, не станет возделывать своего виноградника.¹⁷⁷ Если бы не была упрочена собственность, люди погибли бы от нужды и голода. Стремление обеспечить собственность охватывает, по мнению Гельвеция, не только имущество человека, но также и его личность, ведет к укреплению уз союза между людьми. Первым и самым священным принципом жизни общества — принципом, пригодным для всех обществ, — Гельвеции считает обеспечен­ность для каждого члена общества его собственности, жизни и свободы.¹⁷⁸

Как средство, закрепляющее соглашение между людьми, — в первую очередь соглашение о собственности, — неизбежно возникает закон. Различные законы — лишь различные способы охраны собственности. Зарождающееся общество имеет несложные интересы и немногочисленные законы.

И что может сделать здравый смысл без силы? ¹⁷⁹ Силой, обеспечивающей исполнение законов, является государственная власть. Таким образом, возникновение государственной власти является в теории Гельвеция необходимым результатом всего предшествующего развития человеческого общества. Гельвеции почти не употребляет в своих рассуждениях об обществе характерного для XVII—XVIII вв. термина «общественный договор». Процесс образования общества не является в его изображении неким единовременным актом. Это — процесс, происходящий во времени и распадающийся на ряд этапов, связанных с развитием хозяйственной деятельности человека. В начале этого процесса мы видим условную фигуру одинокого дикаря. Рост связей между индивидами постепенно закрепляет общественные узы; логическим завершением этого процесса является образование государства.

* * *

Одним из важнейших принципов общественной жизни Гельвеции, как и Гольбах, считает справедливость. Справедливость, необходимая для жизни и собственности граждан, состоит в том, чтобы воздавать каждому то, что ему надлежит. Справедлив тот, кто соблюдает соглашение, несправедлив тот, кто его нарушает. Каждый желает пользоваться спокойно своею собственностью и потому хочет, чтобы все другие были справедливы в отношении к нему. В первобытном состоянии дикарь уважает не справедливость, а силу. Первобытный человек, утверждает Гельвеции, расходясь в этом вопросе с Дидро, — не имея идеи собственности, не имеет идеи справедливости. Справедливость получает значение лишь там, где есть соглашение, закон и общий интерес, — иными словами, где люди объединены в общество.¹⁸⁰ Справедливость необходима для обеспечения счастья общества, иными словами для обеспечения счастья его членов, или, точнее, наибольшего счастья наибольшего числа его членов.

С момента объединения людей в общество справедливо, чтобы каждый способствовал в меру своих сил счастью этого общества. Справедливость предполагает равновесие сил между гражданами. Быть справедливыми друг к другу заставляет людей, полагает Гельвеции, взаимный и плодотворный страх. Если страх перестает быть взаимным — это свидетельствует о несовершенстве общественного порядка. При таком несовершенном порядке люди находятся в борьбе друг с другом из-за обладания одними и теми же благами. При совершенном порядке человек вынужден быть справедливым. Любовь человека к справедливости основывается либо на страхе бедствий, сопутствующих несправедливости, либо на ожидании благ, вытекающих из выполнения требований справедливости. Люди справедливы потому, что это отвечает их по­требностям. Они ценят справедливость не ради самой справедливости, а ради приносимых ею власти и счастья. В конечном счете уважение к справедливости — уважение к силе.¹⁸¹

Принцип справедливости применим не только к отношениям внутри общества, но и к отношениям между обществами. Народы, находясь в зависимости друг от друга, вынуждены заключать между собой соглашения и создавать международное право. Но они соблюдают соглашения до тех пор, пока между ними существует равновесие сил. Если равновесие нарушается, более сильный народ становится несправедливым, потому что он может быть несправедливым безнаказанно. Любовь народов к справедливости — мнимая любовь. Международное право соблюдается цивилизованными народами лишь потому, что они приблизительно равны по силе и боятся возмездия за несправедливость. Но когда цивилизованные нации имеют дело с дикими народами, международное право теряет для них всякое значение. Перечисляя в качестве доказательства насилия и грабежи, чинимые европейцами в Индии, Африке и Америке, Гельвеции особенно подчеркивает позорную роль церкви, принимающей участие в этих грабежах и освящающей своим авторитетом нарушения принципов, которые, по ее словам, запечатлены богом во всех сердцах.¹⁸²

Нравственность в учении Гельвеция тесно связана во всех своих проявлениях с общественным порядком и с принципом справедливости. Она вырастает на почве общественных отношений и отвечает общественным интересам.

Первоисточником морали является, по мнению Гельвеция, то же свойство человеческой природы, которое лежит в основе любви к себе, — способность воспринимать ощущения. Как только мы это признаем, говорит Гельвеции, правила морали утратят свою противоречивость, ее положения приобретут ясность и убедительность, Способные выдержать самую строгую проверку. Физическая чувствительность порождает любовь к себе или личный интерес. Правильно понятый личный интерс ведет к признанию правил морали.

Без интереса почитать добродетель не было бы и добродетели. И добродетели и пороки вырастают из личного интереса. Основа добродетели — разумно понятый интерес. Разумно понятый интерес побуждает человека жертвовать своей временной личной выгодой общей выгоде. Подлинно возвышенная добродетель — гуманизм.¹⁸⁵ Как правильно заметил Плеханов, Гельвецию совершенно чуждо понимание связи моральных инстинктов и навыков с процессом развития человеческого вида. Этот процесс вне круга его интересов. Выводя мораль из индивидуальной природы человека, он, естественно, придает ее возникновению характер индивидуального размышления, разумного расчета.¹⁸⁶ Люди добры или злы в зависимости от того, объединяют ли их общие интересы или их разделяют интересы противоположные. Где частные интересы совпадают с общими, добродетель становится у каждого индивида необходимым следствием любви к самому себе. Добродетельных людей мало потому, что почти везде честного человека преследуют несчастья. Если бы спутниками честности были почет и уважение, все люди были бы добродетельны.

Подводя итоги своим рассуждениям по вопросу о добродетели, Гельвеции выдвигает положение, являющееся одним из краеугольных камней его социального учения: общественное благо — высший закон, одинаково обязательный для всех людей, каково бы ни было их положение в обществе.¹⁸⁷

Первостепенное, иногда решающее значение не только для благополучия общества, но и для нравов народа, Гельвеции придает законам. Законы, говорит он, определяют наши поступки и нравы. Законы страхом наказания или надеждой на награду побуждают человека к добродетели. Страсти человека, необходимые, как мы уже знаем, для его деятельности, в известных случаях оказываются вредными для общества; их надлежит подчинять разуму; законы сдерживают чрезмерный напор страстей, противоречащих общему благу. Человек порочен, когда его толкают к этому законы.¹⁸⁸ И наоборот, совершенные законы делают граждан добродетельными, гуманными и счастливыми. Законы как бы освещают путь к добродетели.¹⁸⁹

Гельвеции, как и Гольбах, не склонен идеализировать «естественный порядок» и «доброго дикаря». Дикарь в его изображении груб, невежествен и жесток. Ему чужды гуманные чувства и идея справедливости, его жизнь — тяжелая и суровая борьба с окружающей средой.¹⁹⁰ Но нельзя согласиться с Плехановым, утверждающим, что в учении Гельвеция совершенно отсутствует идея «естественного закона».¹⁹¹ —XVIII веков, имеется и у Гельвеция, хотя она и получает у него своеобразную постановку. Законами, отвечающими своему назначению, можно считать, по мнению Гельвеция, только те, которые соответствуют общественным интересам.

Представление Гельвеция о «священных» и «неизменных» законах носит на себе явственный отпечаток теории естественного права с ее представлением об абстрактной, не зависящей от условий времени и места природе человека. Священные законы совершенны и полезны для общества потому, что в их основе лежит глубокое знание природы человека и его истинных инте­ресов¹⁹³, потому, что они опираются на опыт и просвещенный разум. Иногда Гельвеции прямо именует «священные» законы естественными, употребляя эти два слова как равнозначные.¹⁹⁴

Не подлежит, однако, спору, что выражение «естественный закон» Гельвеции употребляет крайне редко, явно предпочитая слово «священный»; не подлежит спору, что естественно-право­вому обоснованию общественных установлений он уделяет гораздо меньше внимания, чем его современники — Дидро или Гольбах. Объясняется это, по-видимому, тем, что Гельвеции решительно отвергает распространенное — даже среди философов-материалистов его времени — понимание естественного закона как совокупности норм, a priori присущих сознанию индивида: «Люди обязаны своими социальными добродетелями, — говорит Гельвеции, — ... не тому естественному и врожденному закону, который, как говорят, запечатлен будто бы во всех душах. Этот хваленый естественный закон является, подобно прочим законам, продуктом опыта, размышления и ума. Если бы природа запечатлела в сердцах людей ясные идеи о добродетели, то разве люди приносили бы человеческие жертвы богам, которых они называют добрыми? Разве испанцы думали бы, что божество жаждет крови еретиков или евреев? Разве целые народы надеялись бы снискать милость неба, казня людей, думающих иначе, чем их попы?»¹⁹⁵

Как мы видим, Гельвеции вовсе не отрицает здесь идеи «естественного закона»,— он лишь дает ей, полемизируя, вероятно, с Дидро¹⁹⁶, свое собственное толкование, несомненно более гармонирующее с принципами его материалистической философии. Возможно, что именно Гельвецию принадлежала близкая по своим мыслям к цитированному нами отрывку статья Энци­клопедии «Droit naturel». Как мы уже указывали, эта статья, как и соответственные места книги

Гельвеция, вызвала ряд критических замечаний со стороны Дидро.

* * *

Носитель верховной власти в государстве, как бы он ни назывался, всегда есть лишь доверенное лицо нации. «Воплощенная в государя сила есть лишь сила его народа. Если пере­стают уважать народ, государь теряет свое могущество, поэтому государь должен желать, чтобы его подданные были мужественны, трудолюбивы, просвещены и добродетельны. Ни при какой форме правления не следует допускать, чтобы народ был несчастен, ибо несчастье народа противоречит основным целям общества и власти».¹⁹⁷ Дурная форма правления та, при которой интересы граждан разделены и противоположны друг другу, при которой закон не заставляет граждан в равной мере содействовать общему благу. ¹⁹⁸

Гельвеция, как и большинство его современников, интересует не столько генезис форм государства, сколько их оценка с точки зрения установленных им целей общества. У всех наций, говорит Гельвеции, власть либо сосредоточена в руках одного лица, либо распределена среди нескольких человек, либо принадлежит всей совокупности нации. Гельвеции отрицает теорию Монтескье, согласно которой различным формам правления свойственны различные принципы действия: страх — в деспотиях, честь — в монархиях, добродетель — в республиках. Гельвеции полагает, что движущим началом деятельности во всех государствах является одна и та же сила. Такую силу он видит в любви к власти. Но при разных формах правления любовь к власти проявляется в разных способах ее приобретения, чем и объясняются различия в поведении людей при деспотии, при монархии и при республике.

К иным результатам приводит любовь к власти при правлении нескольких лиц. Власть находится здесь в руках вельмож, в руках сословия знати. Знать безучастна к благу управляемых или относится враждебно к их интересам. Она с презрением смотрит на страдания народа. Сколько аристократов, заявляет Гельвеции, столько же деспотов. При чрезмерной власти знатных народ всегда унижен.²⁰⁰ Их цель — удержать народ в нищете, в бесчеловечном порабощении. Чтобы угодить им, чтобы заслужить их милость, народу приходится потворствовать их тирании, жертвовать гордости меньшинства счастьем большинства.

Совершенно бесспорно, что Гельвеции, анализируя недостатки правления немногих, имеет в виду не только аристократию в общем смысле этого слова, но и власть знати в современных ему монархических государствах. В противоположность Монтескье он видит в знати опору деспотизма, а отнюдь не силу, его ограничивающую. Полемизируя с Монтескье, защищающим привилегии знати, Гельвеции резко осуждает всякое неравенство прав людей перед законом, противоречащее их природному равенству.

К самым пагубным последствиям приводит единовластие, которое Гельвеции в своих рассуждениях по существу не отличает от деспотизма. Я не вижу разницы, говорит он, между мо­нархическим и деспотическим правлением. Когда верховная власть в государстве сосредоточена в руках одного, повелитель, обычно дурно воспитанный, жертвует своим капризам счастьем своих подданных и покровительствует их порокам. Царедворцы, думая только о том, чтобы добиться милости государя, обнаруживают тем большее презрение к добродетели, чем больше равнодушия высказывает к ней деспот. В деспотических государствах к добродетельному человеку не питают никакого почтения. Поскольку интересы деспота противоречат интересам общества, он стремится заглушить в обществе идею добродетели. Естественно, что любовь к власти отнюдь не содействует в таком обществе воспитанию добродетельных людей.

Процессу возникновения наихудшей и в то же время наиболее распространенной формы правления — деспотизма Гельвеции уделяет большое внимание. Он изображает этот процесс в своем утопическом рассказе о возможных судьбах группы семейств, попавших на необитаемый остров и начинающих там строить свою общественную жизнь.²⁰¹ По-видимому, начальной формой правления в таком обществе Гельвеции считает республиканскую. Первым зачатком монархической власти является здесь избрание военного вождя, под руководством которого об­щество защищается от нападений и от попыток захватить его земли. Власть, основывающуюся на избрании, Гельвеции склонен считать законной властью. На первых порах власть такого вождя будет очень ограничена и его привилегии ничтожны, но вожди не долго остаются столь бессильными. Присущая людям любовь к власти вызывает в них стремление подчинить себе свою страну. С властью неразрывно связано, говорит Гельвеции, злоупотребление властью. Пока общество малочисленно, попытки вождя останутся тщетными. Во всех государствах успехи монархической власти сначала очень незначительны: об этом свидетельствует история европейских стран. Преждевременные попытки вождей захватить деспотическую власть кончаются их гибелью, ибо против них восстает весь народ, а у них нет денег, чтобы собрать армию, которая могла бы подавить народ. Но зато укоренившись, деспотизм становится с годами все прочней, хотя потомки первого узурпатора обычно гораздо менее одарены, чем он сам. Власть государя возрастает, по мнению Гольбаха, с ростом населения и богатства страны, когда граждане перестают быть солдатами и соглашаются содержать для защиты от врага наемные войска. «Есть, быть может, только одно средство избавить государство от деспотизма армии. Оно заключается в том, чтобы жители его были, как в Спарте, одновременно гражданами и солда­тами».

Всякое самовластье есть узурпация. Ни одно общество, создавая для себя власть при своем основании, не могло вручить одному человеку права распоряжаться по произволу имуществом, жизнью и свободой граждан. Деспотизм, по мнению Гельвеция, легко отличить от правления, основанного на законах. Деспотизм, говорит он, ссылаясь на Локка, пользуется силой общества, чтобы удовлетворять прихоти властителя и порабощать граждан. Власть, основанная на законах, использует силы общества для обеспечения счастья граждан.²⁰²

²⁰³ В самовластьи источник бедствий для народа. Оно приносит обществу нищету и опустошение, упадок и разложение. В своих рассуждениях о деспотизме Гельвеции утверждает, что эта форма правления возникает естественно на определенной ступени развития общества. Ход развития общества представляется ему аналогичным развитию индивида. Основные этапы жизни общества он уподобляет возрастам отдельного человека. Это — детство, зрелый возраст, старость. Он считает возможным признать характерной для «зрелого возраста» обществ республиканскую форму правления, а деспотизм отнести к их дряхлости.

И все же вопреки этой теории общественного развития Гельвеции не раз заявляет, что болезнь деспотизма не представляется неизлечимой. Деспотизм, говорит он, не обладает большой прочностью. Достаточно небольшой кучки свободных людей, чтобы ниспровергнуть грозные по внешнему виду государства. Власть ненавистного узурпатора не найдет поддержки в любви и мужестве подданных. Наоборот, народ будет приветствовать того, кто освободит его от страха перед армией тирана, будет помогать его начинаниям, будет смотреть на него, как на мстителя.

Как мы видим, формам правления Гельвеции придает большое значение. Формы правления не только определяют способ приобретения индивидами руководящей обществом власти. Форма правления, образуя существенную часть воспитывающей граждан среды, определяет нравы народа.²⁰⁴ Изменения в форме правления всегда влекут за собой изменения характера народа. Особенно резкие изменения вызывает переход народа от свободы к рабству. Народ, некогда гордый и смелый, становится слабым и малодушным. Однако не следует думать, что форма правления полностью определяет, по Гельвецию, все общественные отношения. Так, ни одна форма правления, утверждает Гельвеции, не способна обеспечить всем членам общества одина­ковое могущество и одинаковое богатство.

В рассуждении Гельвеция о единовластии и о его последствиях для жизни общества понятие «единовластие» и понятие «деспотизм» по существу однозначны. Они отличаются одно от другого не столько по своему содержанию, сколько по тону оценки автором изображаемого им государственного порядка. С такой характеристикой монархии, какую Гельвеции дает в изложенных нами главах своего труда²⁰⁵, плохо увязывается идея «просвещенного монарха». Тем не менее Гельвецию, очевидно, трудно расстаться с этим надуманным образом, характерным для многих представителей буржуазной политической мысли XVIII в. Нельзя требовать ума у деспотов, утверждает Гельвеции; безумно рассчитывать в авторитарном государстве на ум государя, родившегося на престоле. Но, с другой стороны, хотя просвещенные монархи появляются на тронах редко, хотя их мало, Гельвеции все же считает, что при известных условиях, когда монарх получает в силу ряда случайностей суровое воспитание, а не то воспитание, которое обычно дают наследнику престола, когда он вынужден на пути к власти преодолеть препятствия, власть может оказаться в руках разумного, просвещенного и добродетельного правителя.²⁰⁶ Такие государи, как Генрих IV, Фридрих и Екатерина, способны, по мнению Гельвеция, просветить мир.²⁰⁷ Более того, они необходимы для дела просвещения, ибо примеру монарха, освободившегося от заблуждений и покровительствующего наукам, просвещению, неизбежно последует и его народ: народ таков, каким его делает правительство.

Таким образом, самовластье не всегда представляется Гельвецию наихудшей формой правления.²⁰⁸ Интересно, что Гельвеции находит и соответствующие своей общей теории мотивы, которые должны побуждать деспота к справедливому управлению. В интересах своей славы и собственной безопасности, говорит Гельвеции, деспот должен был бы считать своими друзьями тех самых философов, которых он ненавидит, а врагами — тех царедворцев, которых он ласкает и которые низко льстят его порокам, толкают его на преступления, подготовляя таким образом его гибель.²⁰⁹ Стремление государя к деспотической власти, т. е. к излишеству власти, часто является результатом отсутствия ясного понимания, а не отсутствия добродетели.²¹⁰ Трон умеренной монархии всегда прочнее трона деспотизма.²¹¹

Интересно отметить, что Гельвеции в своих рассуждениях о государстве и монархии сравнительно мало внимания уделяет анализу и оценке политического значения народного представительства. Мы уже видели, что он высказывается одобрительно об «умеренной монархии», но он оставляет неясным, разумеет ли он под умеренной монархией монархию, ограниченную народым представительством. Весьма вероятно, что он здесь имеет в виду пре­возносимую Монтескье монархию, «основанную на законах». Оба термина он употребляет в сущности как равнозначные.

Вслед за Вольтером и Монтескье он восхваляет политический строй Англии. Европа, пишет он, обязана ничтожными остатками свободы той свободе, которой пользуются еще англичане и голландцы. Кроме них нет, по его мнению, почти ни одного народа, который не стонал бы под игом невежества и деспотизма, поэтому всякий добродетельный человек и всякий хороший гражданин должен быть заинтересован в свободе этих двух народов.²¹² Англия невелика, а между тем вся Европа относится к ней с уважением. Ее богатства, мужество ее народа, ее благосостояние —лучшее доказательство мудрости ее государственного устройства²¹³.

Своим счастьем и уверенностью в своей свободе англичане обязаны, по Чтению Гельвеция, четырем или пяти справедливым законам. Первый из этих законов дает палате общин полномочия устанавливать налоги. Второй обеспечивает неприкосновенность личности (Habeas corpus). Третий устанавливает суд присяжных; четвертый — свободу печати. Пятый определяет способ взимания налогов, не дающий государю возможности притеснять своих граждан. Народное представительство (палата общин) упоминается здесь не в качестве основного признака английской конституции, определяющего ее своеобразие. Для Гельвеция — это лишь один из справедливых и разумных законов, обеспечивающих благополучие Англии. Притом и ценит он существование народного представительства не как важнейшее звено механизма «умеренной монархии», а лишь как способ контроля над системой налогов²¹⁴.

Возникновение народного представительства Гельвеции рассматривает очень упрощенно. Народ, ставший слишком многочисленным, чтобы собираться для обсуждения своих дел в каком-либо одном месте, естественно вынужден избрать представителей от каждого местечка, города, провинции и т. д., чтобы эти представители по доверию граждан заменяли их в деле издания законов государства. Заслуживает внимания, что Гельвеции мало говорит о значении представительной системы как способа защиты интересов граждан от произвола монарха. И наоборот, он уделяет большое внимание этой системе как одному из способов обмана и угнетения народных масс. Вначале представители, выбранные из среды самого народа, почтенные избранием народа, предлагают законы, согласные с общественными интересами. Они соблюдают священные права народа, они находятся под контролем народа и измена его доверию угрожает им бесчестием. Но вскоре они начинают отделять свои интересы от интересов, представляемых ими. С ростом богатства народ распадается на несколько народов, расчленяется на сословия с раз­личными интересами (богатые, бедные, собственники и т. д.). Растущие противоречия между интересами отдельных частей общества создают для представителей возможность благоприят­ствовать интересам то одного, то другого класса. Вооружая одних членов общества против других, они ухитряются ускользать от всякого контроля.

Расхождение Гельвеция в этом вопросе с его непосредственным предшественником в области буржуазной политической теории — с Монтескье, бросается в глаза. Еще более расходится Гельвеции с Монтескье в оценке французского парламента, который Монтескье возвеличивает как учреждение, обеспечивающее характер монархии, как монархии законной (противополагаемой деспотизму). Корпорации, уполномоченные толковать законы, говорит по поводу парламентов Гельвеции, могут, незаметно изменяя их, сделать из них орудие своего честолюбия и стать таким образом столь же опасными для народа, как и народные представители.²¹⁵

²¹⁶ В своих суждениях по этому вопросу Гельвеции, подобно Гольбаху, исходит из положений, выдвинутых в свое время Монтескье. Не могло ли бы, спрашивает он, известное число маленьких республик при помощи федеративного союза, более совершенного, чем федерация греческих государств, обезопасить себя как от неприятельского вторжения, так и от тирании какого-либо честолюбивого гражданина? Допустим, продолжает Гельвеции, что страну, величиною с Францию, разделили бы на 30 провинций или республик, что за каждым из этих государств закрепили бы одинаковую территорию, что эта территория была бы отмечена неизменными границами и что самостоятельность такой республики была бы гарантирована 29 другими республиками. Можно ли в таком случае предполагать, что одна из этих республик сможет поработить другие? Предпо­ложим далее, что все эти республики управляются одинаковыми законами, что каждая из них, обладая самоуправлением и выбирая своих должностных лиц, подчиняется в то же время некото­рому верховному совету; что этот верховный совет — по четыре депутата от каждой республики — занимается главным образом военными и политическими делами и следит за тем, чтобы ни одна из этих республик не могла изменить свои законы без согласия всех остальных. Спрашивается, разве не была бы при таком предположении совокупность этих республик достаточно сильна, что­бы действенно бороться с честолюбивыми планами своих соседей и своих сограждан?²¹⁷ В больших, богатых и многолюдных государствах федерация, утверждает далее Гельвеции, является, может быть, единственным радикальным средством сдерживать ненасытную жадность людей к власти, предупреждать замыслы честолюбцев, объединяющихся для порабощения своих соотечественников, действенно бороться с ростом деспотической власти. Это восхваление федеративного порядка заслуживает некоторого внимания в связи с той борьбой вокруг «федерализма», которая шла в 1792—1794 гг. между монтаньярами и жирондистами.²¹⁸

* * *

Как и другие просветители XVIII века Гельвеции считает просвещение, развитие человеческого разума предпосылкой благополучия человеческого общества и составляющих его граждан. Счастье и могущество наций, цитирует Гельвеции Сиднея, пропорциональны просвещению. Невежество порождает несовершенные законы, а несовершенные законы ведут к росту пороков и к общественным бедствиям. Достаточно уничтожить невежество, утверждает Гельвеции, чтобы уничтожить зародыши всякого нравственного зла.²¹⁹ Прогресс науки и просвещения, вопреки заблуждениям и парадоксам Руссо, сам по себе никогда не ведет к упадку государств и к порче нравов. Наоборот, науки умеряют деспотизм и задерживают процесс разложения государства.²²⁰

Той же верой в силу просвещения продиктованы размышления Гельвеция о свободе мысли. Этому «естественному праву» человека Гельвеции уделяет особое внимание. Свободу мыслить и сообщать свои мысли другому он признает одним из основных условий счастья общества. Небо хотело, чтобы человек открывал соответствующие его интересам законы своим собственным опытом и гением. Для счастья народов необходимо свободное пользование средствами открытия истины. Свобода мысли требует как своего сопутствующего условия — свободы печати. Чтобы проверить истинность тех или иных взглядов, надо, чтобы люди имели возможность их высказывать. Истины надо испытывать на пробном камне противоречий, и нечего бояться плохих книг. Для нации неважно, если какой-либо автор говорит глупости, тем хуже для автора. А с другой стороны, для появления одной хорошей книги необходимо, чтобы ей предшествовало множество плохих.²²¹

Невежство и суеверия — отравленные источники всех злодеяний, всех бедствий, поражающих человеческий род. Невежественные и суеверные нации недолго сохраняют свое могущество. Наибольшее препятствие развитию разума и просвещения составляют обычно религии. Благо, приносимое религиями, иллюзорно. Приносимое ими зло — вполне реально. Откровение недостоверно. Оно служит лишь средством затемнения истины. Основанный на нем закон всегда вреден^{. 222} Дух религии несовместим с принципами здорового законодательства и здоровой нравственности. Законы, проповедуемые духовной властью, всегда проникнуты духом деспотизма и лжи. Почти все религии запрещают человеку пользоваться своим разумом, делают его несчастным и жестоким. Они заменяют разум откровением, между тем отвергать свой разум более преступно, чем отвергать какое бы то ни было откровение. Откровение с самых давних времен служит поводом для тягчайших злодеяний. Вдохновляемое религией воспитание всегда противоречит принципам общего блага.²²³

Однажды установившийся дурной порядок всегда очень прочен. Невежество всегда против новых идей в области морали и политики. Борьба фанатиков против истины заражает и простых людей. Новая истина всегда встречает препятствия, ибо она идет вразрез с общепринятыми обычаями и взглядами. Заблуждение поддерживается и распространяется религией, прибегающей для этой цели к насилиям; истина распространяется без насилия, медленно.²²⁴ Знание истины всегда полезно для народа, хотя оно зачастую бывает пагубно для того, кто впервые ее провозгла­шает. Оно одинаково важно и для угнетенных и для угнетателей, ибо совершенно ложно мнение, будто бы невежество обеспечивает верность подданных. Те, кто выступает в защиту невежества и мешает прогрессу человеческого ума, заслуживают лишь презрения: их деятельность направлена во вред общественному благу и прогрессу законодательства. Хорошие законы могут создаваться только просвещенными и потому истинно справедливыми людьми.²²⁵ Нравы и предрассудки народов сдерживают законодательный гений, и народы создают себе в таких случаях несовершенные законы. Дурные законы основаны на фанатизме и суевериях.

Не приходится жаловаться на непостоянство людей в их отношении к обычаям, законам и предрассудкам. Наоборот, говорит Гельвеции, они отличаются чрезвычайной косностью. Немало надо времени, чтобы сломать традицию, чтобы раскрыть глаза народу на нелепости религии, на вредные последствия дурных законов. Лишь в следующем поколении истина доходит до сознания людей. И все же, несмотря на все препятствия, семя истины неистребимо. Пробуждающаяся в народе жажда просвещения подготовляет умы к восприятию истины. Каким бы преследованиям ни подвергались ее сторонники, как бы широко ни были распространены заблуждения, каким бы покровительством они ни пользовались, у истины всегда останутся скрытые защитники, способные ее отстоять.²²⁶

Современная мораль и современные законы исполнены грубых заблуждений и противоречий именно потому, что они основаны не на просвещенном разуме и не на опыте, без которых ра­зумное законодательство невозможно. Мораль, основанную на принципах вечных, почерпнутых из природы, и доступных подобно теоремам геометрии разумному доказательству, Гельвеции, очевидно не желая полностью порывать со столь сурово осужденной им силой традиции, именует иногда «универсальной религией». Такую истинную, философскую религию Гельвеции противопоставляет религии «мистической». В отличие от последней философская религия состоит только из здоровых и возвышенных правил нравственности. В такой религии нет иных святых, кроме благодетелей человечества — Ликургов, Солонов, Сиднеев.²²⁷ Всякий иной культ носит на себе печать плутовства и лжи. Простые истины философской религии должны быть, наконец, раскрыты народу. Философская религия соответствует общим интересам и несомненно станет в будущем религией всего человечества.²²⁸ В противоположность всем существующим религиям эта религия будет содействовать просвещению людей.

Идеи кажутся истинными или ложными в зависимости от нашего интереса считать их теми или иными. Интерес способен привести к отрицанию истины и заставить людей уважать жесто­кость и преступление. Изуверы-священники заинтересованы в том, чтобы править миром; их власть основана на суеверии. Поэтому им нужно господство невежества и глупости. Это дело они поручают схоластам, которые стремятся сделать людей слепыми, заставив их блуждать в лабиринте ложной науки. Для изуверов менее опасно, если человек невежествен. Подлинная и вечная цель религии — богатство и власть. И для того чтобы их достигнуть, она проповедует другим отвращение к богатству и власти. Той же цели захвата богатств служили распространявшиеся попами слухи о конце мира. Властолюбие побуждает духовенство объявлять себя толкователем откровения и защищать эту свою привилегию.²³⁰

Не больше, чем духовенство, заботятся об открытии и распространении истины власть имущие. Они мало интересуются общественным благом. Для счастья правителя нет необходимости в счастье его подданных, заявляет иногда Гельвеции, явно противореча своему приведенному выше положению о заинтересованности правителей в просвещении народа.²³¹ Стремясь подчинить себе разум подданных, правители преследуют свободную мысль; они не переносят тех, кто раскрывает их ошибки. Деспотизм предпочитает править автоматами.²³² Любовь к справедливости подчинена в людях любви к власти.²³³ затем обычно наказывают тех, кто ее отыскивает.²³⁴

В жизни общества, в котором господствует деспотическая власть, есть, утверждает Гельвеции, один момент, когда правитель как будто заинтересован в развитии наук и искусств. Это бывает в начальный период утверждения деспотизма. Молодой деспотизм стремится отвлечь умы от утраченной свободы. Чтобы народ не заметил своего рабства, деспот занимает умы другим, указывая иные пути к славе. Но укрепившись в своей власти, деспот теряет интерес к поощрению талантов. Временная связь наук и искусств с деспотизмом ведет к ложному представлению, будто бы развитие наук и искусств вызывает упадок государств. В действительности его вызывает деспотизм^235.

Если интересы (духовной и светской власти) тормозят дело просвещения общества, то интересы же двигают его вперед. Мы знаем, что интерес и потребности создали самое общество, что потребность — единственная движущая сила человека; различные наши потребности создали искусства и науки. Мы видели также, что потребности и интересы людей бывают различны и что их различие вызывает между ними борьбу. Гельвеции не раз высказывает убеждение, что в происходящей в обществе борьбе интересов побеждает сила. Опыт показывает, говорит он, что вопросы морали и политики решаются силой, а не разумом. Гельвеции готов согласиться с положениями Гольбаха и физиократов: «Миром правит мнение». Но здесь же, как бы полемизируя с физиократами, он добавляет: если миром правит мнение, то в конечном счете мнением правят сильные мира. На образование общепринятых взглядов насилие, воля власть имущих всегда имеет большее влияние, чем разум и истина. Когда заговорит сильный, слабый умолкает, тупеет и перестает мыслить.²³⁶

Гельвеции, как и другие его современники, проявляет часто склонность объяснять значительные исторические сдвиги и перевороты тем или иным «стечением обстоятельств», «бесконечным множеством непредвиденных случайностей».²³⁷ «Сколько было предпринято или приостановлено крестовых походов, — говорит он,— произведено или предупреждено переворотов, начато или прекращено войн багодаря интригам какого-нибудь священника, какой-нибудь женщины или какого-нибудь министра!»²³⁸ «Люди, привыкшие к размышлению,— говорит он, — знают, что как моральный, так и физический мир находятся в постоянном и последовательном разрушении и созидании».²³⁹ Говоря о развитии наук и искусств, Гельвеции отмечает, что их совершенство «является делом не столько гения, сколько времени и необходимости».²⁴⁰ Он склонен, как мы уже знаем, уподоблять развитие общества развитию индивида, устанавливая тем самым некоторую закономерность смены основных этапов этого развития и основных политических форм.^{24 1} В понимании движущих сил общественного развития философия Гельвеция носит, как мы видели, двойственный характер. В ней сочетается рационалистическое представление о решающей роли просвещения с представлением о жизни общества, как о борьбе интересов, в которой побеждает более сильный. Понять роль в этой борьбе отдельных общественных классов, Гельвеции, естественно, не был в состоянии. Он видел лишь, что с развитием общества, в частности с ростом богатств, в обществе происходит дифференциация, что в нем возникают социальные группы с различными и даже противоположными интересами. Идея борьбы интересов в том ее весьма неопределенном понимании, в котором она была доступна Гельвецию в социальных условиях XVIII века, логически связана, таким образом, с его пониманием процесса исторического развития. Но она ни в малой мере не отвечала требованиям той активной борьбы за общественный прогресс, которой служила философия Гельвеция. Наоборот, она вела Гельвеция к весьма мрачным представлениям о судьбах человечества. Нация, утверждает Гельвеции, переходит от бедности к богатству, от богатства к его неравномерному распределению, от неравномерного распределения к деспотизму и от деспотизма к своей гибели^242. Выход из противоречия между трезвым и суровым анализом прошлого человечества и горячей верой в его лучшее будущее могло дать Гельвецию лишь возвращение к просветительству с его учением о неизбежности конечного торжества истины. Так, почти рядом с формулой, возвещающей гибель общества, по­является у Гельвеция панегирик «прогрессу человеческого разума», ведущему общество к совершенству, а граждан — к добродетели и счастью.

XVIII века, в частности Тюрго. Гельвеции, пожалуй, с наибольшей силой подчеркивает ее значение для развития общества. Рост населения представляется у него как движущая сила прогресса производства. С ростом населения связан у него переход общества от охоты к скотоводству и земледелию. Рост населения ведет также к возникновению мануфактуры и городов. Когда в обществе с увеличением населения оказывается больше людей, чем нужно для обработки земель и связанных с нею ремесел, гражданин, оказавшийся лишним, либо покидает страну, либо придумывает новые производства, чтобы удовлетворять свои насущные потребности, обмениваясь продуктами этого производства со своими согражданами. Если изготовляемые им вещи найдут спрос, каждый такой изобретатель собирает вокруг себя других лишних людей как своих рабочих и создает, таким образом, новую мануфактуру. Затем рядом с одной мануфактурой вырастают другие и образуется город, становящийся центром притяжения для богатств. В городе неизбежно сосредоточивается растущая торговля, а торговля приносит (особенно когда купцов еще мало) большие барыши.²⁴³

В государстве, где каждый обладает собственностью, общее желание народа — сохранить собственность. Равномерное распределение собственности и зажиточность препятствуют уста­новлению деспотической власти. Народом, состоящим в своем большинстве из собственников, легко управлять при помощи мягких мер. Там, где большинство лишено собственности, гос­подствующим желанием становится захват чужой собственности. Обеднение масс ведет к суровым законам и к установлению деспотизма.²⁴⁵ Неравенство — питательная среда для самовластья. Богатые покупают часть народа и с ее помощью подчиняют другую его часть деспотическому управлению аристократии или монархии. При деспотическом управлении все законы составляются в пользу богатых и ни один закон не защищает народа.²⁴⁶

находящейся под игом самовластья: деспот всегда склонен сосредоточивать богатства в руках своих фаворитов.

Рост числа людей, лишенных собственности, противоречит интересам нации. Тиран может вооружить не имеющих собственности граждан против собственников, — этой единственной опоры общественной свободы. Но зато рост числа бедных соответствует интересам купцов и предпринимателей: чем больше бедных, тем дешевле их труд; конкуренция рабочих, естественно, понижает их заработную плату. Предпочтение при найме получает всегда тот из них, кто продает свой труд дешевле. Таким образом, интересы купцов и предпринимателей противоположны общественным интересам. Между тем в богатых торговых странах власть этих людей очень велика.²⁴⁷

Неравномерное распределение богатств неизбежно ведет к распространению роскоши среди богатых граждан. Особенно распространена такая роскошь в деспотических странах — там, где мелкий люд является жертвой обирающей его знати. Роскошь, говорит Гельвеции, — признак неравенства имущества; в то же время она сама дает толчок росту этого неравенства. Но роскошь меньшинства не причина, а симптом зла. Сама по себе роскошь может быть полезной и даже необходимой. Следует различать два вида роскоши: помимо роскоши богатых, существует роскошь общественная, не противоречащая известному равенству богатств. Роскошь может быть использована в качестве награды — как полезный стимул для поощрения прилежания и усердия, необходимых для развития талантов. Корень общественного зла не в роскоши, а в неравном распределении²⁴⁸.

Роскошь, говорит Гельвеции, имея в виду, очевидно, роскошь отдельных лиц, знаменует собой разделение общества на воров и обворовываемых. В таком обществе интересы управляющих неизбежно противоположны интересам управляемых. Воров, говорит при этом Гельвеции, в обществе меньше, но обворованные не могут с ними справиться, потому что им трудно сговориться. А угнетатели имеют достаточно средств, чтобы нанять армию против народа.

Сосредоточение богатства и власти в руках немногих ведет к разрыву между частными и общественными интересами и к разрыву связей между отдельными классами общества. Нация как бы распадается на много наций с противоположными интересами — наций, вооруженных одна против другой.²⁴⁹

Любовь к деньгам и к богатству имеет еще одно тягостное последствие: рост алчности управляющих. «Любовь к богатству, охватив, — говорит Гельвеции, — все классы общества, внушает правящим желание грабить и угнетать». Правители хватаются за всякий предлог, дающий им возможность обирать народ, будь то постройка гавани, снабжение армии оружием, образование торговой компании, или война, которую начинают, как они говорят, «ради чести» народа. Деньги создают возможность для государей заключать займы, и все правительства злоупотребляют этой возможностью. Повсюду число и размер займов увеличиваются и проценты на них возрастают. Чтобы оплатить их, правительства вынуждены нагромождать налоги на налоги, и бремя этих налогов стало уже невыносимым даже в самых могущественных европейских государствах.

Какое средство, спрашивает Гельвеции, может помочь против этого зла, вызываемого любовью к богатству,— и отвечает: такого средства нет.²⁵² Однако это заявление Гельвеция далеко не точно характеризует его позицию в вопросе о возможности изменения к лучшему существующего общественного строя. Мы не найдем у него продуманного и убедительно обоснованного плана социального преобразования. Но в его произведениях разбросано немало разрозненных замечаний, в своей совокупности намечающих, хотя и не очень определенно, «некоторые средства» разрешения социальной проблемы.

— первый принцип всякого общества. Собственники — единственная опора общественной свободы. Только зажиточные и просвещенные собственники могут составить противовес правителям.²⁵³ Идеальное государство у Гельвеция — государство мелких собственников Богатства распределены в нем между гражданами приблизительно равномерно²⁵⁴, все граждане одинаково заняты равномерно распределенным между ними трудом. «Если все граждане обладают некоторой собственностью, если все они живут более или менее зажиточно и могут с избытком удовлетворять свои потребности и потребности своей семьи, работая семь или восемь часов, — то они счастливы настолько, насколько это возможно.²⁵⁵ Умеренный и привычный труд — легкий труд. Труд, добавляет Гельвеции, необходим и полезен для человека. «Труд, на который, как говорят, человек был некогда осужден, был не наказанием небес, а благодеянием природы». «Если бы природа сама позаботилась об удовлетворении всех нужд человека, то это был бы гибельнейший дар с ее стороны».²⁵⁶

Для того чтобы сделать людей счастливыми, надо уменьшить богатства одних и увеличить состояние других. Есть, говорит Гельвеции, тысячи способов задержать сосредоточение богатств в немногих руках. Народ может объявить себя наследником всех своих граждан — с тем, чтобы распределять большие наследства богатых между несколькими лицами. Народ может установить такую систему налогов, при которой обладание землей свыше известного размера станет невыгодным, ибо налог с нее будет превышать возможную арендную плату.

Наиболее счастливыми странами, напоминает Гельвеции, являются те, где граждане наиболее добродетельны. Но спрашивается, добродетельны ли граждане в странах с денежным обращением? Ведь богатства часто оказываются в руках людей низких, деньги почти всегда достаются пороку Деньги всегда считались источником порчи нравов. Деньги дают власть имущим средства заковать в цепи своих сограждан. В странах с денежным обращением деньги определяют поступки людей я их оценку, составляют движущее начало жизни и деятельности. В странах без денежного обращения легко поддерживать порядок и гармонию; в них невозможна тирания, поэтому, утверждает Гельвеции, при организации новой колонии и при создании нового го­сударства надо стараться не пробуждать в колонистах страсти к деньгам. В стране без денежного обращения можно представить себе законодательство, которое прочно обеспечивало бы граж­данам состояние счастья. В странах с денежным обращением это невозможно.

В момент образования общества можно поставить себе целью изгнать из него деньги. Но ни один здравомыслящий человек не может мечтать об изгнании денег из современных европейских обществ, где господствует деспотизм, где всегда существовали деньги, где богатства сосредоточены в руках немногих. Ни один государь не может задумать такой план, а если бы он его задумал, за ним не пошел бы ни один народ. Но представим себе, продолжает Гельвеции, что такой монарх найдется, представим себе, что Франция запретила употребление денег. Что же из этого получится? Прежде всего страну покинут все рабочие, занятые в производстве предметов роскоши. Богатые люди начнут тоже уезжать за границу вместе со своими богатствами, а за ними последуют связанные с ними граждане и множество прислуги. А так как число земледельцев и ремесленников всегда соответствует числу потребителей, то из страны уйдет часть земледельцев. Франция опустеет и обнищает, и в случае нападения она окажется легкой добычей своих соседей.²⁵⁸

Таким образом, на всех путях к установлению в обществе хотя бы относительного равенства при современном состоянии большинства народов законодателя ждут, по мнению Гельвеция, тысячи препятствий. Во всяком цивилизованном государстве, имеющем уже известные законы, известные нравы, известные предрассудки, правильный план законодательства окажется почти всегда несовместимым с бесчисленным множеством частных интересов и укоренившихся злоупотреблений.²⁵⁹

В ближайшем будущем в европейских странах рассчитывать на такое преобразование трудно. Но Гельвеции не хочет отказаться от своей мечты о движении общества в сторону равенства. Подобный план, говорит он, при благоразумном подходе к нему должен и может быть выполнен путем непрерывных и незаметных изменений.²⁶⁰

Гельвеции утверждает с наивной самоуверенностью, что он первый «математически» доказал то, что до него было только смутной догадкой: можно обеспечить менее неравномерное рас­пределение богатств, а следовательно, одинаковое счастье граждан; мыслимо такое законодательство, при котором не будет иных несчастных, кроме сумасшедших.²⁶¹ В действительности рассуждения Гельвеция о возможности установления равенства имуществ — хотя бы относительного — и о способах достижения этого идеала полны колебаний и противоречий, характерных и, можно сказать, неизбежных для мелкобуржуазной концепции, стремящейся сочетать принцип равенства с принципом частной собственности. Возможность такого сочетания провозглашается Гельвецием с большим пафосом, но вопреки его уверениям она им отнюдь не доказана, ибо она по существу недоказуема.

Общность имуществ как средство борьбы с неравномерным распределением богатств Гельвеции не считает нужным сколько-нибудь серьезно обсуждать. Некоторые восхваляют, говорит Гельвеции, общность имуществ, будто бы существовавшую у скифов, или у татар, или в Спарте. Эти народы будто бы не имели собственности и были счастливы.

* * *

власти, дурные законы — все это приводит Гельвеция к самым мрачным выводам, к известной уже нам пессимистической характеристике пути обществен­ного развития. Образец пессимистической оценки грядущих судеб человечества дает приведенная нами выше фраза Гельвеция, отрицающая возможность найти средства для борьбы со злом, порождаемым любовью к богатствам. Еще более ярким выражением таких настроений Гельвеция может служить его рассуждение о положении и о будущем Франции.

Пессимистические ноты — почти ноты отчаяния — звучат во введении к последнему произведению Гельвеция, содержащему основной материал для характеристики его социально-политических взглядов. Гельвеции заявляет здесь, что, замышляя издание своей книги, он думал издать ее под псевдонимом, желая избежать преследований и тем сохранить возможность и впредь быть полезным своим соотечественникам. «Но за время, ушедшее на составление этого труда, продолжает он, бедствия моих сограждан и характер управления ими изменили мое намерение. Болезнь, для борьбы с которой я рассчитывал дать известное лекарство, стала неизлечимой. Я потерял надежду быть им полезным... Этот народ уже не сумеет снова прославить имя французов. Эта опустившаяся нация есть теперь предмет презрения для всей Европы. Никакой спасительный кризис не вернет ей свободы... Единственным средством против ее бедствий является ее завоевание... У каждого народа, бывают такие моменты, когда граждане испытывают жажду просвещения, когда умы, так сказать, разрыхленные и подготовленные, представляют почву, легко впитывающую в себя росу истины... Но достаточно упустить этот момент, как граждане, став уже нечувствительными к зову славы, непреодолимо будут увлечены формой своего правления в сторону невежества и отупения. Тогда умы представляют собой как бы затвердевшую почву. Вода истины падает на нее, течет по ней, но не оплодотворяет ее. Таково состояние Франции».²⁶⁵

Трудно сказать, вполне ли искренен Гельвеции в своих мрачных предсказаниях. Возможно, что они являются у него своеобразным способом взволновать читателя и привлечь его внимание к тяжести общественных невзгод. Во всяком случае, он, как мы уже неоднократно отмечали, далеко не всегда отказывается искать и указывать другим средства борьбы с существующим злом. Настроение безнадежности — далеко не господствующее настроение в книгах Гельвеция. Даже по отношению к будущему Франции он высказывает подчас некоторые надежды: ее гений, сказавшийся в ее успехах в области торговли и промышленности, может еще проявить себя, если в ней будет восстановлена «умеренная форма правления, при которой дух сохраняет свою энергию, а граждане — свободу мысли».²⁶⁶

— счастье входящих в его состав индивидов. Цель общества — наибольшее счастье наибольшего числа граждан. Гельвеции старается всячески утвердить в сознании читателя эти положения, конечно, не для того, чтобы привести его затем к выводу об их неосуществимости. Гельвеции редко прибегает к религиозным выражениям, но в данном случае он считает нужным подкрепить свою мысль ссылкой на «бога». Счастье сынов земли, заявляет он,— воля справедливого и благого бога. «Бог сказал человеку: я создал тебя и дал тебе пять чувств, чтобы твой разум, подстрекаемый сперва нуждой, затем просвещенный опытом, заботился о твоем пропитании, научил тебя оплодотворять землю, совершенствовать орудия, ее возделывающие, и, наконец, наставил тебя в науках, удовлетворяющих основные твои потребности. Я хотел, чтобы, совершенствуя этот разум, ты достиг знания моих нравственных требований, т. е. своих обязанностей по отношению к обществу, способов поддерживать в нем порядок, наконец, знания наилучшего возможного законодательства ».

В области социальных отношений Гельвеции провозглашает необходимость борьбы за устранение чрезмерного неравенства в распределении богатств, за создание условий для возможно более полного удовлетворения потребностей людей при помощи умеренного труда. Однако, рассматривая возможные судьбы реально существующих обществ, имеющих более или менее длительную историю, он учитывает то, что они имеют уже сложившиеся дурные законы. Мы знаем, что дурные законы — несчастье народов. Это несчастье народов не является необходимым. Дурные законы, противоречащие счастью большинства, можно и должно изменять, чтобы делать их более совершенными. Дело это, однако, не легкое. Хотя совершенные законы являются естественным результатом просвещенного разума и науки, хотя они дают народам счастье, на пути их установления имеется серьезное препятствие. Дурные законы выгодны порочным людям, а люди добродетельные, которые хотят их изменить, малочисленны и слабы.

И все же установление лучшего порядка не химера, в возможности счастья человечества не следует отчаиваться.²⁶⁷ Редко удается отменить дурные законы и трудно создавать хорошие за­коны. Для замены дурных законов хорошими нужны гений и мужество, а сильные мира сего не обладают ни тем ни другим. Идеальное законодательство необходимо связано с идеальным воспитанием, внушающим любовь к общему благу.²⁶⁸

Как мы видим, Гельвеции, размышляя о возможностях общественного преобразования, прежде всего обращает свое внимание на тот путь преобразования, который казался наиболее простым и наиболее осуществимым многим буржуазным мыслителям XVIII века, — на реформы сверху, проводимые просвещенным и добродетельным монархом. Несмотря на скептические оговорки о дурном воспитании государей, об отсутствии гения у правящих, Гельвеции явным образом не хочет признать этот путь невозможным. Чувствуя непрочность своей позиции в этом вопросе, он пытается подкрепить ее сомнительной и горькой надеждой на то, что какое-нибудь большое несчастье может все-таки заставить правителя признать необходимость реформ.²⁶⁹

Гельвеции, как и Гольбах, в теории не только оправдывает насильственную революцию, но и считает ее в иных случаях совершенно целесообразной. Власть, добытая силой и охраняемая силой, заявляет он, может быть по праву свергнута силой. Как бы ни назывался враг народа, народ всегда вправе вступить с ним в борьбу, уничтожить его, сбросить его самовластье. Мол­чание рабов — мир, но мир гробницы. Верх несчастья для народа — невозможность избавиться от деспотизма. В восстании дурна его причина — страдания народа, а не самое восстание.²⁷⁰ Усилия, употребляемые народом, чтобы избавиться от самовластья, необходимы и благотворны. Беспорядки в иных случаях подобны лекарствам, вызывающим у больного острые боли и в то же время его излечивающим. Восстания могут сопровождаться жертвами, но число этих жертв обычно меньше, чем при плохо организованных публичных празднествах.²⁷¹ Исходя из этих по­ложений, Гельвеции восхваляет борьбу с тиранами в Швейцарии и Голландии.²⁷²