"ГАЛОПОМ К АДРИАНОПОЛЮ"
Вашему Величеству приходится направлять армии, - писал Вольтер Екатерине II в 1770 году, - в Валахии, в Польше, в Бесарабии, в Грузии, но Вы находите время писать мне. Однако обмен письмами во время военных действий не был исключением в истории их переписки; наоборот, как раз во время воины с Турцией и Польшей в 1768-1774 годах, первой длинной войны, которую пришлось вести Екатерине, они стали обмениваться письмами с невиданной для мирного времени частотой. В основе внешней политики Екатерины лежали честолюбивые мечты о господстве одновременно в Турции и Польше; по мере осуществления ее замыслов на военных картах, в сознании просвещенной публики северовосточная и юго-восточная оконечности континента сливались воедино, образуя однородную географическую общность, Bocточную Европу. В письмах того времени Вольтер предлагал Екатерине свои философские комментарии к ее военным операциям, Валахия, Польша, Бессарабия и Грузия представали там как строительные блоки для рождающейся новой европейской географии. "Воображение мое и г-на д'Аламбера, - писал Екатерине Вольтер в том же 1770 году, имея в виду коллективное сознание Просвещения, - летит к Дарданеллам, к Дунаю, к Черному морю, к Бендерам, в Крым и особенно в Санкт-Петербург".
Воображению философа было тем легче нарисовать карту Восточной Европы, что эпистолярный жанр позволял ему оставаться дома, в Ферне, в Швейцарии, пока слова его пускались в полет через всю Европу, добираясь до самого Санкт-Петербурга. Если передвижения войск на карте связывали воедино различные области Восточной Европы от Санкт-Петербурга до Дарданелл, то почтовые тракты подчеркивали одновременно и географическую удаленность, и интеллектуальную достижимость этих краев, символом которых был адрес на отправляющихся на восток конвертах. Когда в 1758 году была напечатана карта почтовых дорог Европы, на ней все еще не было России, а дорога из Вены растворялась где-то к востоку от Варшавы. К 1770 году Вольтер мог легко переписываться с Екатериной, но, связывая корреспондентов, эта переписка одновременно подчеркивала лежащую между ними пропасть.
Вольтеру было не впервой совершать заочное путешествие по Восточной Европе: он уже побывал там в обществе Карла XII, который, кстати, гостя у татар, стоял лагерем как раз в Бендерах. Особое напряжение письмам Вольтера к Екатерине придавало настоящее déjà vu, которое испытывал старый философ, вновь открывая для себя места, впервые исследованные им сорок лет назад, во время работы над историей шведского короля.
В "Карле XII" Вольтеру-историку приходилось прятаться в тени своего героя, чтобы придать правдоподобие повествованию о разных народах и странах; эпистолярный же жанр давал полную свободу географическому воображению писателя. И Вольтер и Екатерина всячески афишировали свою переписку, и после смерти Вольтера в 1778 году Бомарше подготовил некоторые из их писем к публикации. Доступные широкой публике, они внесли свою лепту в сотворение Восточной Европы веком Просвещения.
Начиная с XVIII века и до наших дней критики никак не могли простить Вольтера, решившего написать историю завоевателя вроде короля Карла. При этом они упускают из виду, какое культурное значение имело заочное открытие философом восточноевропейских стран и народов. Восторженная похвала, которую Вольтер расточал екатерининским полководцам, вызвала еще больше нареканий; но за этими нареканиями теряется эпистолярное волнение, которое он испытывал, возвращаясь в те же края в свите нового завоевателя. "Достаточно того, - ликовал он, - что совсем скоро Вы станете абсолютной повелительницей Молдавии, Валахии, почти всей Бессарабии, азовского и кавказского побережий Черного моря, - хотя он, конечно, мечтал о большем".
Ознакомившись с этим списком имен собственных, Екатерина в 1771 году откликнулась на вольтеровский интерес к географии: "Не правда ли, здесь мы находим множество сведений для исправления и расширения географических карт? В ходе этой воины мы услышали названия мест, о которых мы никогда не слышали раньше и которые географы почитали пустыней".
В ее словах прочитывается та теснейшая связь, которая существовала в XVIII веке между геополитическим подчинением и географическим изучением Восточной Европы. В своем ответе Вольтер принимал эту связь как нечто само собой разумеющееся; поскольку войска Екатерины только что вошли в Крым, он ожидал составления карты этого края. "Сносных у нас до сих пор никогда не было, - заметил он, осуждая географическое невежество турок. Вы обладаете прекрасной страной, но вы не знаете ее. Моя императрица нас с ней познакомит".
Война не только приковывала внимание к отдельным местностям и географическим названиям, но также и устанавливала связи и соотношения между ними. Война, которую Россия вела против Польши и Турции с 1768 по 1774 год, превратила в единый театр военных действий почти всю Восточную Европу, поместив ее на военную карту.
В конце своего царствования, с 1787 по 1795 год, Екатерине придется еще раз воевать с Турцией и Польшей; эта война закончится последним разделом Польши, увенчавшим геополитические и географические тенденции предыдущих десятилетий.
В письмах Вольтера, несомненного лидера Просвещения, Восточная Европа почти точно совпадала с театром екатерининских войн. В 1773 году он писал: "Я ожидаю весьма немногою от Провидения и Вашего гения, которые должны были упорядочить тот хаос, в который погружены земли от Данцига до устья Дуная, принести триумф света над тьмой". Вольтер включил в программу Просвещения покорение Восточной Европы, привнесение порядка в те края, в которых его не было, - не было только потому, что так сказал сам философ. С тем же самым интеллектуальным превосходством Восточная Европа была объявлена краем тьмы и хаоса. Однако подлинным новшеством, невозможным, пожалуй, до начала этой войны, было то, что в сознании Вольтера слились воедино восточноевропейские реки, связав Гданьск в устье Вислы, на Балтике, с устьем Дуная, на Черном море.
В своей переписке с Екатериной Вольтер особенно налегал на типичные для эпохи Просвещения представления о власти и империи, прославляя императрицу как абсолютную повелительницу малоизвестных земель; его формула восточноевропейского абсолютизма добавляла к элементам политической теории привкус своих приватных фантазий.
В своих сочинениях Руссо предложил альтернативу подобной риторике, описав освобождение Восточной Европы на основе принципа национального суверенитета. Однако и этот принцип Восточной Европе предлагал век Просвещения, и не случайно Руссо изложил свои соображения в форме открытого письма к полякам. Обращаясь в своих письмах к Восточной Европе, и Руссо и Вольтер сами становились политическими первооткрывателями неизученных земель. "Мне кажется, что это я переправляюсь через Дунай, - писал Вольтер в 1773 году. - В мечтах я сажусь на коня и скачу галопом к Адрианополю".
"Я СТАРШЕ, ЧЕМ ВАША ИМПЕРИЯ"
Переписка между Екатериной и Вольтером началась в 1763 году, когда императрица написала философу, чтобы поблагодарить его за второй том Петра Великого. С выходом этого труда и с окончанием в том же году Семилетней войны завершился первый этап открытия Восточной Европы веком Просвещения; начался новый этап, этап еще более динамичного культурного и внешнеполитического интереса к этому региону, когда в центре внимания оказалась поражающая воображение фигура самой императрицы Екатерины.
Германская принцесса, она прибыла в Россию в 1744 году, четырнадцати лет от роду, чтобы выйти замуж за наследника престола, внука Петра Великого. В 1763 году он сменил на троне императрицу Елизавету, а затем в ходе дворцового переворота был смещен Екатериной; потеряв корону, он был, ко всеобщему удовлетворению, вскоре убит. Когда год спустя Екатерина написала Вольтеру, ей было 34 года, она провела на престоле всего лишь один год и все еще старалась укрепить свои позиции и дома, и на международной арене. Она знала, что в предыдущее царствование Вольтер пользовался покровительством русского двора, создавая по заказу Елизаветы Петровны историю ее царственного отца и получая необходимые материалы лично от Ивана Шувалова, фаворита императрицы. Екатерина поблагодарила Вольтера за его труды небрежной фразой, которую можно было отнести и к автору, и к предмету его исследования: "Правда, что нельзя достаточно надивиться гению этого великого человека".
В своем письме 1763 года Екатерина попыталась наладить личный контакт с Вольтером. Она слышала, что Вольтер лестно о ней отзывался; он и вправду был известен лестью, расточаемой коронованным особам, и Екатерина скоро стала излюбленным объектом его восхвалений. Сейчас же, с примерной скромностью, она советовала философу "поберечь свои похвалы до тех пор, пока она, проведшая на троне лишь один год, не станет действительно их достойной; в противном случае скороспелые восхваления повредят репутации их обоих".
Это слово как нельзя более точно описывает основу их будущих взаимоотношений, которые в первую очередь были уравнением из двух гигантских репутаций, занимавших центральные позиции в культуре, политике и международных отношениях своего времени. В 1763 году масштабом своей репутации Вольтер даже превосходил Екатерину: она всего лишь организовала один блестящий дворцовый переворот, а он оставался королем европейских просветителей на протяжении жизни целого поколения.
"именно тогда мне в руки случайно попали ваши сочинения, и с тех пор, я не переставала их перечитывать". Она была не прочь познакомиться с другими книгами подобного уровня, но где же их взять?
В 1763 году, оглядываясь назад, Екатерина назвала точную дату своего знакомства с сочинениями Вольтера; эта дата неразрывно связана с ее приездом в Россию и превращением в настоящую русскую. Она пересекла границу империи в 1744- м и в том же году торжественно перешла в православие, отрекшись даже от своего имени София и став отныне и навсегда Екатериной. На следующий год она окончательно обрусела, выйдя замуж за наследника престола, хотя брак этот, скорее всего, так и остался формальностью. Затем в 1746 году она открыла для себя Вольтера и, несмотря на свое недавнее превращение в русскую, стала поклонницей французского Просвещения - так, по крайней мере, она описывала себя и свои интеллектуальные предпочтения в 1763 году.
Год 1746-й был важным пунктом и в отношениях Вольтера с Россией: именно тогда он был избран членом-корреспондентом Академии наук в Санкт-Петербурге. Сами академики были, однако, недовольны, что работу над жизнеописанием Петра поручили ему, и такие академические столпы, как немец Герхард Миллер и русский Михаил Ломоносов, подвергли рукопись Вольтера жесткой критике. Уделяя в своем письме особое внимание 1746 году, Екатерина напоминала Вольтеру, что и он был в некотором смысле иностранцем, прибывшим в Россию вслед за ней. Ее, великую княгиню, ожидали при дворе личные и политические неприятности; он, член-корреспондент, стал жертвой академической зависти.
Вопреки всем династическим правилам, переворот 1762 года принес Екатерине политическую власть, а их начавшаяся в 1763 году переписка означала полный триумф философии Вольтера в России, сделав его царским советником и приближенным, недосягаемым для его академических соперников.
В том первом письме 1763 года Екатерина намеренно не упоминала Руссо, подчеркивая свою приверженность к Вольтеру. Год 1762-й, год екатерининского переворота, был и годом переворота философского, который совершил Руссо, опубликовав "Общественный договор" и "Эмиля"; на сцену взошло новое поколение просветителей, и взошло с таким шумом, что даже старый Вольтер не мог не заметить перемен. Помимо множества других радикальных новшеств, которые предложил Руссо в своем "Общественном договоре", он оспаривал и взгляды Вольтера на Россию.
"Петр обладал талантом подражательным, у него не было подлинного гения, того, что творит все из ничего. Кое-что из сделанного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не дозрел до уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свои народ, в то время как его надо было еще приучать трудностям этого. Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу - и сама будет покорена. Татары, ее подданные или соседи, станут ее, как и нашими, повелителями". (Перевод А. Д. Хаютина и B. C. . Алексеева-Попова)
В известном смысле представления Руссо о России (где он никогда не был) вполне укладывались в образ Восточной Европы в вольтеровской "Истории Карла XII", изображавшей дикие, недисциплинированные народы, не имеющие ничего общего с французами, англичанами и немцами.
В первом томе истории Петра Великого, выпущенном в 1759 году, автор без всякого стеснения заявлял о предмете своего исследования: "Возможно, из всех государей его деяния более всех достойны быть донесенными до потомства". Вольтер описывал Петра вполне библейским языком: "Петр был рожден, и Россия обрела бытие". Руссо, несомненно, бросал Вольтеру вызов, включая в "Общественный договор" уничижительные замечания о Петре, отказывая ему в подлинном гении как раз тогда, когда готовился к выходу в свет второй том Истории Петра Великого.
Превознося до небес гений своего предшественника (которому нельзя достаточно надивиться), Екатерина становилась на сторону Вольтера в его споре с Руссо, обещая продемонстрировать лживость его пророчества. В центре этого пророчества была победа татар над цивилизацией, и философские войны, несомненно, подогрели энтузиазм, с которым Вольтер приветствовал войны настоящие, ведущиеся с 1768 года Екатериной против поляков, турок и татар. Эти войны неизбежно превратили Руссо в защитника Польши.
В 1783 году императрица аннексировала Крым, а в 1772, 1792 и 1795 годах приняла участие в разделах Речи Посполитой. На географических картах полная победа осталась за Екатериной, но в философии обе противоположные точки зрения, и Вольтера и Руссо, сохранили свою роль соперничающих идеологических полюсов, сообща определяя современное политическое видение Восточной Европы.
Что же касается Вольтера, то он стал активно переписываться с Екатериной лишь начиная с 1765 года, посвятив ей свою "Философию истории", написанную под псевдонимом аббат Базен и якобы отредактированную племянником этого подозрительно антицерковного церковника. Вольтер сообщил Екатерине, что его книгу пока еще не сожгли во Франции, а "в народе полагают, что он написал ее в Ваших владениях, ибо истина приходит с севера".
Никто не держался столь упорно за традиционную категорию севера как Вольтер, который сам же и лишил ее всякого смысла своим открытием Восточной Европы. Он проявил изрядную тонкость, обозначив дистанцию между Восточной Европой и Европой Западной и придумав для того вымышленного аббата, якобы проживающего во владениях Екатерины, пока сам Вольтер оставался в своем поместье в Ферне. Любопытно, что сперва, в 1758 году, Вольтер собирался осесть в Лотарингии, став подданным Станислава Лещинского, фиктивного короля Польши. Этой символической эмиграции Вольтера в Восточную Европу не суждено было состояться, и он нашел себе пристанище в Фернее, на границе между Францией и Швейцарией, укрывшись от врагов Просвещения, располагавшихся с обеих сторон границы.
"Племянник Базена сообщил мне, - писал Вольтер Екатерине, - что он был очень привязан к Его Высочеству Принцессе Цербстской, матери Вашего Величества, и, по его словам, она была очень красивой и одухотворенной особой". Вольтер действительно встречался с матерью Екатерины, хотя "привязанность" к ней "племянника" была в лучшем случае лишь вежливым преувеличением его подлинных эмоций. Восхваление красоты и одухотворенности матери Екатерины, в сочетании с двусмысленной привязанностью, указывало на возможный роман между ней и вымышленным вторым "я" Вольтера, в этом случае сама Екатерина становилась фиктивной дочерью французского Просвещения. Она, по-видимому, заметила этот подтекст, ответив, что "привязанность Базена-племянника к моей покойной матери обращают на него мое особое внимание". Означало ли это, что Базен-племянник находился вместе с ней в России? Из последующих писем Вольтера Екатерине явствует, что она (или, по крайней мере, представляющий ее медальон) пребывала у него в Фернее."Наиболее драгоценен для меня представляющий Вас медальон. Черты Вашего Величества напоминают Принцессу, Вашу матушку".
Эпистолярный жанр позволял философу и императрице предаваться игривым перемещениям во времени и пространстве, пока их письма перемещались взад и вперед по дорогам Европы. В своей переписке Екатерина и Вольтер пытались установить отношения между Западной Европой и Европой Восточной, в основу которых ложились выдуманные отношения между Екатериной, встретившей в Санкт-Петербурге книги Вольтера, и Вольтером, встречавшим в Париже ее мать, фигура матери была особенно важна в переписке Екатерины с Вольтером, поскольку она подчеркивала, что в России императрица была иностранкой.
Повстречав в 1770 году некоего русского князя. Вольтер сообщал Екатерине, что "очарован чрезвычайной политичностью Ваших подданных", которую он приписывал влиянию императрицы и ее матери: "Вы принесли в Вашу империю все изящество Ее Высочества Принцессы, Вашей матушки, еще более приумножив его".
Вольтер, таким образом, настаивал, что все принесенное Екатериной в Россию принесено из-за границы "Мне всегда доставляют удовольствие, - отвечала Екатерина, - ваши воспоминания о моей матери". Словом, в переписке с Вольтером эти воспоминания напоминали о нерусском происхождении императрицы.
То, что Екатерина стала "русской", вызывало вопросы уже в 1765 году, в первом письме Вольтера: "Осмелюсь ли сказать, Ваше Величество, я немного сердит, что вы зовете себя Екатериной". Екатериной ее крестили, в поэтических же целях он предпочел бы называть ее Юноной, Минервой или Венерой. По-видимому, Вольтер придерживался обычной просвещенческой точки зрения, считая, что любой мужчина или женщина, от Екатерины до Казановы, может по приезде в Россию сочинить себе новое имя и новое прошлое, которые становились признаком их превосходства. Екатерина могла назваться богиней, а Вольтер, сопоставляя себя с русскими властителями, принимал вид мифического старца: "Мадам, я старше, чем город, где Вы правите и который Вы украшаете своей особой. Осмелюсь добавить, я старше, чем Ваша империя, если считать ее основание с этого созидателя Петра Великого, чьи труды Вы доводите до совершенства".
Если Россия была пространством сотворения, где Екатерина доводила до совершенства труды Петра и умножала принесенное ее матерью изящество, то Вольтер мог испытывать и совершенствовать свою интеллектуальную программу, применяя ее принципы к сырому восточноевропейскому материалу. Вольтер прославлял Екатерину как богиню Просвещения в России и объявил ее своей музой, благодаря которой он может довести до конца свою разностороннюю философскую деятельность.
В 1731 году в "Истории Карла XII" Вольтер с воодушевлением объявил о своем открытии Восточной Европы, за которым последовали вышедшие в 1759 и 1763 годах два тома Истории Российской империи в царствование Петра Великого. Затем прозвучал фантастический финальный аккорд, переписка с Екатериной, которую философ вел с 1763 года до самой своей смерти в 1778 году.
"РАССЕИВАЯ ХАОС"
Историк Альберт Лортолари писал о "русском мираже во Франции XVIII века", о некоем иллюзорном образе, прошедшем путь от петровского мифа до екатерининской легенды и ставшем любимым детищем философов Просвещения.
Миф этот получил дальнейшее развитие, прежде всего под пером Вольтера, чей исключительный авторитет и влияние сделали Петра главным героем и центральным политическим персонажем Просвещения (хотя Руссо в "Общественном договоре" и отстоял возможность критической интерпретации).
В 1759 году, одновременно с выходом в свет первого тома вольтеровской истории Петра, миф этот обрел новую жизнь и новую жанровую форму, когда вдохновленный сочинениями Вольтера Антуан Тома начал работу над "Петриадой", задуманной по образцу "Энеиды" Вергилия. С одобрения Вольтера, Тома посвятил этому проекту остаток своих дней, устраивая публичные чтения поэмы по мере ее написания, однако до своей смерти в 1785 году он не успел ни опубликовать, ни даже закончить рукописи.
В первых главах подчеркивались уроки в науке цивилизованности, которые Петр вынес из своих поездок в Англию, Францию и Голландию. Стихи, которыми Тома излагал уже устоявшиеся банальности петровского мифа, были подчас ужасными:
Я вижу, как деспотизм в твоих счастливых руках,
Удивлен, что служит благу человечества.
И изменяя общий ход медлительной судьбы,
Так, что десять столетий пролетают как одно.
Просвещенный абсолютизм и ускоренный прогресс были взаимозависимыми составляющими петровского мифа, превращавшими Восточную Европу в заповедник отсталости и неразвитости. Сам Вольтер утверждал, что лично видел Петра, когда царь приезжал в Париж в 1717 году; однако об этой встрече он вспомнил лишь в 1759 году, накануне выхода в свет первого тома "Истории Петра Великого". "Когда я увидел 40 лет назад, как он посещал парижские мастерские, - вспоминал Вольтер, - ни он, ни я не предполагали, что когда-нибудь я буду писать его историю".
Молодой Вольтер действительно мог видеть царя в 1717 году, но его воспоминания, подобно воспоминаниям о матери русской императрицы, были, несомненно, частью игры, придававшей личный оттенок литературным встречам, превращая их в блестящие мифы и легенды. Другие очевидцы, оставившие свои воспоминания о визите Петра в Париж, пытались как-то соотнести его образ с собственными представлениями о русском "варварстве".
Маршал Виллеруа полагал, что этот "якобы варварский государь совсем не таков". Сен-Симон, в целом восхищавшийся Петром, разглядел в нем, однако, "сильный отпечаток старинного варварства этой страны" и высокомерно приветствовал этого монарха, который желал вывести себя и свою страну из варварства.
Получалось, что развитие варварских земель зависело от цивилизующих реформ варварского государя. Этого парадокса удалось наконец избежать, когда просвещенный абсолютизм был признан универсальным средством для разрешения всех проблем Восточной Европы; с воцарением Екатерины, нерусской по происхождению, наступает триумф просвещенного абсолютизма.
В 1717 году Петр посетил французскую Академию наук и был избран ее почетным членом, с собой он привез несколько карт России, высоко оцененных академиками. Когда Петр умер в 1725 году, Фонтенель, секретарь академии, составил ему панегирик, подобно тому как два года спустя он составил панегирик сэру Исааку Ньютону. Фонтенель, написавший известные "Диалоги мертвецов", вполне подходил для составления посмертного панегирика, а работа над "Множественностью миров" подготовила его к риторическому открытию России.
В сочинении Фонтенеля заложены основные сюжетные линии. преобладавшие в XVIII веке в петровском мифе; он описал процесс развития, в котором сама Россия была для царя чистым холстом, нулевой отметкой цивилизации: "Все в Московии надо было сотворить, и ничего - улучшить. Петру пришлось создать новую нацию". Его гипотеза предполагала существование разных уровней цивилизованности, так что Россия училась у "более мудрых и более политичных наций", с тем чтобы вскоре достичь "своего уровня", двигаясь в ускоренном темпе, подгоняя "медленное развитие, через которое им было необходимо пройти".
Эти фразы приобрели программный характер, и, задумывая в 1750-х годах своего Петра Великого, Вольтер лишь слегка подправил фонтенелевские формулы, которые теперь более точно отражали относительный уровень развития в России до Петра: "почти все еще предстояло создать".
Впервые Петр появился в сочинениях Вольтера как грозный соперник Карла XII в его борьбе за господство над Восточной Европой. Он был и персонажем, и исторической проблемой. По мере того как в 1730-х годах с огромным успехом выходили все новые и новые переиздания "Истории Карла XII", самого Вольтера стало смущать, что он поддерживает дух завоеваний, который олицетворял Карл. В издании 1739 года Вольтер добавил новые материалы, разрабатывая характер Петра и превращая его в альтернативного героя: "Этот человек в одиночку изменил величайшую империю в мире".
Тем не менее, по мнению Вольтера, царю не хватало человечности: его отношение к Петру оставалось уравновешенным и даже критическим. "Жестокость его развлечений, свирепость его манер и его варварская мстительность примешались к его многочисленным достоинствам. Он цивилизовал свой народ, но сам был дикарем". Петр лично казнил преступников, и Вольтер заметил, что "в Африке есть государи, которые проливают кровь подданных своими собственными руками, но этих монархов почитают варварами". Он даже упомянул, что Петр осудил и казнил собственного сына, и это бросает тень на "все доброе, что он сделал своим подданным".
Перенеся внимание с Карла на Петра, Вольтер создал более утонченную концепцию господства в Восточной Европе, господства как цивилизующего процесса, а не просто завоевания. К тому же Петр (русский, которого можно счесть африканцем, которого можно счесть варваром) олицетворял национального героя, противостоящего иноземцам, шведскому искателю приключений иди германским принцам.
В 1748 году Монтескье включил в свой "Дух законов" несколько замечаний о Петре: дополнительные сведения можно было почерпнуть из сочинения Вольтера под названием "Анекдоты о царе Петре Великом, предварительного наброска более подробного описания". Монтескье сделал Петра главным героем главы о "естественных способах изменять нравы и обычаи страны". Попытки изменить их законодательным путем отвергались как неестественные, а принудительное бритье бород и укорачивание кафтанов Монтескье считал проявлениями "тирании", к тому же и вовсе не нужными в России: "Легкость и быстрота, с которой эта нация цивилизовалась, прямо показывают, что сей государь имел незаслуженно низкое мнение о своем народе: они не были дикарями, хотя он и любил их так называть. Жестокие способы, которые он употреблял, были излишними; он бы достиг своей цели и более мягкими способами".
Монтескье придерживался теории о "влиянии климата" на нравы и обычаи, из которой следовали принципиальные различия между Европой к Азией, а также между Севером и Югом самой Европы. Внимание к климату как политическому фактору в XVIII веке отчасти отвлекало внимание от формирующейся концепции Восточной Европы; сам же Монтескье, твердо убежденный в существовании "Севера", не сомневался, что Россия - часть Европы.
В допетровской Руси нравы и обычаи восходили к завоевателям-татарам и "не были согласны с климатом"; варварство здесь - всего лишь аномалия. Поэтому Петр не навязывал свою волю, "даруя европейской нации европейские манеры и обычаи". Допуская, что возможны европейские страны, где господствуют неевропейские обычаи, Монтескье предложил новый и важный подход к проведению философских границ
или нет, он заказал копию фонтенелевского панегирика. В конце концов самой восточной точкой его маршрута стала Венгрия, откуда он повернул в Beнецию. "Я хотел увидеть Венгрию, - писал он, - поскольку все европейские государства некогда были то, что Венгрия сейчас, и я хотел познакомиться с нравами наших предков". И Венгрию, которую он и в самом деле видел, и Россию, которую он лишь воображал, Монтескье признавал европейскими государствами; что же касается до обычаев и нравов, то между Восточной Европой и Европой Западной пролегала пропасть, и эти два региона могла связывать лишь теория отсталости и развития.
Вольтер сочинил свои "Анекдоты" в 1748 году, когда русские отказались предоставить ему материалы для подробного описания петровского царствования.
"создать памятник его славе на языке, на котором сейчас говорят почти при всех европейских дворах". Однако русская Академия еще не была готова доверить жизнеописание Петра иностранцу. Таким образом, отвергнутый русскими Вольтер имел свои причины возразить Монтескье, утверждая, что эта нация всем обязана Петру. "До него, - писал Вольтер в начале своих "Анекдотов", - его народ знал лишь самые начала искусств, которым нас учит нужда". В заключение предполагаемая первобытность этого народа подчеркивалась пародийными математическими расчетами, показывающими, сколь маловероятно, чтобы среди варваров появился некто, подобный Петру, "гений, столь противный духу своего народа", и цивилизовал их.
Монтескье не находил ничего титанического в достижениях Петра, который лишь сообщил европейской нации европейские манеры; Вольтер же сравнивал Петра с Прометеем, прямо заявляя, что "приобщить Россию к цивилизации" значит привнести изящные искусства с другого края континента: "Сейчас в Петербурге есть французские актеры и итальянские оперы. Великолепие и даже вкус всюду вытесняют варварство".
Даже французский язык при дворе Елизаветы ("как почти при всех европейских дворах") распространялся "по мере того, как эта страна становилась цивилизованной".
В сущности, Вольтер предлагал и способ измерять относительный уровень развития, и саму модель развития, подходящую для любой страны: "В Африке все еще попадаются обширные области, которым нужен свой царь Петр".
Именно в Восточной Европе просвещенный абсолютизм доказал свою состоятельность как политическая теория, универсальная формула движения к цивилизации.
"Вы предлагаете мне, - отвечал он, - то, чего я желал в течение тридцати лет, я не мог бы лучше завершить свою карьеру, чем посвятить мои последние дни и силы этому труду".
Для Вольтера работа над историей Петра была логическим развитием интереса, зародившегося десятки лет назад, и когда два года спустя на свет наконец появился первый том, он не указал на нем своего имени, но подписался как "автор "Истории Карла XII".
Вопреки жалобам о "последних днях и силах", ему оставалось жить еще целых двадцать лет. Преувеличение собственной дряхлости (в 1757 году ему было 63 года) вполне согласуется с планами Вольтера, намеревавшегося отклонить приглашение Елизаветы, которая звала его в Санкт-Петербург для архивных изысканий.
Отказавшись, он завязал обширную переписку по поводу написания "Истории" прежде всего с Иваном Шуваловым, фаворитом Елизаветы, который обеспечил ему покровительство императрицы и в какой-то мере усмирил недовольных русских академиков. Самое же главное, Шувалов посылал Вольтеру исторические источники, так что Петра, известного любителя путешествий, снова отправили в Западную Европу, чтобы позировать для философического портрета.
С самого начала автор намеревался сделать свое сочинение фактом европейской культуры: оно писалось по-французски, а читателями должны были стать все европейские дворы. В своем письме Вольтер напоминал об этом Шувалову, отвергая провинциальный взгляд на проблему: "Мы говорим обо всей Европе, так что ни вам, ни мне не следует ограничивать наш вид шпилями Санкт-Петербурга". Шпилей этих Вольтер никогда не видел и уж, конечно, не знал, какая с них открывается панорама, но в письмах как бы принимал точку зрения своего русского корреспондента ("ни вы, ни я"), дабы вместе они могли преодолеть ее ограниченность.
"Я предстану перед всей Европой, представляя ей эту историю". Именно по этой причине он сопротивлялся давлению русских, пытавшихся добиться от его сочинения еще большей хвалебности. "Многие образованные люди в Европе уже осуждают меня за то, что я собираюсь писать панегирик и играть роль льстеца", - писал он Шувалову в 1758' году, за год до публикации своего труда. В 1763 году, когда оба тома уже вышли в свет, д'Аламбер в частном письме сообщал, что труд Вольтера "вызывает у меня тошноту низостью и пошлостью своих восхвалений", а по уверению принца де Линя, сам Вольтер признавался ему, что его соблазнили драгоценные меха, принесенные ему в подарок.
Двадцатый век не отменил сурового приговора этой книге, и Питер Гэй называет ее "собранием отвратительной лести, притворяющимся историей".
Несомненно, что с 1757 по 1763 год, во время работы над этим замыслом, Вольтер действительно испытывал давление из Санкт-Петербурга; однако источником его зависимости была не слабость к лисьим мехам, а потребность в исторических источниках. Вольтер, сам иностранец, писал свою историю Петра, в значительной мере опираясь на сочинения других иностранцев, главным образом на географический труд Страленберга (изданный по-немецки в Стокгольме в 1730 году и по-французски в Амстердаме в 1757 году, когда Вольтер начал работу над книгой) и воспоминания Джона Перри о его службе Петру в качестве морского инженера (изданные по-английски в Лондоне в 1716-м и пофранцузски в Париже в 1717 году, когда там был Петр).
Вольтер, однако, рассчитывал, что его труд выиграет от использования русских источников, и они действительно прибыли, сначала в 1757 году карты, а затем переводы русских мемуаров, в избытке снабженных военными подробностями. Он хотел "разобраться в хаосе петербургских архивов", подобно тому как императрице Екатерине, на его взгляд, следовало "упорядочить этот хаос" в Восточной Европе, от Гданьска до устья Дуная.
Предоставлявшиеся ему архивные выборки неизбежно определяли форму и содержание книги, но русские корреспонденты Вольтера слали ему и прямые указания, и критические замечания, заставляя его вполне обоснованно опасаться, что он окажется в роли "льстеца". В 1758 году он получил от Ломоносова три сочинения о Петре: "Слово похвальное Петру Великому", "Сравнение с Александром Великим и Ликургом", а также "Опровержение некоторых авторов", - которые не отдали должное Петру, в особенности самому Вольтеру и его "Истории Карла XII".
поправок и особенно придиравшегося к французскому написанию русских имен. Вольтер избежал необходимости их учитывать, опубликовав свое сочинение в Женеве в 1759 году, якобы для того, чтобы опередить готовящиеся к выходу в Гамбурге и Гааге пиратские издания.
Таким образом, неистребимый интерес Западной Европы и к Вольтеру, и к Петру перечеркнул последние попытки Петербургской академии взять образ царя под свой контроль. В 1763 году, в предисловии ко второму тому, Вольтер издевался над полученными им поправками к тому первому. Описывая, к примеру, первобытные народы Российской империи, он упомянул, что они поклоняются овчине, и его немедленно поправили: не овчина, а медвежья шкура. "Медвежья шкура гораздо достойнее поклонения, чем овечья, - саркастически писал Вольтер, - и надобно носить ослиную шкуру, чтобы заботиться подобной безделицей". Так он превратил академиков в ослов; но "безделица" была не просто этнографической неточностью. Овчины, вновь и вновь возникавшие в описаниях Восточной Европы, были признанной эмблемой отсталости, и, возможно, Вольтер не случайно сделал именно их предметом поклонения.
Самой серьезной проблемой, которая возникла в переписке, развернувшейся вокруг работы над жизнеописанием Петра, была судьба царевича Алексея. "Печальный конец царевича немного меня смущает", - писал Вольтер Шувалову в 1759 году, предвидя возможные проблемы со вторым томом; у Вольтера уже были наготове поправки к нему. Вольтер, конечно, готов был оправдать Петра, приговорившего сына к смерти, и оправдание это обуславливалось его общими представлениями о Петре и России, то есть его убеждением, что "этот человек в одиночку изменил величайшую империю в мире".
Алексей хотел вернуть Россию к старым порядкам, "вновь погрузить ее во тьму", так что у Петра не оставалось иного выбора, кроме как "пожертвовать своим сыном ради безопасности империи". Собственно говоря, именно такую версию и отстаивал Ломоносов, но Вольтеру пришлось пройти через щекотливый обмен мнениями с Санкт-Петербургом о столь своевременной смерти царевича в тюрьме. Вольтера просили поверить, что тот умер от естественных причин, возможно, от потрясения, когда ему объявили смертный приговор, но ни в коем случае не был убит по приказу Петра. В конце концов он не без иронии написал, что люди столь молодые "очень редко" умирают сами собой при зачтении им смертного приговора, но доктора допускают такую возможность.
"смущали" Вольтера, напоминая ему его собственный тезис: "Он цивилизовал свой народ, но сам был дикарем". Чтобы обойти изобретенную им самим формулу, Вольтер объявил в 1757 году в письме Шувалову, что его не интересует частная жизнь Петра; он намеревается создать не жизнеописание, а "Историю Российской империи при Петре Великом".
"памятником" Петру, а затем и прямо "статуей", чье "живописное воздействие" зависело от сокрытия чересчур мелких деталей и личных изъянов. Как и у классических творений Фидия, эти мелочи "затмевались и стирались в сравнении с великими добродетелями, которыми Петр был обязан лишь себе, и в сравнении с героическими деяниями, на которые подтолкнули его эти добродетели". Сочинение Вольтера превращалось в нечто вроде памятника герою, чьим шедевром была Россия, как сам он был шедевром Вольтера.
Этот памятник был завершен с выходом в 1763 году второго тома, а в 1766 году в Санкт-Петербург отправился Фальконе, чтобы начать работу над настоящей статуей. Бронзовый Петр был помещен на гигантской скале дикого камня, подчеркивая, подобно монументу, созданному Вольтером, соотношение между царем-героем и Россией, которая была сырым материалом для его творческих упражнений.
В сочинении Вольтера роль этой скалы играло помещенное в начале первого тома пространное "Описание России", ее первобытных племен, поклоняющихся овчине или чему там еще. Оно вышло в свет как раз вовремя, чтобы послужить основой для статьи де Жакура в четырнадцатом томе "Энциклопедии".
Вольтер описывал край, где "все еще сливаются границы Европы и Азии", где "скифы, гунны, массагеты, славяне, кимерийцы, готы и сарматы и сейчас находятся в подданстве у царей". Первый том завершался победой Петра над Карлом XII при Полтаве, и хотя Вольтер уже однажды побывал в лагере Карла, теперь он стал мудрее и понимал, что на кону стоит сама цивилизация. Если Петр проиграет, Россия "погрузится обратно в хаос"; если ему суждено победить, он сможет "цивилизовать обширную часть мира".
В своей монографии, посвященной "России Вольтера", Кэролин Уайлдбергер заключает, что "оптимизм Вольтера по поводу России был безграничен, поскольку он был одним из проявлений его оптимизма по поводу цивилизации в целом".
"Кандид", где оптимизм как таковой безжалостно осмеян, а вера в предначертание представлена нелепым заблуждением. К этому важнейшему повороту Вольтера подтолкнули жестокости продолжающейся Семилетней войны; он уморительно высмеивал философский оптимизм доктора Панглосса, и все-таки сам был Панглоссом, когда с усердным оптимизмом восхвалял успехи цивилизации в России.
В "Кандиде" Европа - поле битвы между мародерствующими дикарями Восточной Европы, болгарами и аварами; но одновременно "История Петра Великого" предоставляет скифам, гуннам, славянам и сарматам надежду приобщиться к цивилизации.
Год спустя, в 1760-м, в своей поэме "Русский в Париже" он, казалось, потерял долю былой уверенности: "Чему можно научиться на брегах Запада?"
В описании Вольтера взоры Петра были обращены к "нашим частям Европы", он" желал ввести в своих владениях не турецкие, не персидские, а наши обычаи". Употребляя первое лицо множественного числа, автор отождествлял себя с Западной Европой, нашими частями Европы. Петр хотел ввести "платье наших народов", которому противопоставлялись одеяния прочих народов, круг которых очертил Вольтер, отметив сходство русского платья с "одеяниями поляков, татар и венгров древности". Эти народы не были частью ни турецкого и персидского Востока, ни "наших частей Европы": зажатые между ними, они были Восточной Европой.
Работая над "Историей Петра Великого", Вольтер оговаривал свои шаги в переписке с русскими, и его сочинение стало чем-то вроде зеркала (но не железным занавесом), в котором читатели могли видеть свое собственное отражение, восхищаясь Петром за то, что он восхищался их платьем, их обычаями, их частью Европы.
в Санкт-Петербург. Его труд, плод длительной переписки, стал поводом завязать еще один обмен письмами, когда в 1763 году Вольтер послал Екатерине второй том своей истории.
"УЖИНАТЬ В СОФИИ"
"Мне кажется, - писал Вольтер Екатерине в 1766 году, - что если бы другой великий человек, Петр I, обосновался не на Ладожском озере, а в климате более мягком, если бы он выбрал Киев или какую-либо другую местность на юге, то, несмотря на мой возраст, я бы действительно оказался у ваших ног".
До конца своих дней предавался он подобным эпистолярным мечтаниям о своем визите к Екатерине. Однако предполагаемые препятствия, суровый северный климат Санкт-Петербурга предоставили свободу его воображению и позволили ему в своих фантазиях встречать Екатерину по всей Восточной Европе. "Сейчас все взоры должны повернутся к звезде Севера, - говорил Вольтер в следующем письме, но никто более него не стремился подорвать эту традиционную условность, образ Российской империи как северной страны".
Его собственный взор, подобно внешнеполитическим амбициям Екатерины, неизбежно переносился с севера на юг, обнаруживая там земли, наделенные явно восточными чертами. "Если вы хотите совершать чудеса, - писал он в 1767-м, - постарайтесь сделать ваш климат чуть жарче". Речь, однако, шла не о метеорологическом чуде, а о неудачном географическом расположении самой России: "Когда вы поместите Россию на тридцатой широте вместо шестидесятой, я попрошу у вас позволения приехать туда, чтобы окончить свои дни".
куда-нибудь в окрестности Каира, то компромиссная сорок пятая широта приходилась на Крымский полуостров, где двадцать лет спустя, в 1787 году, к Екатерине действительно присоединились посланцы Западной Европы, вроде Сегюра и принца де Линя.
Задолго до того, в 1773 году, Дидро доказал, что посещение Санкт-Петербурга вполне достижимо даже для стареющего философа. Екатерина подыгрывала восточноевропейским фантазиям Вольтера, живописуя ему свои собственные путешествия. Она сожалела о невозможности чудесным образом изменить русский климат, но обещала осушить окрестные болота в надежде оздоровить петербургский. Наконец, она объявила о своем намерении совершить путешествие через всю Россию по Волге:" И, быть может, неожиданно для вас, вы получите письмо, отправленное из какой-нибудь хижины в Азии".
Екатерина явно ссылалась на предложенный самим Вольтером образ империи, где "все еще сливаются границы Европы и Азии", намекая, что он может быть неожиданно вовлечен в азиатскую переписку. Она сдержала обещание и два месяца спустя написала ему из Казани: "Вот я и в Азии; я желала увидеть ее своими собственными глазами". На самом деле Казань, стоящая на восточном берегу Волги, могла оказаться в Азии лишь на картах XVIII века, где границы так были подвижны. Они, однако, уже вытеснялись более современными картами, недвусмысленно помещавшими Казань в Европе.
Если сама Екатерина, находясь в Казани, могла пребывать в некоторой неуверенности относительно границ между Европой и Азией, то ее далекий корреспондент во Франции тем более чувствовал эту утонченную географическую неопределенность. В конце концов, его "Описание России" в "Истории Петра Великого" заключало, что за Азовом "никто более не знает, где кончается Европа и начинается Азия".
Екатерина прямо обыгрывала в письмах фантазии Вольтера, сообщая ему из Казани о своем намерении ввести по всей России единообразные законы: "Вообразите только, что они должны употребляться и в Европе, и в Азии. Какое различие климатов, народов, обычаев, даже мнений!" Вольтер отвечал ей ссылкой на предисловие к его "Петру Великому", открывавшемуся риторическим вопросом: "Кто мог бы предсказать в 1700 году, что великолепный и утонченный двор будет основан на отдаленном берегу Финского залива?"
"Я не мог бы предположить в 1700 году, что однажды Разум, - писал Вольтер (которому в 1700 году было лишь шесть лет от роду), - посетит Москву в облике принцессы, рожденной в Германии, и что она соберет в одной зале идолопоклонников, мусульман, православных, католиков, лютеран, которые все станут ее детьми".
Он подчеркивал ее германское происхождение и объявил, что "в глубине сердца" он - тоже ее подданный. Мало того, он даже вообразил вымышленного автора своей книги в устье Волги, на границе между Европой и Азией: "Покойный аббат Базен часто говаривал, что ужасно боится холода, но если бы не был так стар, обосновался бы к югу от Астрахани, чтобы насладиться жизнью под сению Ваших законов".
Восторги Вольтера по поводу кодификации законов Екатериной II были естественным продолжением петровского мифа, который он же сам ранее кодифицировал; когда под властью абсолютного монарха оказывались отсталые страны и народы Восточной Европы, эта власть безоговорочно признавалась орудием цивилизации и просвещения.
В своей книге "Политические взгляды Вольтера" Питер Гэй заметил, что, когда речь шла о Екатерине, Вольтер был, вне всякого сомнения, сторонником просвещенного деспотизма, полагая, что "благодетельное самодержавие не может быть уместным в западных странах, но оно вполне уместно в стране, чье население все еще пребывает в почти первобытном состоянии".
С 1768 года Екатерина воевала с Польшей и Турцией, и Вольтер предавался фантазиям о расширении ее владений, об объединении Восточной Европы под властью Разума, которую олицетворяла собой немецкая принцесса: "С одной стороны, она принуждает поляков к терпимости и счастью, несмотря на сопротивление папского нунция, а с другой, она, похоже, ведет дела с мусульманами, несмотря на сопротивление Магомета Ваше Величество, если они пойдут на Вас войной, то результатом может стать то, чего некогда намеревался достичь Петр Великий, а именно сделать Константинополь столицей Российской империи. Эти варвары заслуживают, чтобы героиня наказала их за недостаток уважения, который они до сих пор выказывали дамам. Совершенно очевидно, что люди, пренебрегающие изящными искусствами и запирающие женщин, заслуживают быть уничтоженными... Я прошу у Вашего Величества разрешения приехать и поместиться у Ваших ног и провести несколько дней при Вашем дворе, как только он будет перенесен в Константинополь; и я искренне считаю, что если Турок будет когда-либо изгнан из Европы, то сделают это русские".
наказания, даже уничтожения, чтобы вся Европа могла вернуться в лоно цивилизации. Екатерина только что публично продемонстрировала свою приверженность науке и цивилизации, сделав себе прививку против оспы, и рекомендовала "Кандида" как великолепное обезболивающее средство. "Кандид" завершается благополучной встречей всех главных героев в Константинополе, и Екатерина с энтузиазмом отнеслась к фантазиям Вольтера, назначившего ей там встречу.
Она посулила ему, "к его въезду в Константинополь", греческие одежды, "подбитые драгоценнейшими сибирскими мехами".
Изобретение таких одежд показывало, что Греция, как часть все того же Восточного вопроса, все еще считалась причастной к открытию и освобождению Восточной Европы; однако эпоха эллинизма вскоре провела черту между истинными наследниками древней цивилизации и потомками древних варваров.
В 1769 году Вольтер был, как никогда, убежден, что турок нужно "навеки изгнать в Азию". Пока Екатерина читала его "Кандида", он читал французский перевод "Наказа", данного ею Уложенной комиссии, и говорил, что тот превосходит законы Солона и Ликурга. В Ферне Вольтер устроил его публичное чтение, и шестнадцатилетний швейцарский парень огромного роста воскликнул: "Боже мой, как бы я хотел быть русским!" Вольтер отвечал: "Это зависит только от тебя", - и привел в пример швейцарца Франсуа Пиктета, который стал секретарем Екатерины.
Он мог бы привести в пример и саму Екатерину. Предполагалось, что всякий может стать русским по собственному желанию или даже по прихоти, подобно тому как Восточная Европа была излюбленным маршрутом воображаемых путешествий. В данном случае Вольтер готов был отправить вместо себя шестнадцатилетнего швейцарца, подобно тому как раньше он посылал вымышленного аббата Базена.
Вымышленное путешествие Вольтера на этом не заканчивалось: "Если Ваше Величество решит, как я надеюсь, обосноваться в Константинополе, он быстро выучит греческий, поскольку турецкий язык должен быть изгнан из Европы, как и все, говорящие на нем". Здесь Вольтер отсылает нас к концепции Европы, куда более близкой к нашим современным представлениям, - Европы, определяемой лингвистически через противопоставление той области, где распространены азиатские языки; Гердер в те годы уже трудился над своими сочинениями, показывая связь между языком и культурой. В 1769 году Вольтер следил за успехами екатерининских армий; в его воображении они достигали самых отдаленных углов Восточной Европы. В мае он спрашивал: "Азов уже в Ваших руках?" Или: "Вы также и повелительница Таганрога?"
Затем, обращая свое эпистолярное внимание на другой театр военных действий, он воображал Екатерину "на дороге в Адрианополь", который он считал целью, достойной "северной законодательницы", хотя Адрианополь, конечно, не имел к северу никакого отношения. Себе Вольтер присвоил роль императора Иосифа I, воображая, что "если бы я был молодым императором Священной Римской империи, меня бы вскоре узрели Босния и Сербия, а затем я пригласил бы Вас на ужин в Софию или Филиппополи".
Для Вольтера его фантазии о завоеваниях принимали личный оттенок; он становился повелителем Боснии и Сербии и готовился встретить Екатерину в Болгарии, "после чего мы всё разделим между собой (nous partagerions)". Очень важно, что он употребляет глагол partager за три года до раздела Полыни, который якобы шокировал всю Европу, в том числе и самого Вольтера. Указывать, какие именно земли они будут делить, особой нужды не было - когда на столе была вся Восточная Европа, от Азова до Адрианополя, от Болгарии до Боснии, объект для раздела нашелся бы. В конце письма Вольтер выбил в честь Екатерины воображаемую медаль, где она именовалась Triomphatrice de I'empire ottoman, et pacificatrice de la Pologne.
В сентябре Вольтер назвал победы, одержанные Екатериной под Азовом и Таганрогом, "жемчужинами" ее короны и полагал, что "Мустафа никогда не испортит Вам прическу".
"итальянского фарса". На самом же деле именно они с Екатериной превратили Восточную Европу в подмостки фарса, приглашая друг друга на ужин в Софию. Народы Восточной Европы выступали здесь как объект соперничества между султаном, царицей и престарелым философом: "Хотя я и стар, меня привлекают эти прекрасные черкешенки, давшие Вашему Величеству клятву верности и, без сомнения, дающие такую же клятву своим возлюбленным. Благодарение Господу, Мустафа не дотронется до них". Это и в самом деле был фарс.
И все же Вольтер казался вполне искренним, когда уверял, что готов отправиться в Санкт-Петербург: "По правде говоря, мне будет семьдесят семь лет, и я не обладаю турецким здоровьем; но я не вижу, кто бы мог, в хорошую погоду, помешать мне отправиться с приветствиями к Звезде Севера и Проклятию Полумесяца. Наша мадам Жоффрен неплохо перенесла поездку в Варшаву, и почему бы в апреле мне не предпринять путешествие в Санкт-Петербург? Я прибуду в июне и вернусь в сентябре: если я умру по дороге, я велю написать на своей скромной могиле: Здесь лежит поклонник августейшей Екатерины, которому выпала честь умереть, когда он направлялся засвидетельствовать ей свое глубочайшее почтение".
Мадам Жоффрен посетила Варшаву в 1766 году, но на намерения Вольтера, возможно, повлиял еще один, более отдаленный пример - поездка в Стокгольм Декарта, умершего там в 1650 году, в гостях у королевы Кристины.
Екатерина не нуждалась в столь хрупких гостях. Игриво принимая предполагаемый приезд Вольтера в Константинополь и приглашение на ужин в Софии, она тем не менее сразу же отвергла его санкт-петербургские планы. Она не желала подвергать его тяготам "столь долгого и утомительного путешествия" и была бы "безутешна", если б пострадало его здоровье: "ни я сама, ни вся Европа мне этого не простят".
Эпистолярное восхищение Вольтера Восточной Европой достигло новых фантастических высот. "Мадам, - объявил он в октябре, - убивая турок, Ваше Императорское Величество продлевает мои дни". Он был готов вскочить с кровати "с криком" Аллах, Катарина!" и даже "Те Catharinam Laudamus, te dommam confifemur". Он сам был ее пророком: "Архангел Гавриил сообщил мне о совершенном бегстве всей оттоманской армии, о взятии Хотина и указал мне своим перстом дорогу на Яссы". Царица, таким образом, "отмстила Европу". При этом Екатерина получала титул domina, "властительница", а "архангел" указывал на границы ее европейских владений, Украину и Молдавию, в самом сердце Восточной Европы.
"которого я скоро посещу в ином мире". В этом выдуманном мире он мог повстречаться и с султаном: "Почему бы ему не оказаться в Венеции во время карнавала 1771 года, вместе с Кандидом?" Там, в Венеции, Кандид повстречал шесть свергнутых монархов, включая одного султана, двух королей Польши и одного царя, Ивана VI, который царствовал в России несколько месяцев в 1740-1741 годах и был, к облегчению Екатерины, убит в заточении в 1766 году, вскоре после ее восшествия на престол. По мере того как Екатерина прикарманивала все новые восточноевропейские земли, Вольтер готовился встречать все больше монархов на этом карнавале свергнутых и ограбленных.
"Я бы все равно желал, чтобы течение Дуная и судоходство по этой реке принадлежали Вам на всем протяжении Валахии, Молдавии и даже Бессарабии. Я не знаю, прошу ли я слишком многого или, наоборот, слишком малого решить это предстоит Вам". Даже предоставляя право окончательно распорядиться придунайскими землями Екатерине, Вольтер считал возможным давать ей советы. "Я боялся, что Дунай невозможно пересечь, - писал он в сентябре, захваченный ходом военных действий. Я, конечно, знаю об этом так мало, что даже не решаюсь спросить, сможет ли Ваша армия переправиться через Дунай, - писал он уже в октябре. - Мне остается лишь загадывать желания".
Тем не менее военные достижения императрицы не успевали за пожеланиями Вольтера, так что ему оставалось лишь сетовать на то, что турецкая раса еще не изгнана из Европы. В том же письме он восхищался Екатериной, ведущей войну за обладание "восточной империей"; но что же за восточная империя пригрезилась ему на берегах Дуная?
Очевидно, если бы турок изгнали из Европы, оставленные ими земли были бы не восточными, а европейскими. В следующем письме он поздравлял Екатерину со взятием Бендер и удивлялся, почему она все еще не в Адрианополе; оба этих города тоже были частью Европы, но Европы Восточной. Сраженный недугом, он лежал в Фернее, и лишь известия о победах Екатерины могли вернуть ему силы. В декабре он признавался, что Екатерина возбудила в нем причудливые желания, и думал, что умрет от горя, если она не завоюет Константинополя. В самом начале 1771 года его воображение было занято лишь Дунаем, Черным морем. Адрианополем и Греческим архипелагом; он был готов на носилках отправиться в завоеванный Екатериной Константинополь. Не покидая кровати, Вольтер обзавелся в Восточной Европе собственной империей.
"СОЗДАНИЕ НОВОЙ ВСЕЛЕННОЙ"
где ранее он поселил вымышленного аббата Базена. Екатерина поддержала эту выдумку, вызвавшись навестить Вольтера в Астрахани, но предложила ему подумать взамен о Таганроге, на Азовском море, где климат был мягче и здоровее. Петр, уверяла она, некогда намеревался основать там столицу, лишь позднее остановив свой выбор на Санкт-Петербурге. "В этом случае, я велю на носилках отнести меня в Таганрог", - отвечал Вольтер. Там собирался и закончить свой земной путь, ни à la grecque, ни à la romaine, то есть без выполнения церковных обрядов: "Ваше Величество позволяет каждому отбывать в мир иной так, как ему заблагорассудится". Когда Вольтер и вправду скончался в Париже в 1778 году, вокруг его отпевания разгорелся настоящий скандал; в 1771 году он представлял Восточную Европу фантастическим краем, где можно избежать этих проблем.
Узнав о покорении Екатериной Крыма, Вольтер вновь обратил свое воображение к этому краю "прекрасной Ифигении". Он вспомнил, что Аполлон подарил татарину Абарису волшебную стрелу, которая могла переносить его с одного конца света на другой. Теперь же, благодаря екатерининским завоеваниям, Вольтер мог присвоить себе этот волшебный трофей: "Если бы у меня была эта стрела, я бы уже сегодня оказался в Санкт-Петербурге, вместо того чтобы, как глупец, слать знаки своего глубочайшего уважения и неколебимой привязанности повелительнице Азова, Каффы и моего сердца отсюда, из подножий Альп".
Екатерина предложила отправить крымского хана танцевать в Комеди Франсез, хотя, пожалуй, сам Вольтер пригласил бы его присоединиться к Кандиду на венецианском карнавале. В первый день нового, 1772 года Вольтеру в его воображении рисовалась арена екатерининских побед, ее владения, простирающиеся непрерывно от Крыма до Польши и объединенные общей отсталостью и предрассудками. Крым представлялся ему краем, "где Ифигения резала головы всем иностранцам в честь прескверной деревянной статуи, похожей на Богоматерь Ченстоховскую".
Двумя неделями позже Восточная Европа виделась ему как коллекция разных земель, и он воспевал присутствие там Екатерины: "Ваш дух проникает во все углы Крыма, Молдавии, Валахии, Польши, Болгарии".
В 1769 году Вольтер собирался разделить Оттоманскую империю и ужинать с Екатериной в Софии, а теперь, в 1772 году, пока Россия, Пруссия и Австрия готовились к разделу Польши, он восхвалял этот раздел как "благородное" и "полезное" дело, средство против анархии. Он по-прежнему настаивал на вторжении еще и в оттоманскую Европу, поскольку теперь, покончив с этим "великим проектом" в Польше, Екатерина могла осуществить "тот, другой", чтобы однажды воцариться в трех столицах: Петербурге, Москве и Византии.
"Я проповедую этот маленький крестовый поход уже четыре года. Некоторые праздные умы вроде меня настаивают, что недалеко то время, когда Святая Мария-Терезия. в согласии со Святой Екатериной, воплотят в жизнь мои горячие молитвы; что ничто не может быть легче, чем занять в одну кампанию Боснию и Сербию и даровать Вам победу под Адрианополем. Что это будет за милое зрелище, когда две императрицы надерут Мустафе уши и отправят его восвояси в Азию. Они говорят, что, если эти две отважные дамы так хорошо поняли друг друга, что изменили облик Польши, они поймут друг друга еще лучше, чтобы изменить и Турцию. Вот время великих перемен, вот создание новой вселенной от Архангельска до Борисфена".
На самом деле Екатерина отметила создание новой империи в 1787 году, отправившись вместе с Сегюром вниз по течению Борисфена, то есть Днепра. Риторика сотворения и великих перемен была во многом позаимствована из "Истории Петра Великого", но в 1772 году Вольтер имел в виду нечто большее, чем просто Российскую империю (хотя и меньшее, чем вселенная): в его воображении рисовалась потерянная некогда часть Европы, простиравшаяся от Архангельска до Адрианополя. При этом становилась очевидной роль праздных умов вроде меня, то есть философов Просвещения, императорских суфлеров, проповедников крестовых походов, зрителей, ради которых и затевался весь этот спектакль.
В 1773 году Вольтер набросал письмо, с которым Екатерина должна была обратиться к Марии-Терезии ("моей дражайшей Марии"), напоминая ей, что турки дважды осаждали Вену и что теперь пришло время уничтожить их. Для императриц продолжение этой кампании будет "развлечением месяца самое большое на три - на четыре, после чего вы вместе устроите все, как вы устроили в Польше". Вольтер был в отчаянии от того, что мир заключался слишком рано и турки остались в Европе; он цеплялся за свою старую фантазию, собираясь лично (с'est moi) переправиться через Дунай и скакать "галопом к Адрианополю". Однако, как Вольтер и предполагал. Мария-Терезия не слишком-то стремилась к разделу Оттоманской империи. Раздел католической Польши она считала деянием позорным, быть может, даже смертным грехом, совершить который ее вынудили государственные соображения, и расчленение Турции, хотя и мусульманской державы, вызывало у нее такое же отвращение. Более того, оттоманские владения в Европе, вроде Боснии и Сербии, она считала нездоровыми и безлюдными и думала, что присоединение их скорее ослабит, чем усилит ее империю. Даже Кауниц, смотревший на предлагаемый раздел более благосклонно, решил в 1771 году, что с приобретением Валахии и Молдавии в состав империи Габсбургов войдут "самые дикие народы".
Сам Вольтер, который в 1773 году был готов скакать галопом к Адрианополю во Фракии, в 1756 году с пренебрежением писал об этом крае в своем "Опыте о нравах". "Наши части Европы, - писал Вольтер, - должно быть, имели в нравах своих и своем духе характер, которого недостает во Фракии, где турки основали столицу своей империи, или в Татарии, из которой они некогда пришли". Для Вольтера, однако, отсталость Восточной Европы, мерилом которой и служили манеры, была не препятствием для аннексии, а, напротив, оправданием имперских попыток возвратить ее в лоно цивилизации.
Среди прочих предупреждений, которые Вольтер слал своей "дражайшей Марии", он писал в 1773 году, что, если турков не выгнать теперь из Европы, барон де Тотт ("у которого достает гения") подготовит их к будущим войнам.
"Как француз, я немного огорчаюсь, когда слышу, что шевалье де Тотт укрепляет Дарданеллы". Вольтер считал Тотта представителем Франции в Константинополе, а потому не только врагом Екатерины, но и своим личным соперником за право покорить Восточную Европу, опираясь на мудрость Запада.
Его наиболее очевидным соперником был, конечно, Руссо, философ, как и он, но придерживавшийся прямо противоположных взглядов на Россию и Польшу; тем не менее Тотт все равно беспокоил Вольтера - беспокоил именно потому, что как офицер, как инженер, даже как путешественник мог вести битву за Восточную Европу недоступными Вольтеру способами.
Стоило Тотту опубликовать в 1785 году свои мемуары, как ему немедленно бросил вызов его вымышленный соперник, барон Мюнхгаузен. Пребывание Тотта в Константинополе придало в глазах Вольтера почти эпический характер продолжающимся в Восточной Европе войнам, где французы, подобно олимпийским богам, сражались на обеих сторонах. В 1771 году Тотт удостоился иронического поздравления как "защитник Мустафы и Корана", сообщалось, что в Польше некоторые французы сражались против Екатерины, на стороне Барской конфедерации. Среди них был и один писатель, Станислас-Жан де Буффлер, родом из Лотарингии, сын любовницы Станислава Лещинского. "Я умоляю Ваше Величество захватить его в плен, - с иронией обращался Вольтер к Екатерине, - он Вас немало позабавит. Более того, он будет складывать Вам песни; рисовать с Вас этюды, он напишет Ваш портрет, хотя и хуже, чем те, которые мои колонисты в Ферне рисуют на своих часах".
Вне зависимости от их партийной принадлежности, Вольтер неизбежно рассматривал французов как посланцев наук и искусств в Восточной Европе. Поскольку Буффлер и Тотт оказались среди врагов Екатерины, Вольтер тем решительнее встал под ее знамена. Она была "первейшим лицом во всей вселенной", и он не сомневался, что Екатерина "одной рукой унизит оттоманскую гордость, а другой умиротворит Польшу".
Хотя он не мог строить крепостей на Дарданеллах или бороться с фанатизмом в Польше, Вольтер надеялся, что однажды он и его часовщики из Ферне будут "трудиться на благо обширной Российской империи".
"татары оказались цивилизованными, а французы превратились в скифов". Что до самого Вольтера, то "если бы я был моложе, я стал бы русским". Весь эффект такой риторической инверсии цивилизационного соотношения между Западной Европой и Европой Восточной был основан на откровенно ироническом изумлении, французы стали скифами! Вольтер стал русским!
Сам Вольтер понимал, что может принести Екатерине лишь весьма ограниченную пользу. "Мадам,- писал он в начале 1772 года, - я боюсь, что Ваше Императорское Величество утомят письма старого швейцарского резонера, который ничем не может Вам услужить, который может предложить Вам лишь свое бесполезное усердие, который сердечно ненавидит Мустафу, который не любит польских конфедератов и которым в своей пустыни лишь взывает к форелям Женевского озера: Восславим Екатерину II !".
Мольера, сделав его пьесы пригодными для воспитанниц Смольного института в Санкт-Петербурге. "Этот небольшой труд развлечет меня, - писал он, - и не причинит ущерба моему здоровью". Рекомендовал он и подходящую к случаю новую пьесу, где действовали "татары двух видов", обещая прислать ее, как только она появится в печати. Екатерина отвечала, что воспитанницы уже представляли на сцепе "Заиру" самого Вольтера. Она с благодарностью приняла его предложение кастрировать французскую классику и, не без легкого эротического оттенка, заверила старика, что юные смолянки представляют собой прелестное зрелище: "Если бы вы только могли их видеть, они заслужили бы ваше одобрение". Как раз в это время Екатерина принимала у себя при дворе молодого татарского князя, чьи крымские владения она только что завоевала; по воскресеньям он ездил с ней в Смольный смотреть представляемые институтками пьесы. Дабы Вольтер не опасался, что она "пускает волка к агнцам", Екатерина заверила его, что князя отделяет от девушек на сцене двойная балюстрада.
Эта ситуация отлично отражала общие заботы двух цивилизаторов: Вольтер поставлял в Петербург французские пьесы о татарах, Екатерина в Петербурге знакомила татар с французскими драмами в исполнении русских девушек.
Весной 1772 года Екатерина послала Вольтеру семена, чтобы он мог посадить в Ферне сибирские кедры. В мае он опустил семена в землю, отметив их восточноевропейское происхождение. "Быть может, однажды эти кедры укроют в своей тени каких-нибудь женевцев; но женевцы, по крайней мере, не встретят в их тени сарматских конфедератов". С удовольствием услышав о его посадках, Екатерина отметила, что, каждый в своих владениях, они предаются схожим занятиям: "Вы сеете семена в Ферне этой весной я делаю то же самое в Царском Селе. Вам возможно, будет трудно выговорить это имя я, однако нахожу это место превосходным потому что именно там я сею и сажаю. Баронесса Тундер-тен-Тронк считала свои замок самым прекрасным из всех возможных замков. Мои кедры уже длиной с мизинец, а как ваши? Я теперь без ума от английских садов".
где Кандид мог сажать свой сад. Единственным напоминанием обо всем, что разделяло двух корреспондентов, было название, которое "вам, возможно, будет трудно выговорить". Вольтер не забыл эту фразу и позднее в том же году с сарказмом отозвался о "Богоматери Ченстоховской, чье имя мне очень трудно выговорить".
Эта игра ничуть не утомляла Екатерину и Вольтера, так как в письмах имена, конечно, не надо было выговаривать. Тем не менее взаимное признание общей слабости помогало сконструировать область непроизносимой славянской фонетики, простиравшуюся от екатерининского замка в России до укрепленного монастыря ее врагов в Польше.
"Я просил у Вашего Величества сибирских кедров, - писал Вольтер. - Теперь я осмеливаюсь просить у Вас петербургских комедий".
Речь, возможно, шла о ее собственных любительских сочинениях, но в любом случае их надо было послать во французском переводе, так как Вольтер объявил себя слишком старым, чтобы учить русский. В конце 1772 года он отправил еще одного путешественника посетить Россию и выучить русский вместо себя, молодого человека, который "на треть немец, на треть фламандец, на треть испанец и хочет сменять эти три трети и стать совершенно русским".
Это уравнение вновь подчеркивало различия между Россией и Западной Европой, одновременно предполагая возможность превращений и пересаживаний на новую почву. Однако самым важным посетителем Санкт-Петербурга в 1773 году был и не юный протеже, и не вымышленный персонаж Вольтера, а его собрат по философскому цеху, Дени Дидро.
"счастливейший из французов, поскольку он отправляется к Вашему двору". Это путешествие, однако, глубоко беспокоило Вольтера, бросая вызов главной иллюзии, на которой и основывалась вся переписка с Екатериной, - иллюзии, что философский и географический занавес, отделяющий Восточную Европу от Европы Западной, преодолим лишь посредством волшебной стрелы или переписки. Теперь же Дидро готовился лицом к лицу столкнуться с русской реальностью, а Вольтеру оставалось фантазировать и принимать в своих письмах напыщенные позы: "Я же простираю свои руки к звезде Севера". Ему не суждено было скакать галопом к Адрианополю.